Ознакомительная версия.
«Апрель холодный, неодетый…»
Апрель холодный, неодетый.
Снег сыплет, птицы не слышны.
И только трепет голых веток
На фоне городской стены.
Но если к веткам приглядеться,
Вмолчась в их тонкий переплёт,
То в старость к нам заглянет детство,
Иль вечность к нам в окно зайдёт…
«Счастье — этот тот куст неопалимый…»
Счастье — это тот куст неопалимый.
Счастье — это свеченье в груди ожога.
Счастье — это соединенье с Любимым.
Это — вся грудь, просквожённая Богом.
Счастье — это предел пределам.
Нет ни межей, ни междоусобий.
Счастье — это когда ты становишься целым,
Наконец-то сложив все дроби.
«О, этот жизнетворный хмель…»
О, этот жизнетворный хмель
Сияющего дня!
Я говорю за эту ель,
А птица — за меня.
Ни слова не произнесу.
Полна душа моя.
Запела иволга в лесу,
И замолчала я.
«Я чувствую, что дуб с сосной…» (диптих)
I
Я чувствую, что дуб с сосной
Зависли, как весь шар земной
В средине мировых пустот.
Всё неподвижно. И плывёт
В ничём. О, как она крепка,
Та бестелесная рука,
Что держит всех и вся. Какой
Непререкаемый покой
Сейчас расправился в лесу!
Нас кто-то держит на весу
Над бездною. И просит нас
Не открывать в испуге глаз
И не заглядывать во тьму,
Во всём доверившись Ему.
II
Таинственное равновесье —
Земля зависла в поднебесье.
И все бесчисленные нити
Связал незримый Вседержитель
В единый узел, вздох любой
Уравновесив всем Собой.
Да, воскресенье, да, объятья,
Великий всплеск Господних сил.
Но всё-таки никто Распятья
И крестных мук не отменил…
«Я существую в этом звуке…»
Я существую в этом звуке,
Пронзившем, просквозившем грудь.
Я есть внутри великой муки.
Моя немеркнущая суть
В миг этот восстаёт из гроба,
Неся единственную весть,
Что, где б Христос три дня ни пробыл,
Что б ни случилось с Ним, — Он есть.
Он сам ответ на вызов муки.
Он сам на смерть Свою ответ.
Он существует в этом звуке.
Он созидает этот свет.
«Ты подошёл ко мне вплотную…» (диптих)
I
Ты подошёл ко мне вплотную.
Ты стёр последнюю черту.
Все разделения минуя,
Раскрыл такую широту!
Не плеск волны, не гул прибоя — Вселенского беззвучья гул.
Ты окружил меня Собою.
Свой Дух сейчас в меня вдохнул.
О, щедрость вечного Владыки —
С песчинкой смертною родство. Благодарю за дар великий —
Дыханье Бога моего.
II
Простор, не знающий границы,
Седого моря полотно…
О, как мне надо умалиться,
Чтоб стали мир и я — одно!
Стать каплей, вспыхнувшей мгновенно
В пересечении лучей,
Стать только точкой во Вселенной,
Чтоб неразрывно слиться с ней…
И никаких мерил не надо.
Я только вход в Тебя — окно.
Я меньше всех, а Ты — громада,
Но нас не двое, мы — одно.
«Простите меня за молчанье моё…»
Простите меня за молчанье моё.
За мой не-ответ на вопрос ваш простите.
Я в Божье немое вхожу бытиё,
Вдали от всех слов, от страстей и событий.
Нельзя шелохнуться мне вместе с сосной,
Застышей недвижно в полдневном сиянье.
О, если бы вы разделили со мной
Всю тяжесть налитого миром молчанья!
«Нырну в стихи, в свои созвучья…»
Нырну в стихи, в свои созвучья.
Но лес мой лучше,
Небо — лучше.
И птичий хор в начале дня
Опять перепоёт меня,
Опять зальёт, затопит душу.
А мне бы слушать, только слушать…
Об авторе:
Очерк моей жизни
Я родилась 10 января 1926 года в Москве у молодых революционно настроенных родителей. Отец — член партии большевиков с 1920 года, участник Бакинского подполья. Мать — комсомолка в красной косынке. В доме была атмосфера глубокой веры в идеалы революции, аскетизма, жертвы во имя своего идеала. Будучи заместителем директора Теплотехнического института, отец получал партмаксимум, т. е. вчетверо меньше, чем на его месте получал бы беспартийный. Я ребенком не слышала никакой дубовой партийной фразеологии, но партия, какой я ее чувствовала тогда, впрямь казалась мне честью и совестью своей эпохи. Так я и в школе чувствовала — может быть, под влиянием микроклимата семьи.
И вдруг — тридцать седьмой год. Половина, если не три четверти родителей моих знакомых детей были арестованы. Мама просила меня звать домой тех, у кого арестовали родителей, быть к ним особенно внимательной. Во-первых, говорила она мне, — бывают ошибки, а во-вторых, представляешь, как это страшно — жить, зная, что твои родители враги. Я только много лет спустя оценила эти слова. Да еще узнала, что отец два месяца спал, не раздеваясь, и прощался с нами не только на ночь.
В 14 лет (40-й год) я задумалась о многих несоответствиях идеологии и жизни. Из кризиса меня вывела книга Бруно Ясенского «Человек меняет кожу». Она убедила меня в том, что сам по себе энтузиазм и вера в идеалы, формирующие новые отношения людей и новую атмосферу, и есть главное, и это важнее всех материальных результатов. Я поняла, что само горение души важнее всего, что из этого горения получается. И я как бы присягнула внутренне на верность этому огню. Но через какое-то время я узнала, что Бруно Ясенский сам арестован и объявлен врагом народа…
Дальше — война. Она смыла все вопросы. Эвакуация в Новосибирск. Невероятная ностальгия по Москве в первый год. Невероятное напряжение всех подростковых сил (мне 15–16 лет). Но я до сих пор благодарна 50-й школе Новосибирска, в которой я проучилась в 9-м и 10-м классах. Это была хорошая школа с хорошими учителями. В Новосибирске у меня были первые литературные успехи, пожалуй, более громкие, чем когда-либо потом. Я была редактором школьной стенгазеты и произвела некоторую революцию в этом деле. Выходила газета на семи листах ватмана, занимала весь коридор, и вся наша школа и множество ребят из других школ ломились, чтобы ее прочитать. Но жить было тяжело, мучительный быт. Грань голода. Летом изнурительные работы в совхозе (это называлось трудфронтом)…
В сорок третьем году вернулась в Москву поступать в институт. Поступила на филфак МГУ. Долго сомневалась, имею ли я право заниматься литературой сейчас, когда страна в таком напряжении. Первый год университета дал отрицательный ответ на этот вопрос. То, чем там занимались, показалось мне пустым, суетой. И это тогда, когда гибли люди на фронте… И хотя любила я по-настоящему только литературу, была чистым гуманитарием, я сильно подумывала о том, чтобы сбежать в физику, в инженерию — быть полезной попросту, ощутимо. Только лекции Л. Е.Пинского примирили меня с филфаком. Я почувствовала, что мысль может быть не праздной, занятие литературой и историей мысли — отнюдь не суетой. И поняла я, что этот факультет меньше, чем какой-либо другой, уведет меня от души, от себя самой.
Студенческие годы были очень важным этапом моей жизни. Но, конечно, не университет, как таковой, а то, что происходило с душой, когда я в нем училась. Душа созревала. Очень трудно. Очень болезненно. Меня обступили, кажется, все проклятые вопросы, которые мучили человечество до меня. Но я понятия не имела, что они мучили многих и многих на протяжении веков. Я была одна, наедине с неведомым, с мучительной тайной бытия. Книги, хлынувшие потоком, только подводили к этой тайне, но никаких ответов из них получить я не могла. Библия, с которой я познакомилась примерно в 18 лет, очень захватила, взволновала. Но — только Ветхий Завет. Я чувствовала идущую из него огромную космическую волну, — другой масштаб, другую меру. Новый Завет был мне непонятен. Он ничего не говорил тогда душе. Я выросла в атеистической семье и была убежденной атеисткой. Но примерно к 18-ти годам начала чувствовать, что атеизмом не проживешь, что он мал, куц. И когда прочла у Достоевского (в романе «Идиот») фразу, что все атеисты не про ТО говорят, я поняла, что это так и есть, что эта фраза как бы и из моей души взята.
Огромное место в этот период жизни заняла музыка. Мы с подругой, с друзьями по университету бегали в консерваторию по нескольку раз в неделю, с билетами и без них.
Ознакомительная версия.
