Ознакомительная версия.
Часть II
Сюжет
Поздно ночью из похода
Возвратился воевода.
Пушкин
Сказать по правде, Инга Ш.
Была стремительная женщина.
И потому она божественно
Откалывала антраша.
После концерта, где успех
(Ей показалось) был неполным,
Она себе сказала: «Эх!»
И укатила к невским волнам.
А Кломпус без нее и дня
Не мог прожить. И, у меня
Заняв деньжат, оформил отпуск.
И в мыле, с розами, в пылу
Махнул на «Красную стрелу».
Но не предвидел Юлий Кломпус,
Что это был опасный шаг,
Что так же, как в известной повести,
Случайно оказавшись в поезде,
Войдет, купе окинет взглядом…
(«Одернуть зонт,— как Пастернак
Сказал,— и оказаться рядом».)
Небесный гром! Она была
Красавица. И так мила,
Что описать ее не смею.
(И я был очарован ею
Когда-то. Давние дела!)
Красавица была женой
Профессора Икс Игрек Зетова
(Давно мы знаем из газет его).
Он был учен, и отрешен,
И напрочь юмора лишен,
И, видно, в результате этого
Предполагал, что он «лицо»
И у него в порядке все.
Знакомство. Общие знакомые.
— А для кого же ваш букет?
— Для вас! — стремительный ответ.
— Запасливость? Не потому ли
Он чуть завял и запылен?
— Для вас! — вскричал влюбленный Юлий
И вдруг увидел, что влюблен.
Ох! Тут он был великий мастер
И распускал павлиний хвост.
Он голубые изумруды
Поэзии — метал их груды
И воспарял до самых звезд.
Хоть речь его была бессвязна,
Но в ней был ток и был порыв;
Каскады афоризмов, рифм
Он расточал разнообразно
И, красноречье утомив,
Вдруг опускался на колено
И задыхался вдохновенно:
— Вы не моя! Но я счастлив!..
Конечно, Кломпус в этом — ас
(Таких и нет уже сейчас),
Но, на колено становясь,
Был Юлий искрен до предела.
(А искренность решает дело.)
Как свечка от жары истаяв,
Она не смела молвить «нет».
(Простит ли мне редактор Паев
Столь легкомысленный сюжет!)
Уже разнузданная страсть
Над ней приобретала власть.
Но, впрочем, это было после.
И там-то весь сюжет. А это
Покуда и не полсюжета,
Когда они плывут по Невскому
Сквозь человеческий поток
И наш герой рукою дерзкою
Поддерживает локоток.
Уже забыта Инга Ш.
И гордо шествует повеса
С улыбкой страстного черкеса
Или (для рифмы) ингуша.
Здесь я описывать не стану,
Как он гулял с своей красавицей
По Ленинграду в эти дни
(Отчасти, может быть, из зависти),
И были счастливы они.
Зато я описать могу,
Как в чинном, вежливом кругу
Поэтов ленинградской школы
Герой с красавицей Алиной
Провел однажды вечер длинный,
Где рассыпал свои глаголы
И жег бенгальские огни
Своей столичной болтовни.
Был выслушан без возражений.
Но ветеран московских бдений,
Носитель новомодных мнений,
Как говорится, «не прошел»
И разобиженный ушел.
— Увы,— сказал он,— дорогая,
У нас поэзия другая.
Поэты с берегов Невы!
В вас больше собранности точной.
А мы пестрей, а мы «восточней»
И беспорядочней, чем вы.
Да! Ваши звучные труды
Стройны, как строгие сады
И царскосельские аллеи.
Но мы, пожалуй, веселее…
В Москве Стожаров встретил Кломпуса
Коротким замечаньем: «Влопался!»
А он все несся по прямой,
Влюбленный, нежный, неземной…
Представлен Зетову женой,
Он приглашался к ним на ужин.
Беседовал с ученым мужем,
Свои идеи развивая,
Тайком Алине ручку жал.
Его ученый провожал
И говорил жене, зевая:
— Да, этот Кломпус интересен,
Но все же слишком легковесен.
И много у него досугу…
Однажды в Тулу иль в Калугу
Профессор отбыл на симпозиум.
А Юлий вечерами поздними
Курировал его супругу.
Но тут, на сутки или двое
Решивши сократить вояж,
Вернулся в ночь профессор наш.
Затрепетали эти двое
(Наверно, рыльца их в пушку!),
Но Кломпус голосом героя:
— Не беспокойся! — ей сказал.
И сам в одежде минимальной
Он вышел на балкон из спальной
И пер по первому снежку
По городу на ветерку.
А как спустился он с балкона,
Не знаем мы определенно.
Он был герой. И дамы честь
Мог даже жизни предпочесть.
Итак, он полночью морозной
Спешил без шапки, без пальто.
Читатель спросит: ну и что?
Как — «что»? Схватил озноб гриппозный.
Потом, как ядовитый гриб,
В нем начал развиваться грипп
И вирус множился серьезный.
Антибиотик не помог.
Серьезно Юлий занемог.
(Я в медицине не знаток,
Чтоб описать болезнь детальней.)
Ему грозил исход летальный.
Читатель мой! Не будь жесток.
И легковесным не считай
Сюжет, которого итог
На гробовой подводят крышке.
И не суди, судить привыкши,
А дальше повесть почитай.
Ну что ж! Попробую.
Ахматова
Снега, снега! Зима в разгаре.
Светло на Пушкинском бульваре.
Засыпанные дерева.
Прекрасна в эти дни Москва.
В ней все — уют и все — негромкость…
Но умирает Юлий Кломпус.
Нелепый случай покарал
Его за малые проступки.
И вот уже вторые сутки
Сам знал наш друг, что умирал.
Прозрачнее, чем отрок Нестерова,
Среди белья крахмально-выстиранного
Лежал он, отрешась от женственного,
В печальном постиженье истинного.
И с полным самообладаньем
Готовился к скитаньям дальним.
Над ним бильярдными шарами
Уж откивали доктора.
И завершиться нашей драме
Почти уже пришла пора.
На цыпочках его друзья
Дежурят в комнате соседней.
И курят в кухне и в передней.
И ждут, дыханье затая.
Алина, гибели виновница,
Приносит хворому компоты.
А Инга, главная храмовница,
Их принимает: где там счеты!
Но Юлий в свой уход печальный
Решил внести момент театральный,
И он пожаловал друзей
Аудиенцией прощальной
И самоварною элитой.
(Лишь «банго-бинго» знаменитый —
В этнографический музей.)
Друзей он в спальню призывал
И самовары раздавал.
Конечно, первым среди нас
Вошел Игнатий. Вышел.—
Да-с! —
Он тихо произнес с тоской,
Добавив с горечью: — Какой
Светильник разума угас!..
Собратья Мюр и Мерилиз,
Которых тоже вызвал Юлий,
Из спальни вылетели пулей
И из квартиры подались,
Разинув рты. И пару сбитенников
Они в руках держали вытянутых.
Все выходили от него
Смутясь, как из исповедальни.
И все не то чтобы печальны
Казались, но потрясены.
А самовары, что из спальни
Тащили в этом кви про кво,
Фуфырились, ненатуральны,
Как новоселье в дни чумы.
Растерянно стояли мы.
Растерянная вышла Инга
С роскошным самоваром «инка».
— Вот самовар… Он подарил…
Но, боже, что он говорил!..
О том, что им сказал больной,
Друзья молчать предпочитали.
Стожаров лишь полухмельной
Мне достоверные детали
Поведал. И, конечно, Инга
(На пять минут была заминка)
Сболтнула все начистоту.
Да я и сам, к больному призван,
Оттуда выскочил в поту
С огромным, трехведерным, медным,
Что лишь подчеркивал победным
Сияньем жизни красоту.
Да! Я недолго пробыл там
И все, что я услышал сам
(Как говорится, не при дамах)
И что сказали мне они,
Изобразил в иные дни
Я в трех загробных эпиграммах.
На Ингу:
Суперменша. Дрянь.
Ломака ты, а не артистка.
Знай, что твое искусство низко,
Как, впрочем, и твоя мораль.
В твоем ломанье скверный вкус.
Ты официантка в храме муз.
Бери-ка этот самовар. Его
Храни на память.
На Стожарова:
Обжора, пьяница, гуляка!
Кто ты такой? Пустой писака,
Что сочиняет на заказ
Нравоучительный рассказ.
Зачем живешь ты, раб почета?
С тобой и знаться неохота.
Но ладно, толстая свинья,
Вон самовар твой.
На меня:
Здоров, притворщик! Оптимист!
Ты шут, и плоский шут, не боле.
Ты благороден поневоле,
На самом деле ты нечист,
И разве только, что речист…
Прервусь. По этой эпиграмме
Вы видите, что наш больной
Необъективен, хоть одной
Ногой стоит в могильной яме.
Так распрощался он с друзьями.
Не благостное всепрощенье,
А поношенье, и хула,
И против смерти возмущенье,
Приятье истины от зла.
А может быть, в его сужденье
Таилось самоосужденье.
Ведь всем нам Кломпус потакал,
Покуда правды не взалкал.
Возможно, что судьбы нелепость
Ему внушила эту злость,
Когда последней чаши крепость
Ему отведать довелось.
Нельзя живущих оскорблять
Презреньем к их существованью.
Ты правду вынь мне да положь,
Но то, что слишком,— это ложь.
…Тогда, подобно сумасшедшим,
Держа в руках по самовару,
Брели по зимнему бульвару
Стожаров, Инга Ш. и я.
Потрясены произошедшим,
Дошедши до ее жилья
(В задворках тассовского корпуса),
При самоварах на весу,
Сказал: «Как будем жить без Кломпуса!»
Стожаров и пустил слезу.
Мы постояли. Ветер снежный
Пел свой задумчивый хорал.
А где-то там, во тьме безбрежной,
Наш славный Юлий умирал…
Ознакомительная версия.
