Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Потихоньку уменьшается алфавит:
выпадают буквы —
буква «ф» давно уже норовит
потеряться вовсе,
только гласные нам ещё и верны —
в силу старой клятвы
накричаться вдоволь после войны,
лучезарный Спасе!
Записные книжки теряют вес
и теряют разум:
в них всё больше и больше теперь небес
и всё меньше спеси,
лучезарный Спасе, пусты уста,
и обычным фразам
не хватает резвости и хлыста,
лучезарный Спасе!
Ах, на чём говорить и с кем говорить,
как бывало раньше
и как, ясное дело, не будет впредь —
в чём ведь вся досада…
Хоть по-прежнему носятся там и здесь
полоумные почтальонши,
только букв не хватает уже: прочесть
имя адресата.
Но покуда остался клочок земли,
не напрасен поиск,
и не все мы ещё навсегда ушли
во свои свояси.
Доведём до конца этот страшный бой,
а уж после, после
мы ещё помычим, помолчим с тобой,
лучезарный Спасе.

Если маленькие частности
довести до полной честности,
всё равно не будет ясности —
просто меньше неизвестности.
Если маленькие честности
довести до полной лживости,
всё равно не будет страстности —
будет только больше живости.

Где налоговая ведомость
улетела со стола —
бело-розовая жимолость
невзначай произросла.
Где исчезнувшая видимость
наконец сдала права,
ослепительная живопись
распустила кружева.

Что ж, per aspera ad astra!
На глазах тускнеет люстра —
слишком явно, слишком быстро.

Видишь, вечные студенты
закрывают фолианты.
Возникают горизонты.
Безмятежное соседство
залпом переходит в братство —
в братство или в сумасбродство.
После солнечной латыни
в золотой пыли ладони.
Это навсегда отныне.
Улетает речь магистра,
уплывает френч магистра.
…Окончание семестра.

Всё сходит на нет, свет сходит на нет, след сходит на нет.
Лёд сходит на нет, лад сходит на нет, люд сходит на нет.
И старый блокнот который уж год вперёд не идёт,
а сходит на нет, и сходит на нет, и сходит на нет.

Но весь этот бред, который я, брат, вышагивал вброд —
лохмат и небрит, напялив берет, беспечный на вид —
о, весь этот бред, текучий сорит, горючий гибрид,
он так и влечёт, он так и течёт, он так и горит.

Он, наоборот, сильнее стократ, и пляшет Сократ —
и прячет секрет, и смысл его скрыт от нас навсегда.
Приходит закат, уходит закат, приходит восход,
и жизнь молода, и врёт без стыда, и сходит на да.

Клянусь, что я ещё возьмусь за ум:
начну питаться – чем там… наобум:
акридами и мёдом, духом, сеном,
устану быть бездомным и бессонным,
пройдёт моя любовь к трём апельсинам,
заметьте, что – не к одному, не к двум,
но и она пройдёт… какой бы ни
была нелепой, смелой и нелепой —
хоть вот со стороны, хоть вот под лупой,
откуда ни зайди и ни взгляни.

Один-то апельсин совсем смешной,
другой ещё смешнее, а уж третий —
смешной до слёз, и все они в карете,
в смешной карете катятся за мной,
и я люблю их больше всех на свете:
троих люблю – любовию одной.
И трижды предо мной одна трясина
волшебная, и ничего – за ней:
ах, знать… узнать бы – хоть на склоне дней,
кто учит нас любить три апельсина!

А с неба смех – высокий, лёгкий смех:
нет, дескать, милый, ничего для всех —
вот разве тайны да головоломки!
В чужие не заглядывай котомки:
там меч тупой да сломанный доспех —
пусть с ними разбираются потомки,
с них станется, а ты люби того,
кого тебе послало волшебство,
кого попало и кого придётся,
кого назначат Бог и Карло Гоцци.

Плед женился на кушетке,
слон умчался на лошадке,
две рыбёшки кушать суши
приучали райских птах.
Всё бывает, как бывает
и в Москве, и на Гавайях,
и на море, и на суше,
и ещё в других местах.

Дождик сочинил балладу,
снег объелся шоколаду,
сад подался за границу,
дом оставив взаперти.
Плющ собрался на свиданье,
сон уехал в чемодане,
чтобы никому не сниться —
чтобы выспаться в пути.

Нитка вышла на прогулку
и посеяла иголку,
бородатый козлик в лодке
мёл метлою океан.
Всё полно многообразья —
не поймёшь, как ни старайся,
для чего козлу бородка,
для чего козе баян.

И в Москве, и на Гавайях
всё бывает, как бывает:
шарф отплясывает польку,
из кармана бьют ключи!
Не ищи себе напасти,
не учи цвести капусту,
не учи свистеть свистульку,
деда кашлять не учи.

Эта тучка над лугами —
дальняя, но не чужая —
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая,

эта речка с берегами —
распевая: «Как свежа я!» —
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая,

этот жук с двумя рогами,
чёрт-те что воображая,
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая!

В облаках и под ногами,
малая или большая,
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая

и весь мир в кружок сзывая —
под присмотром небосвода —
эта милая природа…
разумеется, живая!

Я просыпаюсь с Барселоной —
с лиловой, жёлтой и зелёной,
с пурпурной, синей… вам видней,
с серебряной и золотою —
я знаю, я её не стою,
но всё же просыпаюсь с ней.

Я обнимаюсь с Барселоной —
с душистой, сладкой и солёной,
с прозрачной, дымной… вам видней,
и с древнею, и с молодою —
я знаю, я ей не владею,
но всё же обнимаюсь с ней.

Я наполняюсь Барселоной —
клубничной, яблочной, лимонной,
арбузной, дынной… вам видней,
меняя манго на папайю,
я знаю, я не исчерпаю
её, но наполняюсь ей.

Я засыпаю с Барселоной —
с капризной, мягкой, непреклонной,
с упрямой, кроткой… вам видней,
и со сквозною, и с резною —
я знаю, я её не знаю,
но всё же засыпаю с ней.

Давай-ка мы не забывать о режиме:
уж вьётся над нами комар,
ах, маленький сон в полосатой пижаме,
ах, страшный… ах, просто кошмар.
Не прячься и с тенью своей не сражайся,
бросаясь под свод темноты:
видали мы, братец, и сны поужасней —
гораздо ужасней, чем ты!

Видали мы, братец, такие кошмары —
не пересказать наяву:
видали заросшие лесом бульвары,
видали ежа и сову,
змею на кольце, паука на зажиме
и с волчьею мордою трость…
нам, братец ты наш в полосатой пижаме,
всего повидать довелось.

К тому ж мы и сами с такими усами,
что все разбегаются прочь,
как будто мы чёрный корабль с парусами,
летящий сквозь чёрную ночь.
Нас не испугать ни шагами чужими,
ни даже чужим языком —
тем паче тебе, в полосатой пижаме
и в тапочках с синим цветком!

Не какие-нибудь трали-вали:
ни вздохнуть, ни поднять головы —
было время и нас целовали,
но теперь мы из камня, увы.
И в гранитном своём покрывале
мы стоим посредине Москвы:
было время и нас целовали,
да теперь не целуют, увы!

Были флаги так новы, так алы —
так недавно, так… просто на днях!
И летели в чаду генералы
на своих лучезарных конях —
ни в сражении, ни на привале
никогда не пуская корней!
И все встречные их целовали
прямо в губы и прямо в коней.

Ах, как всё это нынче забыто,
ах, как больше уже не нужна
наша грустная жизнь из гранита,
наши подвиги и стремена!
Но за всю нашу славу былую
ничего мы не просим у вас,
кроме вот – одного поцелуя,
хоть воздушного… хоть не сейчас.

Оказалось, я пишу непрактично…
только этого ещё недоставало!
Было время, я писал непонятно,
было время, я писал тяжело…
Может быть, я престарелая птичка,
что не знает никакого порядка
и летает кое-как, как попало,
ударяясь о стекло, о стекло?

Было время, все писали несносно,
но теперь уже все пишут прекрасно,
ибо все накоротке с небесами
и сдают туда своё ремесло.
Было время, пели ели и сосны,
было время, пели гусли и прясла,
было время, вообще не писали,
но, к несчастью, это время прошло.

Время требовать от музыки – мяса,
время требовать от облака – веса,
время требовать от лотоса – спроса,
и рулеткой измерять благодать,
раз крылатые сандальи Гермеса
и его же плутовская гримаса
занимают в небесах столько места,
что самих небес уже не видать.