УРОК[76]
Ты сорванец, и тусклый алкоголь
Оттягивает выстрелы таланта.
Твои друзья — расслабленная голь,
А твой ночлег — китайская шаланда.
Но подожди, и мышцы крепких скул
Ты вывихнешь одним скрипящим стиском,
И ветка жил нальется по виску,
И день придет — птенец с голодным писком.
А нынче — жизнь. Бульвар, и ресторан,
И женщины прижатый локтем локоть.
Весь мир тебе — распластанный экран,
А мудрое томление далеко.
Не попадись в его томящий круг,
Не верь подделывателям алмазов.
И я тебе, мой пораженный друг,
Как Митеньке — папаша Карамазов.
Когда пришли, он выпрыгнул в окно.
И вот судьба в растрепанный блокнот
Кровавых подвигов — внесла еще удачу.
Переодевшись и обрив усы,
Мазнув у глаз две темных полосы,
Он выехал к любовнице на дачу.
Там сосчитал он деньги и патроны, —
Над дачей каркали осенние вороны, —
И вычистил заржавленный Веблей.
Потом зевнул, задумавшись устало,
И женщине напудренной и вялой
Толкнул стакан и приказал: налей.
Когда же ночью застучали в двери, —
Согнувшись и вися на револьвере,
Он ждал шести и для себя — седьмой.
Оскаленный, он хмуро тверд был в этом,
И вот стрелял в окно по силуэтам,
Весь в белом, лунной обведен каймой.
Когда ж граната прыгнула в стекло,
И черным дымом всё заволокло,
И он упал от грохота и блеска, —
Прижались лица бледные к стеклу,
И женщина визжала на полу,
И факелом горела занавеска.
Как старьевщик, роюсь в стародавнем,
Лоскуток за лоскутком беру:
Помню домик, хлопающий ставнем,
За посадским въездом, на юру.
Был хозяин хмурый привередник,
А еще какого бы рожна?
Надевала кружевной передник
В праздники красавица-жена.
Выходила за ворота чинно —
Руки этак, карамель во рту.
Мимо я блуждал небеспричинно,
Заломив студенческий картуз.
И однажды, робость пересиля,
Я присел на бревна у крыльца…
«Погуляла б, да боюсь Василя», —
Прошептала, не подняв лица.
Но хозяин соль повез в июле,
Задолжав за выгон панычам,
А пылали на грозовом тюле
Зоркие зарницы по ночам.
Ты, Украйна, или юность просто,
Но как сладко в памяти легли
Заревые ночи у погоста
В душном паре мреющей земли.
И прохлада дрожкого рассвета,
И над прудом задымивший пар…
Это было, и любовно это
Сохранила память-антиквар.
Весь этот день, играющий в слова,
Я нес тоску, угадывая рядом,
Быть может, здесь, за этим темным садом,
Припавшего — к прыжку — на лапах льва.
И для него из кошелька тоски
Шестнадцать строк сегодня я роняю,
Я напряженным дротиком строки
Без промаха еще обороняюсь.
Но будет день, и на его рожок
Молчание ответит из-за двери,
И промелькнет распластанный прыжок
Большого победительного зверя.
Что ж, прыгай, пес, прикинувшийся львом,
Усилье нерассчитанное глупо:
Ты пятишься, трусливо сжатый в ком,
Перед простым и белым взглядом трупа.
Слепну под огненной грушею
В книгах чужих.
Слишком доверчиво слушаю
Колокол их.
Слишком доверчиво верую
В ловкую ложь.
Слишком бездонною мерою
Меряю дрожь.
Власть над душою чужому дав,
Чем я богат?
Плещется в собственных омутах
Рыба и гад.
Что до чужого мне ужаса,
Что я ищу,
Если над полночью кружится
Птица-вещун?
Если над озером, вечером
Желтым, как медь,
Кречетом, раненым кречетом
Сердцу запеть!
Нынче, под огненной грушею
Ночь истребя,
Слушаю, бешено слушаю
Только себя.
Бессильем, гордясь, стекать
В подвалы — подлец и пьяница.
А то, что звенит в стихах,
От этого что останется?
Живем, говорим, поем:
Плохой — потому с плохими я.
В искусстве же он своем
Ученый и просто химия.
И вот, карандаш очиня,
Работает точно, вкрадчиво.
Ведь часто стихи сочинять —
Умело себя выворачивать.
А может быть, взял ланцет
Хирург в колпаке и фартуке,
Ведь все-таки он, в конце
Концов, в крови и устал-таки!
И, зоркой дымя душой,
Он жизнь исправляет, резчицу.
Конечно же он — большой,
А слабым и злым мерещится.
Есть нежность женская, она всегда лукава,
Кошачья в ней и вкрадчивая лесть.
Она питательна — о, нежное какао
Для тех, кто слаб, не спит, не может есть.
Есть нежность к женщине. Она на сердце ляжет,
Когда в пути, руке твоей отдав
Свою всю слабость и свою всю тяжесть,
Обнимет сил лишающий удав.
Она кладет героя и монаха
В постель услад, подрезав их полет.
Но для кого цветет цветами плаха,
Но для кого строфа моя поет.
Тяжко сопя, лобастый
Вышел из леса лось.
А над полями частый
Дождик, повисший вкось.
Поле под белой мутью,
Словно морское дно.
Веет пустынной жутью
И тяготит оно.
Фыркая, зверь тоскливо
Смотрит, мотая лбом:
Кто, изломавший иву,
Землю изрыл кругом?
Медлит дикарь рогатый,
Пеной швыряя с губ,
А у ручья солдата
Окоченевший труп.
Понял. В испуге кинул
Ветви рогов к спине,
К лесу прыжками ринул,
К черной его стене.
И в замиравшем хрусте
Слышен был тяжкий лось…
Веял последней грустью
Дождик, повисший вкось.
Крутилась ночь, срываясь с воя,
Клубясь на облаках сырых.
За вами следом крались двое,
Но вы опередили их.
В порывах ветра бился оклик,
Фонарь качал лучи в лицо,
И вы устали и промокли,
Пока увидели крыльцо.
Условный стук, упавший глухо,
И счет сердец — минута, две…
Полуодетая старуха
Скрипуче отворила дверь.
И вы, как те безумцы, кои
Идут в заклятые места,
Укрылись в маленьком покое,
Где темнота и теплота.
И шорох ткани падал прямо,
И рядом трепетала дрожь,
Над головою же — упрямой
Рукою барабанил дождь.
И ночь, и он, и третье — это,
Отмежевавшее порог,
И маленького пистолета
Тугой зазубренный курок.
И поразительная ясность —
Смертельная! — текла в крови,
Пленительная, как опасность
Преследуемой любви.
КРОВАВЫЙ ОТБЛЕСК (Харбин, 1928)[80]
От дней войны, от дней свободы
Кровавый отблеск в лицах есть.
А. Блок
Тупыми шлепанцами шаркать
К стене,
Где,
Угол отогнув,
Висит истрепанная карта,
Вместившая мою страну.
Сетями жил исчерчен Запад,
Как подорожника листок.
Одна из них прыжком внезапным
Через Урал — берет Восток.
…И он глядит
(Так смотрит хмара
В окно)
На черные кружки…
— Вот этот — родина,
Самара…
Здесь были воткнуты флажки,
Обозначая фронт и натиск,
Его упругую дугу…
Мы отползали,
Задом пятясь,
Уже Урал отдав врагу…
Его коричневая стража
Ушла на запад. Топором
Упала мощь гиганта-кряжа…
Челябинск пал.
Оставлен Омск…
…Вздыхает.
…Низменность Сибири
И Забайкалье,
Как массив,
Но и отсюда летом сбили,
Победой сопки огласив…
И гладят руки с дрожью ветра
Шершавый, неопрятный лист.
— 12 000 километров
Он протяжением вместил!
И губы шепчут:
— Русь!.. Россия!..
И сердце крикнет:
— Навсегда…
И давит выросшая сила,
Которую не оседлать.
И будет шлепанцами шаркать
К углу,
На темную постель,
Но и оттуда манит карты
Засаленная пастель.
