Наблюдаем в телескопы!
И в себя взглянуть не прочь мы,
Но категорично прежде
Всех на чистых и нечистых
Разделяем по одежде:
Тот — ахеец, сей — троянец,
Тот — святой, а этот — шельма!
...И глядим в людские души
Сквозь гомеровские бельма!
INFERNO (или черная металлургия)
Череповецкий комбинат. 1970.
По лестнице крутой, железной, винтовой
Опять спускались мы, а свод звенел стеклянно,
И где-то исчезал у нас над головой.
Внизу светилась тьма и пахло очень странно.
«Как видно ждет гостей сегодня Вельзевул»,
Шепнул вергилий наш, и нечто из тумана
Как чайник выплыло — и тек чугунный гул
Оранжевой струей в стотонные стаканы,
И лязгнув, тепловоз их тихо потянул.
А где-то там гостям их подносили краны,
Качая и гремя. И черные крюки
Ползли с жужжанием под крышей ресторана
Над тракторами, что как желтые быки
Рогами длинными нацелились на стены,
Чтоб в окна круглые воткнув свои скребки,
От шлака грязных душ освобождать мартены.
И дальше мы пошли, где в узкие ковши
Незримый кто-то лил, мрачнея постепенно
Искрящуюся сталь неведомой души.
И брызгала она, и словно звезды, искры
Пучками разлетясь под чей-то злобный шип
На касках дьяволов краснея, гасли быстро,
И на кирпичный пол лиловой пеной шлак
Нелепо плюхался, как неудачный выстрел.
Вдруг разом заревел весь дьявольский кабак,
И некий ловкий чорт, прервав свою работу,
Вдоль рельс помчался вдаль, где что-то взвыло так,
Как будто Молох в рог сзывает на охоту
Все силы адские без рангов и чинов.
Но черти у печей стояли, ни на йоту
Не сдвинувшись... И смолк истошный вой рогов.
И дальше мы пошли, туда, где с лязгом крабы
Десятками клешней тянулись с потолков,
Хватая слитки душ, расплющенные в слябы,
И уносили их в сиреневый туман,
Слегка клубившийся и уползавший слабо
Туда, где взрявкивал, звеня, прокатный стан.
И в жерло узкое с каких-то транспортеров
Шла маршем за душой душа под барабан.
И черная река их выносила скоро
Из устья рыжего, а круглые катки
Подхватывали их безжалостно и споро,
И с грохотом они скользили вдоль реки,
Потом под черный вал раскатисто и ало
Затягивали их чугунные валки,
И каждая душа оттуда выползала
Раскинув веер искр, расплюснутой, как блин
Тысячеградусный, не потеряв накала...
А наверху сидел, следя за ней один
Суровый Люцифер, меж кнопок и верньеров.
Свой трон вертящийся, душ грешных господин
Слегка раскачивал; а руки Люцифера,
Как руки Рихтера, по клавишам пляша,
Решали для души расплющиванья меру.
— Так. Что теперь идет? — Бумажная душа.
— Пускайте на рольганг, но только — чтоб без стона!
(И на себя рычаг подвинул не спеша)
... — а прокатав, скрутить в подобие рулона,
и вновь отжечь ее в стакане Сатаны!»
Из трех подобных душ составилась колонна,
И были их ряды вдали еще видны...
«Auf die Berge will ich steigen
lachend auf euch niederschauen...»
(H. Heine)
Тут бродячих собак под навесом полно,
И морская вода попадает в вино,
На дюралевых ножках, как на сваях столы.
И читает стихи мне Ага Лачанлы.
И звучит надо мной ритм газели двойной,
И я слышу, что он в самом деле двойной,
Что его повторяет белесый прибой
И закат, оттененный иранскою хной.
И неправдоподобно-восточной стеной
Дворец ширваншахов торчит за спиной...
Этот берег стихов чем-то душу томит...
С ним когда-то на ты говорил Низами,
И хоть здесь лишь в стихах ты найдешь соловья,
И ни дня не бывает без ветра -—
но я,
Злостный враг буколических бредней Руссо,
Если жизнь обернется такой полосой,
Что тошнить меня станет от всех корректур,
От почирканных зеброобразно страниц,
От критических морд и начальственных лиц
(этих, чей карандаш по стихам — как Тимур
трупы слов оставляет и яростных птиц
на полях — чтоб в мозгах был налажен ажур)
Если тошно мне станет от серых фигур,
От солидных очков, от ладоней-мокриц,
От ровесников лысых и крашеных дур,
Изрекающих плохо срифмованный вздор,
Опускающих с хлопаньем шторки ресниц,
После взглядов, пронзительных, как фотоблиц
Гейне в горы грозился, ну а я уж сбегу
Под изодранный тент на морском берегу!
Нет, в городке его никто не ждал.
Он сам себя не ждал в подобной роли.
Мы все порой бывали поневоле
В чужих ролях, но не всегда скандал
Нас в этих случаях сопровождал,
Хоть мы не меньше чепухи пороли,
Но нехватало нам, как видно, соли,
Которую ему сам Гоголь дал:
Так мы бесцветно, так мы пресно жили,
Что даже ругани не заслужили
В благословенном царстве дураков,
Где ни на грош ни славы, ни позора...
Где каждый ждет прихода ревизора,
И каждый — сам отчасти Хлестаков.
Сальери равенства хотел,
Чтоб зависть почву потеряла.
Почуя вред оригинала,
Сальери равенства хотел,
Чтоб как в казарме одеяла
Укрыли разность душ и тел,
Сальери равенства хотел
Чтоб зависть почву потеряла!
К. Кузьминскому.
Я — безнадежный реалист:
Я в каждом свисте слышу свист,
В любом листе я вижу лист...
Всего важней мне — звук и цвет,
За то,
Что их без мысли — нет!
Что — краска в тюбике? Она
Бессмысленна без полотна.
Где звук струны — там есть струна.
Звук без струны — кость без слона:
Пускай ей высока цена,
Но ведь без самого слона
Ей сила не дана —
Одна
Она
Для боя не годна!
Она не бивень — кость она,
Хотя художнику нужна:
Свистульку сделай — будет свист...
Ах, безнадежный реалист!
РУССКАЯ ИСТОРИЯ ОТ ГОСТОМЫСЛА ДО НАШИХ ДНЕЙ
часть II.
(часть I — см. собр. соч. гр. А. К. Толстого)
«Ходить бывает склизко
По камушкам иным,
Итак, о том, что близко
Мы лучше помолчим...»
(А. К. Толстой)
Молчанье без сомненья
Мы можем оценить,
Однако продолженье
Придется сочинить.
На Александре Первом
Поэму оборвав,
Измученные нервы
Берег веселый граф.
Мы ж за него, робяты,
Допишем смеху для —
Пиитами богата
Российская земля!
Масонам мылят шеи,
Хохочет высший свет,
Крестьяне жнут и сеют,
А все — порядку нет!
Решил мосье Рылеев
Порядок навести:
«Россию я жалею,
А Костя — не в чести...
Пускай себе к невесте
В Варшаву катит он,
А мы с тобою, Пестель,
Устроим здесь трезвон!»
Построились отряды
В морозной темноте:
Давно в России надо
Наладить «либерте»!
«Эгалите», конечно,
С ней вместе подавай...
Тут им салют поспешно
Бабахнул Николай.
Потом лет тридцать правил.
А был он — голова:
Во фрунт всю Русь поставил
И говорил: «ать-два!»
«Кругом, направо, смирно!...»
Гудело тридцать лет.
Страна была мундирна,
А все порядку нет...
«Порядку вы хотите?» —
Рек Александр Второй, —
Аз есмь освободитель,
Хотя и не герой...»
Покончив с крымской бойней,
Он правил много лет.
Все было бы достойно,
Да вот порядку нет:
Не слишком барабаном
Сей царь будил сынов.
И вдруг — всучил крестьянам
Свободу... без штанов!
Земля дрожит от свиста:
Грядет за бесом бес:[2]
Горланят нигилисты,
Министры, анархисты,
Бомбисты, журналисты, —
Кто по дрова, кто — в лес...
Пророки революций,
Ломатели карет!
Уже и бомбы рвутся,
А все порядку нет!
Тут Александер Третий
Настал ему взамен.
Был, говорят, он, дети,
Не очень джентельмен:
Огромная папаха,
Лопатой борода,
Хоть нрав совсем не сахар —
