Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Не потому, что я за всё в ответе,
не оттого, что я во всём права,
но всё, что ни случается на свете,
на свой аршин я меряю сперва.

И я – не испугаюсь и не спрячусь.
И я – не из героев, а не трус.
И я – с неправды досыта наплачусь,
но всё равно до правды доберусь.

И я, как ты, крута и своевольна:
умру – не отступлюсь от своего.
Но кто бы ведал, как бывает больно,
когда ты прав, а рядом – никого!

Когда тебе больней и тяжелее,
и подступает «быть или не быть»,
я каждый раз тоскую и жалею,
что не тебя мне выпало любить.

Что, о тебе печалясь и страдая,
и наряжая в белое сады,
не женщина, а песня молодая
опять тебя уводит от беды.

Ах, как тебе светло бывает с нею!
И как она печальна и нежна!
Но знаешь ты: она другим нужнее.
И выпускаешь песню из окна.

И нам ли плакать, что идёт по свету
единственная милая твоя!
Пусть кто-то злой сказал,
что у поэтов из глаз не слёзы —
строчки в два ручья.

Уж коли так, то пусть – горьки и долги,
берут исток у этих грустных глаз
не два ручья – две будущие Волги,
вдоль щёк твоих бегущие сейчас.

Я выдумала, знаю, Волги эти.
И ты – не плакал. Знаю. Не права.
Не обижайся.
Просто всё на свете
на свой аршин я меряю сперва.

Зачем кольцуют белых чаек?
Зачем их мучают, когда
не приручая – изучая,
им дарят кольца навсегда?

А чайки бьются, в небо рвутся
и всё по-своему кружат.
Они и плачут, и смеются,
но только Волгой дорожат!

…Когда бывало, чтоб смеялась,
чтоб я не плакала в лицо?
Не распаялось, не сломалось
давно дарёное кольцо.

Оно, как прежде, золотится,
оно молчит – и говорит!
Но и кольцованная птица,
куда ей вздумалось, летит.

Я всё ещё не веря, не мигая,
на тот перрон негаданный смотрю.
Ещё есть время. Крикни: – Дорогая…
Не говори: – За всё благодарю!

Неужто это называют силой,
чтоб, как на свечку, дунуть на зарю,
сломать крыло родному слову «милый»,
живой любви сказать: – Благодарю!

Прости. Не упрекаю. Не корю.
…Я всё ещё на тот перрон смотрю.
Я всё ещё тебе не верю, милый.

Нет, я не виновата. Не слаба.
И не сужу, как в молодости, строго.
Но это – не любовь. И не судьба.
А просто – снова трудная дорога.

Ну, что, давай присядем перед ней
и скажем то, о чём пока молчали:
что оба мы красивей и сильней,
чем друг о друге думали вначале.

Вот почему ещё больнее боль,
и нету сил идти и верить строго,
что это – не судьба. И не любовь.
А просто – снова трудная дорога.

Заблудишься, к ручью лесному выйдешь,
присядешь на лесине иль на пне,
и сразу тропку из лесу увидишь,
и всю себя увидишь в глубине.

Исхлёстанные папоротником ноги.
И руки от усталости дрожат.
А годы, и обиды, и тревоги
на самом дне, как камушки, лежат.

И кто в ту глубину не заглядится —
себя не передумает над ней?
Да только поздно – солнышко садится,
да и ручьи к закату холодней.

…Спасибо, жизнь: учила – научила!
Такой ручей ты мне приберегла,
что я прошла и ног не замочила,
а всё, что надо, сразу поняла…

Самой-то мне бы век не догадаться,
не подойди я к этому ручью,
что нету сил ни биться, ни сдаваться,
что время соглашаться на ничью.

Как тихо!.. Ни тревог. Ни затемнений.
Не плачут, не тоскуют и не ждут….
Но раны от проигранных сражений
больней болят и медленнее жгут.

От берёзового колышка,
от далёкого плетня
отвязалась речка воложка,
докатилась до меня.

Вот и гуси сизокрылые,
вот и старая ветла…
Что ж так поздно, речка милая?
Где ж ты раньше-то была?

Вот и горькая припевочка
вниз по реченьке плывет:
«Не тому досталась девочка,
потому и слёзы льёт!»

Замерла ветла корявая:
всё, как надо, поняла.
Что ж ты поздно, песня правая?
Где ж ты раньше-то была?

Тише, годы! Всё-то в сердце свято.
Тяжело и радостно двоим.
Вы похожи на того солдата,
мною нареченного моим.

Всё смешалось. Ландыш шевельнулся
на краю завьюженной земли.
Я не знаю: это он вернулся,
или это вы ко мне пришли.

Вам на плечи руки поднимаю —
сами руки падают назад:
это я впервые понимаю,
до чего не дожил тот солдат.

Потому, беспомощно и строго,
у кого хотите на виду, я приду!
И снова у порога,
как девчонка, губы отведу.

Потому стоим мы угловато,
даже руки не соединим.
Перед кем я больше виновата —
перед вами или перед ним?

Всё падает, падает с неба,
пуржит и пуржит на ходу.
Давно уже не было снега
такого, как в этом году.

Дороги, кусты и заборы
заносит за десять минут.
Его проклинают шофёры,
его трактористы клянут.

На хлопья, летящие с неба,
глядят, как на злого врага.
Но знают: к высокому хлебу
высокие эти снега!

…Всё падает, падает с неба,
дороги в узлы завязал.
Давно уже не было снега
такого, чтоб за сердце взял!

Чтоб так серебрился лучисто,
чтоб так замирало в груди —
тревожно, и больно, и чисто,
как будто вся жизнь впереди.

Накануне Нового года
люди верят в старые сказки,
покупают зелёные ёлки,
удивляются снегопадам,
наливают полные рюмки,
чтобы счастье было полней.

У меня одной в новогодье
всё не так,
как у всех на свете.
У меня —
сосна вместо ёлки,
у меня —
туман вместо снега,
у меня —
вместо полной рюмки
неполученное письмо.

Люди ли так захотели,
вздумалось ли февралю —
только заносят метели
всё, что я в жизни люблю.

Только шагни за ворота —
вот они, белые, тут!
Плакать и то неохота,
так они чисто метут.

Что ж ты не взглянешь открыто?
Что уж, таи, не таи, —
белыми нитками шиты
тайны мои и твои.

Только-только утихнут морозы —
зеленеют за Волгой леса,
и в тюльпанах, как девичьи слезы,
засверкает степная роса.

Мне недолго за Волгу собраться,
чтобы вешних тюльпанов нарвать
и по-нашему, по-волгоградски,
их лазоревым цветом назвать.

Люди спросят – я им не отвечу,
почему я над степью брожу.
Если ты попадешься навстречу,
и тебе ничего не скажу.

Самому бы пора догадаться,
для кого собираю цветы.
Как люблю я тебя, волгоградца…
Неужели не чувствуешь ты?..

Я знаю мнения иные
литературных королей,
что мы, поэты областные, —
актёры для вторых ролей.

Что дело самое простое —
быть первым там, где я живу.
Что, коль поэт чего-то стоит,
он всё равно сбежит в Москву.

Москву ни вздохом не унижу.
Мы все ей с юности верны.
Москва, она в разлуке ближе.
Да и видней – со стороны.

…Спасибо, город мой, на этом,
что ты не слушаешь молвы
и веришь мне, как тем поэтам
героя-города Москвы.

Во всех ролях меня пытаешь
и от меня всё больше ждёшь,
чего я стою – не считаешь
и никому не отдаёшь.

Ты мне – награда и заданье,
мой партбилет, мой зов: «В ружье!»
Моё последнее свиданье.
Мой хлеб. И Болдино моё.

Не сердце болит с непогоды.
Не старость – не радость. Вранье!
То давит страшнее, чем годы,
Ненужная верность ее.

Ах, бабье лето – слёзы на полсвета!
И горько хорошеют зеленя…
Я не хочу, чтоб всё прошло, как лето.
Но кто об этом спрашивал меня?

И первый снег хозяйничает снова.
И снегу не противится трава.
А вот из песни выкинули слово,
а песня эта, всё-таки, жива.

Так что гадать – что не было, что было,
надеяться – мол, было, так пройдёт,
когда о том, что я тебя любила,
на всю Россию Зыкина поёт!