…Имя Николая Сергеевича Познякова могло бы и вовсе оказаться забыто. Однако поэзия сопротивляется и по возможности забыть себя не дает.
До 1948 года Позняков прожил в СССР относительно благополучно: в армию он не годился по зрению, а вот как свидетель на чьем-нибудь процессе мог еще и пригодится. Однако именно в 1948 году пришла и его очередь. В письмах к С. В. Шервинскому неоднократно упоминается неведомый «Саша». Позняков год за годом пытался найти с этим «Сашей» контакт.
Забегая вперед, скажу, кто этот Саша :
Александр Германович Эльсниц (1894 – после 1958) – военный инженер. Генерал-майор инженерно-технической службы (1943), доктор технических наук, профессор. В 1916 году окончил школу прапорщиков. Участник Первой мировой войны. С 1918 года – в РККА. В 1923 году окончил Высшую военную электротехническую школу комсостава. Служил на командирских и инженерных должностях. В 1932-1949 годы начальник кафедры телефонии Военной электротехнической академии. Один из ведущих инженеров в области военной телефонии. Бригадный генерал (1940). В 1949-1953 годы репрессирован. С 1953 года – в отставке. Награжден 4 орденами.
По счастью, уцелела копия письма, которое Позняков в СССР никогда не доверил бы почте. Чем пересказывать, лучше процитировать целиком:
Дорогой Саша!
Из письма Лизы для меня стало ясно, в каком положении находятся наши с тобой отношения. Так как оправдываться мне не в чем, то я решил просто изложить тебе все, как – а там уж ты решишь сам, как поступать дальше.
Я был арестован 23 октября 1948 года в поезде, возвращаясь из Одессы.
На первом же допросе мне был задан вопрос, кто из военных меня знает. Я назвал маршала Воробьева и несколько генералов, в том числе и тебя. Мой следователь засмеялся при твоем имени и воскликнул: «Этого…..я знаю, я за ним в Ленинграде три года следил!» Я сказал на сие, что крайне изумлен таким отношением к советскому генералу.
Много месяцев спустя – это было в феврале или марте 1949 на Лубянке – однажды я был вызван на допрос. Следователь был молодой, мне совсем не знакомый. Он спросил, читал ли я показания по моему делу генерала Эльсница. Я ответил, что не читал. Тогда он прочел мне твое длинное и чрезвычайно подробное показание о нашем разговоре имевшем действительно место в твоем кабинете, где были только вдвоем и где нас слушать никто не мог. В то время разговор этот был еще вполне свеж в моей памяти. Мы говорили с тобой о начале революции, причем в нашем разговоре не было ни единого контрреволюционного слова. Прочитанное мне «твое» показание давало нашим словам контрреволюционный оттенок, но наш разговор был изложен так подробно, что я первый момент даже не усомнился, что это писал ты. Я не мог не признать, что такой разговор имел место, но в моем показании настаивал на полном отсутствии в нем какой-либо контрреволюционности. Больше во время моего следствия со мной о тебе ни разу не говорили. Когда я вернулся в камеру, я рассказал о допросе сидевшему со мной старому генералу еще царских времен, Г. Ф. Гире. И он рассказал мне, что единственным обвинительным материалом против него является подробно записанный его разговор с ныне покойным ген. Игнатьевым, его товарищем по Пажескому корпусу и лучшим другом. Разговор этот был ему предъявлен, как показание Игнатьева, но Гире считал это совершенно невозможным, и был уверен что в Игнатьевской квартире был установлен микрофон. И тогда я понял, что произошло.
26 мая мне объявили приговор, и я был отправлен в Озерлаг около Братска. В конце ноября меня вызвали и сказали, что я еду на переследование в Москву. Сильно удивился я, вместо Москвы попав в Ленинград.
Здесь меня вызвали на допрос первый раз 18 декабря 1949, последний раз 4 января. Всего было 4 вызова, из которых два первых меня ни о чем не спрашивали, а просто обхаживали: обещали глазную операцию, и т. д. Наконец, мне было заявлено, что я вызван по твоему делу. Меня спросили ведомо ли мне, что к тебе приезжал в 1940 году твой дед из Германии со шпионскими поручениями от Гитлера. Это было так нелепо, что я расхохотался, и доказал, что твоему воображаемому деду должно было в это <время> быть не меньше 110 лет. Следователь рассердился, и прекратил допрос. Затем меня вызвали еще раз. Здесь было предъявлено мое московское показание, но в несколько переделанной редакции. Изменения были маленькие, но дававшие другой тон. Я запротестовал. Я говорил, что так <как> со времени Одесской операции читать уже ничего не могу, то я не могу знать, что следователь в Москве переиначил в моих показаниях. В это время позвонило по телефону какое-то начальство, и следователь сказал: «он от показаний отказывается». Вслед за этим мой допрос окончился. Затем я без единого вызова сидел в тюрьме до 7 июля, когда был снова отправлен в мой Озерлаг. Вот и всё. Я даже не знал о том, что с тобой делается и узнал про тебя, только несколько месяцев тому назад, когда оправился от тяжелой болезни и съездил на Юг.
В лагере ты всё время был одним из тех, о встрече с кем после выхода на свободу я всё время мечтал, и подтвердить это могут многие мои реабилитированные друзья. Я не могу понять, зачем мне было бы что-то на тебя наговаривать, если ты не имел ни малейшего отношения к моему делу. И на кого? На одного из самых близких моих друзей. Слава Богу, в таких делах никто не может упрекнуть меня за всю мою жизнь. И поэтому-то мне особенно обидно знать, что ты, даже не поговорив со мной, поверил обманувшим тебя мерзавцам. Именно поэтому я и решил написать тебе это письмо, и передаю его Петровским, для отправки тебе через Лизу, так как письмо это неудобно посылать по почте – хотя сам я никакого преступления в нем и не усматриваю.
Чувства мои по отношению к тебе остаются прежними, и я от души желаю тебе здоровья и спокойствия. У меня главное несчастье это глаза. Я ведь тебе пишу, а написанного не вижу, отсюда столько опечаток.
Твой
На днях еду на юг.
10.5.58.
Как же всё просто! Потребовался человек, по обвинению которого можно было бы круто репрессировать генерал-майора (из евреев, заметим, год-то на дворе – 1948!). А тут такая незадача: «свидетель» отказывается что бы то ни было подписывать… потому как почти слеп, потому как не видит написанного. Накладочка у следователя. За такую халтуру прокурор не похвалит… Ну, свидетеля обратно в лагерь, Эльсница всё равно под арест, не пропадать же, как писал А. И. Солженицын, «хорошему расстрельному материалу»…
Позняков жил преподаванием латыни, поэтическими переводами. В его тетрадях с 1912 года попадаются переводы из Горация и Проперция, в 1968 году (был ли Позняков тогда еще жив?) промелькнул перевод из второй книги сильв Публия Папиния Стация. Наиболее интересная же из пока известных работ Познякова – латинские стихотворения поэтов Далмации. По воспоминаниям И. В. Голенищевой-Кутузовой, вдовы великого ученого, рекомендовал Познякова в книгу как переводчика с латыни не Шервинский, а другой античник – Ф. Петровский. Так или иначе, организация, завербовавшая его в начале, надо полагать, 1920-х годов, отпустила экс-поэта на инвалидную пенсию в конце жизни «в чине майора». Судя по всему, в конце 1958 года его разбил паралич. И до конца 1960-х годов он лежал в больнице на иждивении института имени Карбышева. Разве что перевод «Антигоны», выполненный совместно с С. В. Шервинским, регулярно переиздавался. Да и теперь переиздается.
Конечно, о публикациях стихов из чудом сберегшихся тетрадей в те времена не могло быть и речи. На полвека Позняков был прочно забыт. Он, конечно, предал свой поэтический дар.
Но не поэзию.
Позняков почти всегда ставил даты под стихами. Если в 1910-1914 стихи у него идут потоком, то и в следующие два десятилетия почти за каждый год хоть что-то да находится. С середины 1930-х по 1958 год – едва ли десяток стихотворений. Но не количеством определяется место в литературе. В нынешнем издании – примерно половина того, что оставил после себя «татарский князь», «голубой русский поэт» Николай Сергеевич Позняков.
В. А. Резвый
ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА
В первом разделе настоящего издания полностью воспроизводится единственный прижизненный сборник Н. С. Позднякова «Стихи», вышедший (если до конца верить авторской датировке стихотворений) между 1922 и 1928 годами в Берлине. Во втором разделе представлены избранные стихотворения разных лет. Они печатаются по машинописному сборнику «Стихотворения», составленному в 1958 году (РГАЛИ. Ф. 1364 [С. Шервинский]. Оп. 4. Ед. хр. 646) и по тетради, озаглавленной «Стихотворения» (видимо, 1940-е гг.), однако содержащей также прозаические фрагменты (Там же. Ед. хр. 647).
Из множества ранних стихотворений (1911-1914) в издание включены те, к работе над которыми Позняков возвращался в поздние годы; в основном эти стихи сосредоточены в большой тетради (Там же. Ед. хр. 648), использованной для сверки текстов и уточнения датировки.
