Людмила Мартьянова - Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 2

Цветов и песен благодатный хмель
Нам запрещен, как ветхие мечтанья.
Лишь девственные наименованья
Поэтам разрешаются отсель.

Но роза, принесенная в отель,
Забытая нарочно в час прощанья
На томике старинного изданья
Канцон, которые слагал Рюдель, —

Ее ведь смею я почтить сонетом:
Мне книга скажет, что любовь одна
В тринадцатом столетии, как в этом,

Печальней смерти и пьяней вина,
И, бархатные лепестки целуя,
Быть может, преступленья не свершу я

Прочь – парус, в щепы – руль, рев вод и вихря визг:
Людей тревожный крик, зловещий свист насосов,
Канаты вырваны из слабых рук матросов,
С надеждой вместе пал кровавый солнца диск.

Победно вихрь завыл; а там на гребни пены,
На горы тяжкие нагроможденных вод,
Вступает смерти дух – и к кораблю идет,
Как воин яростный, – в проломленные стены.

Ломает руки тот, тот потерял сознанье,
Тот в ужасе, крестясь, друзей своих обнял.
А тот молитвой мнит от смерти оградиться.

Был путник между них: сидел один в молчанье
И думал он: счастлив, кто здесь без чувств упал,
Кто детски молится, кому есть с кем проститься.

Трепещет мусульман, стопы твои лобзая.
На крымском корабле ты – мачта, Чатырдаг!
О мира минарет! Гор грозный падишах!
Над скалами земли главу до туч вздымая,

Как сильный Гавриил перед чертогом рая,
Воссел недвижно ты в небесных воротах.
Дремучий лес – твой плащ, а молньи сеют страх,
Твою чалму из туч парчою расшивая.

Нас солнце пепелит; туманом даль мрачим;
Жрет саранча посев; гяур сжигает домы, —
Тебе, о Чатырдаг, волненья незнакомы.

Меж небом и землей толмач, – к стопам твоим
Повергнув племена, народы, земли, громы,
Ты внемлешь только то, что бог глаголет им.

О, милые! Пурпурный мотылек
Над чашечкой невинной повилики,
Лилейный стан и звонкий ручеек,—
Как ласковы, как тонки ваши лики!

В весенний день – кукушки дальней клики,
Потом – луной овеянный восток,
Цвет яблони и аромат клубники!
Ваш мудрый мир как нежен и глубок!

Благословен ты, рокот соловьиный!
Как хорошо опять, еще, еще
Внимать тебе с таинственной кузиной,

Шептать стихи, волнуясь горячо,
И в темноте, над дремлющей куртиной,
Чуть различать склоненное плечо!

Итак, прощай. Холодный лег туман.
Горит луна. Ты, как всегда, прекрасна.
В осенний вечер кто не Дон Жуан? —
Шучу с тобой небрежно и опасно.

Итак, прощай. Ты хмуришься напрасно:
Волен шутить, в чьем сердце столько ран,—
И в бурю весел храбрый капитан,
И только трусы шутят неопасно.

Страстей и чувств нестрогий господин,
Я все забыл, все легкой шуткой стало,
Мне только мил в кольце твоем рубин...

Горит, туман отливами опала.
Стоит луна, как желтый георгин.
Прощай, прощай. – Ты что-то мне сказала?

Заветные часы уединенья!
Ваш каждый миг лелею, как зерно;
Во тьме души да прорастет оно
Таинственным побегом вдохновенья.
В былые дни страданье и вино
Воспламеняли сердце. Ты одно
Живишь меня теперь – уединенье.

С мечтою – жизнь, с молчаньем —
песнопенье
Связало ты, как прочное звено.
Незыблемо с тобой сопряжено
Судьбы моей грядущее решенье.
И если мне погибнуть суждено —
Про моряка, упавшего на дно,
Ты песенку мне спой – уединенье!

Ах, Шурочка! Амурчикова мама
Уж тридцать лет завидует, дитя,
Тебе во всем. Но сносишь ты шутя
То, что для всех иных прелестниц – драма.

Коль счастлив твой избранник!.. И хотя
Уж минул век Фисбеи и Пирама,
Все мирного блаженства панорама
Слепит мой взор, пленяя и цветя.

Се – вас пою! Являйте нам примеры
Изящества, достойного Харит,
Взаимных ласк и неизменной веры...

Так! Клевета дней ваших не мрачит,
Нет Зависти, сокрылися Химеры —
И песнию венчает вас Пиит.

Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно
Его назвать перед самим собой,
Перед людьми ж – подавно: с их обидной
Душа не примирится похвалой.

И вот – живу, чудесный образ мой
Скрыв под личиной низкой и ехидной...
Взгляни, мой друг: по травке золотой
Ползет паук с отметкой крестовидной.

Пред ним ребенок спрячется за мать,
И ты сама спешишь его согнать
Рукой брезгливой с шейки розоватой.

И он бежит от гнева твоего,
Стыдясь себя, не ведая того,
Что значит знак его спины мохнатой.

Нет, ты не прав, я не собой пленен.
Что доброго в наемнике усталом?
Своим чудесным, божеским началом,
Смотря в себя, я сладко потрясен.

Когда в стихах, в отображеньи малом,
Мне подлинный мои образ обнажен,
Все кажется, что я стою, склонен,
В вечерний час над водяным зерцалом,

И чтоб мою к себе приблизить высь,
Гляжу я вглубь, где звезды занялись.
Упав туда, спокойно угасает

Нечистый взор моих земных очей,
Но пламенно оттуда проступает
Венок из звезд над головой моей.

Киш-миш! Киш-миш! Жемчужина востока!
Перед тобой ничто – рахат-лукум
Как много грез, как много смутных дум
Рождаешь ты... Ты сладостен, как око

У отрока, что ищет наобум
Убежища от зноя – у потока.
Киш-миш! Киш-миш! Поклоннику пророка
С тобой не страшен яростный самум.

Главу покрыв попоною верблюда,
Чеканное в песок он ставит блюдо,
И ест, и ест, пока шумят над ним

Летучие пески пустыни знойной, —
И, съев все блюдо, мудрый и спокойный,
Он снова вдоль бредет путем своим.

Пускай минувшего не жаль,
Пускай грядущего не надо —
Смотрю с язвительной отрадой
Времен в приближенную даль.
Всем равный жребий, вровень хлеба
Отмерит справедливый век.
А все-таки порой на небо
Посмотрит смирный человек,
И одиночество взыграет,
И душу гордость окрылит.
Он неравенство оценит
И дерзновенья пожелает...
Так нынче травка прорастает
Сквозь трещины гранитных плит.

Нет, не шотландской королевой
Ты умирала для меня:
Иного памятного дня,
Иного близкого напева
Ты в сердце оживила след.
Он промелькнул, его уж нет.
Но за минутное господство
Над озаренною душой,
За умиление, за сходство —
Будь счастлива! Господь с тобой.

Я полюбил ее зимою
И розы сеял на снегу
Под чернолесья бахромою
На запустелом берегу.

Луна полярная, над тьмою
Всходя, гнала седую мгу,
Встречаясь с ведьмою хромою,
Поднявшей снежную пургу.

И, слушая, как стонет вьюга,
Дрожала бедная подруга,
Как беззащитная газель;

И слушал я, исполнен гнева,
Как выла злобная метель
О смерти зимнего посева.

Пейзаж ее лица, исполненный так живо
Вибрацией весны влюбленных душ и тел,
Я для грядущего запечатлеть хотел:
Она была восторженно красива.

Живой душистый шелк кос лунного отлива
Художник передать бумаге не сумел.
И только взор ее, мерцавший так тоскливо,
С удвоенной тоской, казалось, заблестел.

И странно: сделалось мне больно при портрете,
Как больно не было давно уже, давно.
И мне почудился в унылом кабинете

Печальный взор ее, направленный в окно.
Велик укор его, и ряд тысячелетий
Душе моей в тоске скитаться суждено.

Я коронуюсь утром мая
Под юным солнечным лучом.
Весна, пришедшая из рая,
Чело украсит мне венцом.

Жасмин, ромашки, незабудки,
Фиалки, ландыши, сирень
Жизнь отдадут – цветы так чутки! —
Мне для венца в счастливый день.

Придет поэт, с неправдой воин,
И скажет мне: «Ты быть достоин
Моим наследником; хитон,

Порфиру, скипетр – я, взволнован,
Даю тебе... Взойди на трон,
Благословен и коронован».