Игорь Северянин - Том 3. Менестрель. Поэмы

Я не к «союзникам» свое направлю слово
Победоносное, как все мои слова,
Не реставрации я требую былого, —
Я, в Небо верящий, Его жду торжества.

Для вас союзники — романские державы
И англосакские, Иное — для меня.
Враги — все темные, чьи чувства зло-шершавы,
Друзья — все светлые, кто светозарней дня.

Не чернодушных, белотелых генералов,
Не интервенцию зову на помощь я,
И не дождется от поэта мадригалов
Мир, согрешающий стеня и трепеща.

Не бичевать хочу народ родной мой росский,
В его правителей пращи я не мечу.
Кто с лаской тихою помыслил о березке,
За здравье родины затеплил тот свечу.

И столько ясности в уме, и столько грусти
В душе, что, с верой осенив себя крестом,
Я к человечеству взываю из запустья:
— Внемлите: борется Антихрист со Христом!

Они не в личностях, не в двух отдельных людях:
Весь мир раздвоился, — неравных части две.
Пора забыть об обвиняемых, о судьях,
Пора глаза поднять к надземной синеве!

Не только родина, — вселенная погрязла
В корыстолюбии и всех земных грехах,
Не только Русь антихристическая язва
Постигла всем другим краям на смертный страх.

Пристрастно веровать, что «белое» есть бело,
Что красно — «красное», что «черное» — черно:
Не только «белая» рука от зверств робела,
Не только «красная» из мести жгла зерно.

Ведь зло вселяется не только в хулигана,
Но зачастуя и в особу короля.
Не только Русь одна, — весь мир живет погано,
И тяготится человечеством земля.

Грехом Антихриста всемирье одержимо…
Как богохульствуют похабные уста!
Под смрадным хаосом вселенского режима
Кто исповедует в душе своей Христа?

Их мало — благостных, невинных и блаженных,
Природу любящих, незлобивых душой,
Религиозных и, как солнце, вдохновенных, —
Их мало, избранных, а мир такой большой!..

Христос в младенчестве, Антихрист — в зрелой силе:
Борьба неравная, но в ней растет Христос.
Устройте жизнь свою по образу идиллий!
Стремитесь, светлые, чтоб в душах он возрос!

Остановите же скорей кровопролитье
И перековывайте меч на мирный плуг,
Иначе страшные готовятся событья,
Иначе Дьяволу сомкнуть удастся круг!

Культура новая заменит пусть гнилую,
Сознанье космоса — не кепка апаша…
С благословением я пажити целую!
Долой бездушное! Да здравствует Душа!

Роса оранжевого часа —
Когда восход, когда закат.
И умудренность контрабаса,
И рядом листики баллад,
И соловьев бездушных трели,
Крылатый аромат цветов,
И сталь озер, и сталь Растрелли —
Роса оранжевых часов…

Пылающие солнца стрелы
Мне заменяют карандаш.
Зыряне, шведы и мингрелы —
Все говорят: «Ты — наш! ты — наш!»,
На голове в восторге волос
Приподнимается от стрел,
И некий возвещает голос:
«Ты окончательно созрел.
Но вскоре осень: будет немо…
Пой, ничего не утая:
Ведь эта самая поэма —
Песнь лебединая твоя».

Отец и мать! вы оба правы
И предо мной, и пред страной:
Вы дали жизнь певцу дубравы
И лиру с праведной струной.
Я сам добавил остальное —
Шесть самодельных острых струн.
Медно-серебряно-стальные,
Они — то голубь, то бурун.

Когда беру аккорд на лире
Неверный, слышит и луна:
О солнечной душевной шири
Поет та, первая, струна.
Благодаря лишь ей, вся песня,
Где в меди песенной литой
Порой проскальзывает «пресня»,
Таит оттенок золотой.
Отец и мать! вы вечно правы!
Ваш сын виновный — правдой прав.
Клоню пред вами знамя славы,
К могилам дорогим припав.

Я видел в детстве сон престранный,
Престранный видел в детстве сон…

Но раньше в Петербург туманный,
Что в Петроград преображен,
Перелетаю неустанной
Своею мыслью, с двух сторон
Начав свое повествованье:
С отца и матери. Вниманье!
Начало до моих времен.

Родился я, как все, случайно
И без предвзятости при том…
Был на Гороховой наш дом.
Отец был рад необычайно,
Когда товарищ по полку
Затеял вдруг в командировку
Из телеграмм бомбардировку,
И, лежа на живом шелку
Травы весенней, в телеграмме
Прочел счастливый мой рара,
Что я родился, дея pas,[1]
Pas, предусмотренные в драме,
Какую жизнью свет зовет.
Ему привет товарищ шлет
И поздравляет папу с сыном
Егорушкой. Таким скотинам,
Как этот Дэмбский, папин друг,
Перековеркавший мне имя,
Я дал бы, раньше всех наук,
Урок: ошибками своими
Таланта не обездарять:
Ведь Игоря объегорять —
Не то, что дурня объигорить,
Каким был этот офицер…
Ему бы всем другим в пример,
Лицо полезно разузорить…
Отец мой, вмиг поняв ошибку
Приятеля, с киргофских гор
Прислал привет отцовский в зыбку.
Шалишь, брат: Игорь — не Егор!
«Егор! Егорий!» — так на торге
Базарном звал народ простой
Того, кто в жизни был Георгий
Победоносный и святой.

Отец мой, офицер саперный,
Был из владимирских мещан.
Он светлый ум имел бесспорный
Немного в духе англичан.
Была не глупой Пелагея,
Поэта бабка по отцу:
На школу денег не жалея,
Велела дедушке-купцу
Везти детей в далекий Ревель
И поместить их в пансион,
Где дух немецкий королевил
Вплоть до республичных времен…
Отец, сестра Елисавета
И брат, мой дядя Михаил, —
Все трое испытали это.
И как у них хватило сил?
В четыре года по-немецки
Отец мой правильно болтал,
А бабка по-замоскворецки
Копила детям капитал.
Окончив Инженерный замок,
Отец мой вышел в батальон,
Не признавая строгих рамок,
Каких нескопленный мильон
Леонтьевны хотел от сына,
На то была своя причина:
Великодепнейший лингвист,
И образован, и воспитан,
Он был умен, он был начитан;
Любил под соловьиный свист
Немного помечтать; частенько
Бывал он в Comй die Fransaise;
Но вместе с тем и Разин Стенька
В душе, где бродит русский бес,
Обрел себе по праву место:
И оргии, и кутежи
Ему не чужды были. Лжи
Не выносил он лишь. Невеста,
Поэта мать, была одна,
Зато — мильон одна жена…

А мать моя была курянка,
Из рода древнего дворянка,
Причем, до двадцати двух лет
Не знала вовсе в кухню след.
Дочь предводителя дворянства
Всех мерила на свой аршин:
Естественно, что дон-жуанство
Супруга — чувство до вершин
Взнести успешно не смогло бы.
Степан Сергеевич Шеншин,
Ее отец, не ведал злобы,
Был безобидный человек.
В то время люди без аптек,
Совсем почти без медицины,
На свете жили. Десятины
Прекрасной пахотной земли
Давали все, что дать могли.
Борисовка, затем Гремячка
И старый Патепник — вот три
Поместья дедушки. Смотри,
Какая жизнь была! Собачка,
Последняя из барских сук,
Жила, я думаю, богаче,
Не говоря уже о кляче,
Чем я, поэт, дворянский внук…
Они скончались все, но тихи ль,
При думе обо мне, их сны —
Всех Переверзевых, Клейнмихель,
Виновников моей весны,
Лишенной денег и комфорта?
И не достойны ли аборта
Они из памяти моей?
Все вы, Нелидовы и Дуки,
Лишь призраки истлевших дней,
Для слуха лишь пустые звуки…
Склоняясь ныне над сумой,
Таю, наперекор стихии,
Смешную мысль, что предок мой
Был император Византии!..
Но мне не легче от того,
А даже во сто раз труднее:
Я не имею ничего,
Хотя иметь как будто смею…
И если бы я был осел,
Четвероногая скотина,
Я стал бы греческий престол
Оспаривать у Константина!..
Но, к счастью, хоть не из людей,
Я все же человек и, значит,
Как бедность жизнь мне ни собачит,
Имею крылышки идей,
Летя на них к иному трону.
Ах, что пред ним кресты царьков?
Мне Пушкин дал свою корону:
Я — тоже царь, но царь стихов!

Из жизни мамы эпизоды,
Какие, по ее словам,
Запомнил, расскажу я вам:
Среди помещиков уроды
Встречались часто. Например,
Один из них, граф де Бальмер,
Великовозрастный детина,
Типичный маменькин сынок,
Не смел без спроса рвать жасмина
И бутерброда съесть не мог;
Не смел взглянуть на ротик Лизин,
Когда был привозим на бал.
Таких детей воспел Фонвизин
И недорослями назвал.
Другой потешный тип — Фонтани:
Тот ростом просто лилипут,
Любил вареники в сметане
И мог их скушать целый пуд.
Он был обжорою заправским,
Чем славился на весь уезд,
Шатаясь по приемным графским,
Выискивая в них невест.
Был и такой еще помещик,
Который, взяв с собою вещи
И слуг, в чужой врывался дом,
Производя в сенях содом;
И, окружен детьми чужими,
Взирая на чужих детей,
Считая их семьей своей,
Кричал рассеянно: «Что с ними
Я буду делать? Чем, о чем
Я накормлю их? Ах, зачем
Такое у меня семейство?»
А вот пример «эпикурейства»:
Вблизи Щигров жил-был один
Мелкопоместный дворянин,
Который так свалился низко
(Причин особых не ищи!),
Что чуть ли не без ложки щи
Лакал из миски… Эта миска —
Его единственный сосуд.
Когда же предводитель, суд
Над ним чиня, его поставил
В условья лучшие, сей Павел
Иваныч Никудышный взял
И долго жить всем приказал, —
Что называется, не вынес:
Людская жизнь не по нутру
Пришлась ему, и поутру
Он умер, так и не «очинясь
В чин человека»… Как-то раз
Вкатил в Гремячку тарантас:
Пожаловала в нем Букашка,
Одна помещица из Горст,
А вслед за ней ее Палашка
Неслась галопом 20 верст!
Шел пар от лошадей и девки…
Еще бы! Как не шел бы пар!
Какие страшные издевки!
Какая жуть! Какой кошмар!
Одна соседка-белоручка
Весьма типичною была:
Любовь помещица звала:
«Сердечновая закорючка».
Никто, пожалуй, не поверит,
Но вот была одна из дев,
Что говорила нараспев:
«Ах, херес папочка мадерит,
Но к вечеру он примет вас,
Когда перемадерит херес…» —
Какая чушь! какая ересь!
Неисчерпаемый запас
Дворянской жизни анекдотов!
Но чем же лучше готтентотов
Голубокровь и белокость?
Вбиваю я последний гвоздь,
Гвоздь своего пренебреженья,
В анекдотический сундук,
Где в кучу все без уваженья
Мной свалены, будь то сам Дук,
Будь то последняя букашка…
О, этот смех звучит так тяжко!..

За генерала-лейтенанта
Мать вышла замуж. Вдвое муж
Ее был Старше, и без Канта
Был разум чист его к тому ж…
Он был похож на государя,
Освободителя-царя,
И прожил жизнь свою не зря:
Мозгами по глупцам ударя,
Он вскоре занял видный пост,
Соорудя Адмиралтейство,
И, выстроив Дворцовый мост,
Он обошелся без злодейства.
Имел двух братьев: был один
Сенатором, другой же гласным.
Муж браком с мамой жил согласным
И вскоре дожил до седин,
Когда в могилу свел его
Нарыв желудка — в Рождество.
Он был вдовец, и похоронен
В фамильном склепе близ жены —
Все Домонтовичи должны
В земле быть вместе: узаконен
Обычай дряхлый старины.
Ему был предком гетман Довмонт,
Из старых польских воевод,
Он под Черниговом в сто комнат
Имел дворец над лоном вод.
Гостеприимство генерала,
Любившего картежный хмель,
Еженедельно собирало
На винт четыре адмирала:
Фон-Берентс, Кроун, Дюгамэль
И Пузино. Морские волки
За картами и за вином
Рассказывали о своем
Скитании по свету. Толки
О6 их скитаньях до меня
Дошли, и жизнь воды, маня
Собой, навек меня прельстила.
Моя фантазия гостила
С тех пор нередко на морях,
И, может быть, они — предтечи
Моей любви к воде. Далече
Те дни. На мертвых якорях
Лежат четыре адмирала,
Но мысль о них не умирала
В моем мозгу десятки лет,
И вот теперь, когда их нет,
Я, вовсе их не знавший лично,
С отрадой вспоминаю их,
И как-то вдохновенно клично
О них мой повествует стих.
В те дни цветны фамилий флаги,
Наш дом знакомых полон стай:
И математик Верещагин,
И Мравина, и Коллонтай, —
В то время Шура Домонтович, —
И черноусыч, чернобровыч,
Жених кузины, офицер;
И сын Карамзина, и Салов, —
Мой крестный, матери beau-frére[2] —
И Гассман, верный из вассалов,
И он, воспетый де-Бальмэр,
И, памяти недоброй, Штрюмер,
Искавший маминой руки
В дни юности. Сановник умер.
И все той эры старики.

От брака мамы с генералом
Осталась у меня сестра.
О, детских лет ее пора
Была прекрасной: бал за балом
Мелькал пред взорами ее!
Но впрочем детство и мое,
Не омраченное нуждою
(Ее познал потом поэт),
По-своему прекрасно. Зою,
Что старше на двенадцать лет,
Всегда я вспоминаю нежно.
Как жизнь ее прошла элежно!
Ее на свете больше нет,
О чем я искренне жалею:
Она ведь лучшею моею
Всегда подругою была.
Стройна, красива и бела,
Восторженна и поэтична,
Она любила мир античный;
Все воскрыления орла
Сестрой восприняты отлично.
Как жаль, что Зоя умерла!

Мать с ней жила в Майоренгофе, —
Ах, всякий знает рижский штранд! —
Когда с ней встретился за кофе
У Горна юный адъютант.
Он оказался Лотаревым,
Впоследствии моим отцом;
Он мать увлек весенним зовом,
И все закончилось венцом.
Напрасно полицмейстер Гроткус,
Ухаживая, на коне
К ней на веранду, при луне, —
Как говорят эстонцы, «kotkas», —
Орлом бравируя, въезжал;
Барон, красавец златокудрый,
Напрасно от любви дрожал
И не жалел любовных жал —
Его затмил поручик мудрый.

…Я видел в детстве сон престранный:
Темнел провалом зал пустой,
И я в одежде златотканной
Читал на кафедре простой,
На черной бархатной подушке
В громадных блестках золотых…
Аплодисменты, точно пушки,
В потемках хлопали пустых…
И получалось впечатленье,
Что этот весь безлюдный зал
Меня приветствовал за чтенье
И неумолчно вызывал…
Я уклоняюсь от трактовки
Мной в детстве виденного сна…
Той необычной обстановки
Мне каждая деталь ясна…
Я слышу до сих пор тот взрывный
Ничьих аплодисментов гул…
Я помню свой экстаз порывный —
И вот о сне упомянул…

Мне было пять, когда в гостиной
С Аделаидой Константинной,
Которой было тридцать пять,
Я, встретясь в первый раз, влюбился;
Боясь об этом дать понять
Кому-нибудь, я облачился
В гусарский — собственный! — мундир,
Привесил саблю и явился
Пред ней, как некий командир
Сердец изысканного пола…
С нее ведет начало школа
Моих бесчисленных побед
И ровно столько женских бед…
Я подошел к ней, шаркнув ножкой
И шпорам дав шикарный звяк,
Кокетничая так и сяк,
Соперничая втайне с кошкой,
Что на коленях у нее
Мурлыкала. Увы, пропало
Старанье нравиться мое:
Она меня не замечала.
Запомните одно, Адэль:
Теперь переменились роли,
И дни, когда меня пороли,
За миллионами недель.
Теперь у всех я на виду,
И в том числе у вас, понятно,
Но к вам я больше не иду;
Ведь вам столетье, вероятно!..

Я, к счастью, вскоре позабыл
Любви отвергнутой фиаско:
Я тройку папочных кобыл
В подарок получил и каску
Кавалергардскую, взамен
Гусарской меховой с султаном…
Мне захотелось перемен, —
Другим загрезился я станом:
Брюнетки, старше на пять лет
Меня, Селиновой Варюши;
В нее влюбился я «по уши».
И блеск гвардейских эполет,
Носимых мною, ей по вкусу
Пришелся. Вскоре сделал я
Ей предложенье, не тая
Любви и подарил ей… бусу
Стеклянную на память! Дар
Предсвадебный невесту тронул.
Вот как влюблялся экс-гусар,
Имевший склонность к аристону,
Чью ручку он вертел все дни,
На нем «Альбаччио» играя,
И гимн «Господь, царя храни!»
Ему казался гимном рая…

Совать мне пробовали бонн,
Француженок и англичанок,
Но с ними я такой брал тон,
Предпочитая взвизги санок
Научным взвизгам этих дев,
Что бонны сыпались картечью
Со всей своей картавой речью,
Ладони к небесам воздев…
И только Клавдия Романна,
Mademoiselle моей сестры,
Одна могла, как то ни странно,
В разгаре шуток и игры,
Меня учить, сбирая в стаю
Рои разрозненные дум,
По сборнику «И я читаю», —
И зачитал я наобум…

Мой путь любовью осюрпризен,
И удивительного нет,
Что я влюблен в Марусю Дризэн,
Когда мне только девять лет.
Ей ровно столько же. На дачах
Мы с нею жили vis-а-vis;[3]
И как нас бонна ни зови,
Мы с ней погружены в задачах…
Не арифметики, — любви!
Ее папаша был уланский
Полковник, с виду Антиной,
Германец, так сказать, курляндский,
Что вечно влагою цимлянской
Гасил кишок гвардейских зной…
Упомянуть я должен вкратце
О Сандро, шаловливом братце
Моей остзейской Лорелей,
Про скандинавских королей
И викингов любившей саги
Из уст двух дядь и на бумаге,
Где моря влажь милей, чем твердь;
О толстой гувернантке-немке
И о француженке, как жердь;
Но как ты ни жестокосердь
Моей безоблачной поэмки
Ее фигуркою, madame
Я уваженье лишь воздам…

В саду игрушечный домишко
Нам заменял Chateau d'amour[4]
Где тонконогая Амишка
Нас сторожила, как лемур…
У нас была своя посуда,
Свои любимые цветы
И от людского пересуда
В душе таимые мечты.
Ей шло батистовое платье,
Белей вишневых лепестков,
И, если стану вспоминать я
Ту крошку, фею мотыльков,
Не меньше тысячи стихов
Понадобится мне, пожалуй,
Меж тем, как сжатость — мой девиз;
И вот прошу транзитных виз
В посольстве Памяти усталой:
Ведь крошка только эпизод,
А пункт конечный назначенья —
Все детское без исключенья;
И как для дуба креозот,
Страшны художнику длинноты…
Итак, беру иные ноты,
Что называется, пальнув
В читателя старушьей сплетней,
Все это оказалось пуф
Впоследствии, но нашей летней
Любви был нанесен урон;
Как в настоящей камарильи,
Старушки в кухне говорили,
Что я, как некий Оберон,
В Титанию влюбленный, Варю
Селинову на дачу жду.
Я не могу понять нужду, —
Затем, что сам я не кухарю, —
Заставившую рты стряпух
Пустить такой нелепый слух.
Тот слух растягивал им харю
В ухмылку пошлую. Они
Уже высчитывали дни
Приезда маленькой смуглянки
И в жарком споре били склянки,
Тарелки, миски и графин.
Строй Аграфен из Агриппин
Судил о детских впечатленьях
С недетской точки зренья; их —
Испорченных, развратных, злых —
Отбросим в грязных их сомненьях,
И скажем, что одна из фраз
О Варе долетела раз
До слуха хрупкого Маруси…

Закат оранжевый, орусив
Слегка пшеничность мягких кос,
Вложил в ее уста вопрос:
«Я слышала, ты ждешь Варюшу
Какую-то… Но кто ж она?
Она в тебя не влюблена?
О, не смущайся: не нарушу
Я вашей дружбы…» — А в глазах
Блеснули слезы, и в слезах
Она обиженную душу
Оплакивала не шутя.
Маруся это monstre[5] — дитя…
Я ей признался, что до встречи
С ней, может быть, когда-нибудь
И пробовал я обмануть
Себя иллюзией, но путь
Мой твердым стал при ней, что речи
Былые, детские, не в счет,
Что я теперь совсем не тот,
Что я серьезнее и старше,
Что взрослый я уже почти,
Что «ты внимательно прочти
Страницы сердца: в них не марши
Парадные, а траур месс»,
Что я без шалостей и без
Каких бы ни было там шуток
Ее люблю, что мрачно-жуток
Мой умудренный жизнью взор;
Я указал на кругозор
Ей мой, на важные заданья,
На взлет идей, и, в назиданье,
По предположенным усам
Крутя рукой, «белугой» сам
Расплакался перед малюткой…
И розовою незабудкой
Лицо Маруси расцвело, —
Она нашла успокоенье
В моих словах: спустя мгновенье
Безоблачным мое чело
И ласковым, как прежде, стало.
Чего бы нам не доставало,
Имевшим все: полки солдат,
Корабль и кукол гардеробы,
Любви веселые микробы,
Куртин стозвонный аромат
И даже свой Chateau d'amour,
Объект стремлений наших кур?!.

Мелькали девять лет, как строфы
В романе, наших дач ряды —
Все эти Стрельны, Петергофы,
Их павильоны и пруды.
Мы жили в Гунгербурге, в Стрельне,
Езжали в Царское Село.
Нет для меня тоски смертельней,
Чем это дачное тягло!..
Не то теперь. А раньше? Раньше,
Не зная духа деревень,
Я уподоблен капитанше,
Считавшей резедой… ревень!
Вернувшись с дачи в эту осень,
Забыв роскошное шато
И парка векового лосень,
Я стал совсем ни се — ни то:
Избаловался, разленился,
Отбился попросту от рук…
Вот в это время появился
Ильюша, будущий супруг
Моей сестры. Я на моменте
Предсвадебном остановлюсь
И несколько назад вернусь…

Отец ушел в запас. В Ташкенте,
Где закупал он в город Лодзь
Мануфактуры ткацкой хлопок,
Он пробыл года два. От «стопок»
Приятельских (ах, их пришлось
Ему немало!), от кроваток
На мокрой зелени палаток,
От путешествия в Париж,
Что обошлось почти в именье,
От всех Джульетт, от всех Мариш,
Почувствовал он утомленье
И боли острые в груди:
Его чахотка впереди
Ждала. Итак, пока мы скосим
Два года до венца сестры,
И обозначим в тридцать восемь
Отцовский возраст той поры.
Случайно, где-то в Самарканде,
На санаторийной веранде,
Он познакомился с Ильей,
Штабс-капитаном гарнизона,
И эта важная персона
Впоследствии моей сестрой
Изволила увлечься: в гости
Отец к нам приезжал зимой
С Ильею вместе. Мрачной злости
С невинных глаз не разобрав
В Илье, в него влюбилась Зоя,
Он показал покорный нрав.
Но, говоря меж нами — соя
Преострая был этот муж,
И для таких тончайших душ,
Как Зоина, изрядно вреден.
Он внешне интересно-бледен,
Довольно робок, в меру беден,
Имел пушистые усы,
Имел глаза темней агата.
Так иногда, ласкаясь, псы
Сгибают спины виновато…

Итак, Илья — уже жених.
Немало мог я рассказать бы
О яркой пышности их свадьбы,
Но надо экономить стих.
И трудно говорить о них
Подряд: ведь, вспоминая Зою,
Благоговею я душой,
А муж ее, — он мне чужой,
Антипатичный. Я не скрою,
Что он нам сделал много зла:
Мне и моей пассивной маме;
Я расскажу теперь о драме,
Которая произошла,
Увы, не без его участья…
У мамочки он отнял счастье
Со мною быть; его совет
Отцу, приехавшему к свадьбе,
Решил судьбу мою. И свет
В новопостроенной усадьбе,
Куда отец меня увез,
Моим очам явился в свете
Совсем ином. О, сколько слез
Мои глаза познали — эти,
Которыми теперь смотрю
На белолистые страницы,
Их бисеря пером! Мне мнится
Сестры венчанье. К алтарю
Введения во храм, в атласе,
Под белым газом, по ковру
Идущая сестра. Беру
Тот миг, когда в иконостасе
Коричневая темень глаз
В лучах лампад глядит на нас.
Я — мальчик с образом. В костюме
Матросском, белом, шерстяном.
Мои глаза в печальной думе
Все об одном, все об одном:
Как долго проживет родная?
Душа мне говорит: «Проси
У бога милости: одна я»…
О боже, мамочку спаси!..
…А тут и этот бездыханный
Зал и ладоней гулкий стон…

Я видел в детстве сон престранный…
Престранный сон… Престранный сон…