Но двоих шантажистов попрешь ли взашей,
если силы иссякли давно?
Вот и тратился он из последних грошей
на грудинку, на сыр, на вино.
Понемногу пришлось распродать гардероб,
оловянную утварь со стен;
и в затылке калека с отчаяньем скреб,
ожидая дурных перемен.
Он рубаху жевал и пытался уснуть,
только было совсем не до сна,
если парни дрались, утихали чуть-чуть
и шпыняли, смеясь, горбуна.
А однажды устроили гости погром,
увидав, что все меньше доход:
обмотали калеку гардинным шнуром
и до дна обшмонали комод.
Уложив небольшой узелок барахла,
порешили: мол, дело с концом.
Весь табак горбуна докурили дотла
над его посиневшим лицом.
О ХВОРАНИИ В МЕБЛИРАШКАХ
Хворать в меблирашках - неважная роль:
соседские новости слушать изволь,
детишки вопят и хрипят старики,
когда - духота, а когда - сквозняки.
Под вечер придет сострадающий люд,
таблеток, микстур, порошков нанесут,
и каждый подаст драгоценный совет
о том, как лечился двоюродный дед.
Но есть неприятностям противовес:
и чай приготовят, и сменят компресс,
забота, участие с разных сторон
и полный порядок насчет похорон.
x x x
Из доходного дома - прямая тропа
на окраину: там не видать ни клопа,
потолки не затянуты плесенью сплошь,
но в квартирках при этом уюта на грош,
и никак не согреться под вечер.
И на службу из дома - к чертям на рога,
так что тратится время, а с ним и деньга,
и за день до получки твоей ни один
из соседей не станет ссужать маргарин,
и никак не согреться под вечер.
И поблизости нет уж совсем ни одной
задушевной, торгующей джином пивной;
всех счастливей же - те, кто всегда во хмелю,
те, кто вовсе бездомен, и - кум королю!
И никак не согреться под вечер.
РЫБА С КАРТОШКОЙ
Горстка рыбы с картошкою, полный кулек
на три пенса, - а чем не обед?
Больше тратить никак на еду я не мог,
уж таков был семейный бюджет.
Я хрумкал со вкусом, с охоткой,
и крошки старался поймать,
покуда за перегородкой
так тягостно кашляла мать.
Горстку рыбы с картошкою, полный кулек,
принесла ты в кармане своем,
помню, тяжкий туман в переулках пролег,
было некуда деться вдвоем.
И, помню, в каком-то подъезде
мы были с тобою в тот раз
дрожали рисунки созвездий
и слезы катились из глаз.
Горстка рыбы с картошкой в родимом краю
все, кто дорог мне, кто незнаком,
съешьте рыбы с картошкою в память мою
и, пожалуй, закрасьте пивком.
Мне, жившему той же кормежкой,
бояться ли судного дня?
У Господа рыбы с картошкой
найдется кулек для меня.
ШОРОХ
В ночи, задолго до прихода дня,
какой-то шорох испугал меня.
Ложись, укройся: это все не в счет,
роняет сажу старый дымоход.
Не может быть, чтоб только сажа, нет!
Я слышу этот шорох много лет.
Ложись, поспи, пока придет восход,
а шорох... Древоточец ест комод.
Нет, он бы так не запугал меня!
Смелеет шорох, душу леденя.
Ну что ж, лежи и слушай, как шуршит
твой вечный страх: он спать не разрешит.
x x x
Светлеет небо вдалеке.
Рука сользит к другой руке,
к чужой - однако пуст матрас
и слезы катятся из глаз.
Ушли, погасли в тишине
слова, звучавшие во сне.
От них бы светлой стала ночь,
они могли б спасти, помочь.
Но все исчезло налету
и человек лежит в поту,
пытаясь тщетно сохранить
в потемках рвущуюся нить,
соединить ее, вернуть!
Но эту нить, но этот путь
найти неспящим не дано.
Озноб. Рассвет глядит в окно.
ПУСТОШЬ
В дни, когда высыхает растаявший снег,
и друг другу леса шелестят по-старинке
выделяется пустошь средь пашен и нив,
где лишь овцы порою пройдут, наследив
на траве худосочной, на чахлом суглинке.
Плуг на пашне ворочает комья земли,
на холмах издалека видна суматоха,
но и пустошь еще не иссохла вконец,
зной палит - и на ней расцветает багрец
оперенного звездами чертополоха.
По ночам здесь царит величавый осот,
и толкаясь, топочет по глине отара,
утром - посох пастуший гоняет гадюк,
полдень сух и горяч, - лишь под вечер вокруг
нераспаханный грунт остывает от жара.
Только осенью пустошь привольно цветет:
бук теряет листву, и взлетает в просторы
клекот грифов, кузнечиков мерный напев,
и на горной тропе дождевик, перезрев,
рассыпает горячие черные споры.
ТРАВА В ОГНЕ
Если даже отара в полуденный зной
ни травинки не сыщет на пастбище горном
то покрыта земля вдоль опушки лесной
пожелтевшим, уже засыхающим дерном.
Но внезапно и жутко чернеет земля,
загораются травы, и неумолимо
летней ночью из чащи в сухие поля
простираются щупальца жгучего дыма.
И скотина в наполненном смрадом хлеву
видит травы... кустарники... чистые степи...
незабвенную даль, но - уже наяву
чует запах пожара и дергает цепи.
ОКТЯБРЬСКИЙ ПОЛДЕНЬ
В кустах и на деревьях пестрота,
обнажены далекие поля:
черна и, словно противень, пуста
еще вчера зеленая земля.
Созрело все, и убран каждый злак,
простор широк и чист, как никогда,
медовый воздух до конца размяк,
как сердцевина спелого плода.
Последний день, когда царит покой,
когда ни холода, ни зноя нет,
и высоко изогнут над землей
окаменевший густо-синий цвет.
ОЗЕРО НОЙЗИДЛЕРЗЕЕ
Поздно ночью, с кочкарника, с плавней сырых
душный ветер внезапно подул.
Переполнилась пеной пустынная тьма,
и лизала песок водяная кайма,
донося нарастающий гул.
Отступала куда-то озерная зыбь,
чуть поблескивая, как слюда,
и до самой венгерской границы пески
обнажались, намытые руслом реки,
и спадала, спадала вода.
Чешуей забурлил, ощетинился ил
исчезающей влаге вослед,
и над озером чаичий вихорь повис,
то взлетая, то хлопьями падая вниз,
застилая пришедший рассвет.
Птицы жадною тучей слетелись сюда,
чтоб сожрать хоть кусок про запас,
и ушли, одурев, огрузнев от возни,
всю озерную ширь исклевали они,
и не место здесь людям сейчас.
И свинцом отражается в небе вода,
и земля прибирается тьмой.
Виноград, что ни день, все зрелей и зрелей,
но не время об этом: с озерных полей
снова тянет гнильем и чумой.
У ПОСЛЕДНЕГО КВАРТАЛА
У последнего квартала,
где усадьбы деревень,
отступив, берут начало,
бродит ветер целый день.
А над городом полого
темный дым из труб идет
над железною дорогой
испаренья нечистот.
Кочаны взирают с грядок;
дремлет утварь; в кладовой
удивительный порядок;
час дневной и час ночной
бродят по террасе ветхой,
в сад выходят сквозь окно,
виснут яблоком под веткой
и в стаканы льют вино.
Магазины возле зданий
вырастают что ни день,
на прилавках - трубки, ткани,
сувениры, дребедень,
тут - консервы, там - циновки.
На клочке - отсель досель
кружится без остановки
заводная карусель.
ПЕРЕД РЯБИНОЙ
Остекляневших небес потолок,
рдяная кисть у развилки дорог:
мак дозревает и жатвина мокнет,
только рябина горит и не блекнет.
Ссохлась улитка, заснула пчела,
изморозь мясо плодов проняла,
ум над оградой тягуч, одинаков
шорохи гусениц, посвисты шпаков.
Бьет паутинку осенний озноб,
ищут покоя вьюнок и укроп,
вот и рябина уходит далече,
рдяные гроздья взваливши на плечи.
Тихо коробочка мака жужжит.
В смерти - рожденье. Вьюнок задрожит,
ягоды вспыхнут, пшеница поляжет,
все это знают, а кто-то расскажет.
Возле развилки дорожной стою
перед рябиной, на самом краю
короток век мой... Погибну ль напрасно,
или же вспыхну рябиною красной?
ПЕСНЯ В ГЛИНЕ
Шевелит зеленую пшеницу
легкая предутренняя мгла,
кроет рябью мутную водицу,
что в канаву с глиной натекла.
Жар в печи растет неукротимо
предрассветный холодок исчез;
а глаза слезятся в клочьях дыма,
и потеет глиняный замес.
Я за комом ком
положу рядком,
выжму влагу и замкну в печи
и в разгаре дня
выну из огня
первые большие кирпичи.
По полю бредет батрак, вздыхая,
над землей склоняясь тяжело.
От каркаса дрожь плывет глухая,
и неровно дребезжит стекло
колокол вдали звонит к обедне,
наскоро свою похлебку съем
всю одежду скину до последней,
только не отмыться мне ничем.
А песок, песок
мне на кожу лег,
он шуршит под каждым волоском
все полно песком,
в горле горький ком
не проглотишь с козьим молоком.
Винно-желтая луна застыла
на сосне, и онемел камыш.
