Ольга Кучкина - Численник

Мне даны были волосы, ровно ночь,
а глаза даны были, ровно день,
чтобы воду в ступе с утра толочь,
в полдень тень наводить на чужой плетень.
Цвет моих желто-серо-зеленых глаз
был в ту вольную пору неуловим,
никакой любитель красивых фраз
не справлялся, по правде, с лицом моим.
Ни на чьей стороне, ни моей, ни их,
кругаля, кренделя, фортеля, вензеля,
нападал неверный и нервный стих,
Боже мой, как носила меня земля!
Но как весело было, ах ты, Боже мой,
под завязку набито любвей-людей,
да тянула ноша судьбы иной,
неразборчивый почерк: приду – владей.
Прояснялись знаки, до рези в глазах,
серо-желто-зеленых, без дураков,
начиналось с игры, как с петли в азах,
а петля захлестнула сильней оков.
Овладев, обалдев, овдовев, отдалась,
позабыв себя, потеряв лицо,
чтобы в них пропасть, отдалась во власть
буки-веди – смертельное слов кольцо.

Не целована много лет,
а привычка, что целовали,
держит дома любви скелет
там, где платья, пальто и шали.
Надевая любимую вещь,
направляясь в концерт и в аптеку,
вся не здесь, и какая-то взвесь
провожает ее на потеху.
И стоит, высока и бледна,
в книжной лавке средь книжных новинок,
не одна, никогда не одна, —
где-то синий растет барвинок.
Целовались в росе и цветах,
юны, веселы и сугубы,
детский, женский, единственный страх,
что закончатся эти губы.
Эти кончились. Кончились те.
И еще не однажды, не дважды,
в женской, девичьей простоте
умирала от новой жажды.
И барвинки, как прежде, цвели,
и прохлада ночей пробирала,
и загадка манила вдали,
и опять всякий раз умирала.
Выжив, тот открывает шкаф
со скелетом любви пропащей
и твердит, как армейский устав,
планы жизни своей настоящей.

Живые плоды
на февральских, на мертвых деревьях,
в отраженье из черной воды
ветки черным играют на нервах.
Расселись на вервях,
все в перьях, занятные фрукты,
пером или кистью рисованы
воображенья продукты?
Да нет же, живые,
взлетают и реют свободные птицы,
и стая, кружа, на февральское небо садится.
И, перистым облаком перья на миг распушая,
мне знак подает об игре,
что большая.

Модели Леты: Мандельштам и Модильяни.
Модели лета: ню, нагие девы-лани.
Край белый света: власть протягивает длани.
Прожить все это предстоит Горенко Ане.
Модели лота: сплошь стихи и сплошь картины.
Вдовою Лота – Анны путь, земной и длинный.
Ценой свободы и ценой отлова
два Гумилева,
младше Коля, старше Лева.
Подумать только,
сколько
стоит царственное слово!
Народ согбенный у казенного отверстья,
почти над бездной, в ожидании известья, —
губами синими шепча, чтоб были живы,
Горенко против палача.
Смотри архивы.

Конечность жизни. Галка на заборе.
Куда уж проще – пареная репа.
Действительность разумна и нелепа
и состоит из маленьких историй.

Одна – моя. На сломе вех и века,
когда конец пришел тысячелетью,
напоена нектаром, бита плетью,
я знаю, чем кончается потеха.

Потешные поступки как покупки,
ненужные, никчемные, пустые.
А за плечом несчастная Россия,
всех надувая, надувает губки.

Раскрашена, накрашена девица,
в телеэкране ловит отраженье:
пред тем, как в гроб случится положенье —
раскрашивают мертвым лица.

До крови рот обветренный кусая,
себе и ей гадаю новой жизни,
без лжи, без позы, зла и укоризны.
И на лицо ложится тень косая.

Не отделиться и не разлепиться,
не отодрать вины и наказанья.
Мильонный случай частного терзанья.
Взлетает с черного забора птица.

Надо жить, как будто бессмертна,
унимая дрожанье сердца,
сумма трат и даров несметна,
если в зеркало не глядеться.

В зеркалах бродит кто-то пришлый,
разменявший меня на время
по известной от века схеме,
что расчерчена Кем-то свыше.

Неразменный рубль – это в сказках,
неизменный лик фантастичен,
бабы бьются не в ласках – в масках,
результат все равно трагичен.

Проливной льет на город ливень,
омывая родное место,
осени меня небом синим,
о, мое не ушедшее детство!

Разведи угольные тучи,
молодость, что никуда не делась,
а со зрелостью скрытно спелась, —
частный или всеобщий случай.

А погода – как заказная! —
кто-то старый в стекле хохочет,
я не знаю, чего он хочет,
и что ждет его, я не знаю.

Эти лапы разлапистых елей,
слёз древесных поток, что елей, —
обойтись без объявленных целей,
и душа сохранится целей.
Колокольня поделится звоном,
а мобильный – случайным звонком,
сад поделится звонким озоном,
в горле встанет нечаянный ком.
Отдаваясь виду и звуку,
обходясь без излишних фраз,
благодарная за науку,
я люблю вас в последний раз.

Густая ночь по обе стороны дороги,
и одинокая таксера пассажирка,
и бойкая в виске плясунья-жилка
за верстами намотанной тревоги.
Во тьме таксер рулит напропалую,
от дома удаляя неизбежно,
вдруг тетка, что по факту центробежна:
помедлите… Заслышав аллилуйю.
В приемнике – Караченцова шепот,
переходящий в хриплое рыданье,
удвоенное теткино страданье
и стук в ушах, как будто конский топот.
Он пел-кричал, терзая тетке душу,
что никогда…
Так это и случилось.
Обратно, бросила. И истово молилась,
чтобы застать любимого, вернувшись.
Центростремительной влекома силой,
сильнее предыдущей центробежной,
шептала: милый, милый, милый…
Мятеж подавлен властью безмятежной.

Высокая и желтая трава
в солому бита сильными ветрами,
деталь в зелено-рыжей панораме,
несметные у осени права.
И воздух мелким бисером дрожит,
дрожит ручей, отблескивая сталью,
и, уступая место зазеркалью,
сплошное зеркало пруда лежит.
Я осень праздную, как празднуют весну,
в случайностях и робких недомолвках
красы соломенной, и зеркала в осколках,
и ловишься на прежнюю блесну.

Горел закат пожарищем за лесом,
торчало небо облачной защитой,
верхушки елей с просвистом залысин
мобильник слушали, в котором Абдрашитов.

Был путь усеян золотом и ржавью,
был воздух свеж и упоен озоном,
и перекрикивали песню жабью
две утки, не согласные с сезоном.

Дорогу мыл машиной поливальной
шофер патлатый, скатертью дорога,
в лесу звонил мотивчик музыкальный,
сочилась дружелюбием округа.

Он говорил, что автор интересен,
Лесков и Гоголь дышат вам в затылок.
На фоне неба – ряд ветвей застылых.
Сравнений ряд был чуден и опасен,

Он говорил без счета траты денег,
и даже вдвое больше, показалось,
в ответ лишь только весело смеялась,
своим письмом его должник и данник.

Утки плавали картинно,
утки крякали противно,
я кормила хлебом их с руки.
То-то утки некрасивы,
то-то селезни спесивы,
отбирают лучшие куски.

Начерно набросала строки,
начерно подвела брови,
начерно вывела сроки
последней своей любови.
А они побелили стенку,
к которой ее на выстрел,
намалевали сценку
на белом листе на чистом.
Черные-черные тучи,
белые-белые снеги,
запомнить бы все получше,
да не забыть в побеге.
Записать, что было, – чернила,
впрочем сгодится компьютер.
Молния след прочертила,
будущее с прошлым спутав.
Черным по белому – участь,
черновики поделим
и, немотою мучась,
набело не перебелим.

Следовало привыкнуть к неотвратимой мысли,
не абстрактной, а что ни на есть конкретной,
и картине совершенно предметной,
от нее холодел живот и мозги кисли.
По утрам разгулявшиеся с вечера черные дыры,
собирала, как сурепку на весеннем поле,
чтобы то ли букет получился, метелка то ли,
домашнее орудие немолодой мымры.
Лошадь без седока, воображенье носило,
било копытом по печени неаккуратно,
горечь травила, тому обеспечена кратно,
что было сладко и в чем заключалась сила.
Сила с бессильем мешались, как краска с олифой,
мазок, и еще мазок, и по стене разводы,
разводы, оставшись в прошлом, отошли как воды, —
держись за то, что имеешь, и не будь фифой.
В процессе цепляния слов под ложечкой полегчало,
в вилку между и между, спасаясь, нырнул автор,
салфеткой прикрыт прибор, и ожидает завтрак.
Сегодня спаслась.
А завтра все то же сначала.