1942
Получив топор с лопатой
да харчей сухой паек,
он тайгу прошел когда-то
с краю, вдоль и поперек.
В камнях гор и в руслах речек,
по болотам, возле скал,
без дороги, как разведчик, —
летом золото искал.
А зимой за крепким чаем,
в пору бешеной пурги
часто сиживал ночами
с нами парень из тайги.
Часом жил без хлеба-соли,
от устатку падал с ног,
при любой сердечной боли
песню петь в артели мог.
Мог под снегом спать, как дома,
под дождем костер разжечь,
сбить зимовку в два приема,
на лопате хлеб испечь.
Сам друзей лечил от скуки,
сам мастачил сапоги...
Был он мастер на все руки,
этот парень из тайги.
Но однажды мимоходом
поклонился парень нам,
паспорт взял, долги все отдал
и пошел по всем фронтам.
Год проходит — нет привета,
два проходит — нет следа...
Не случись тогда газета,
мы не знали б никогда,
как по высшему указу,
не награду, как другим,
целых три награды сразу
дали парню из тайги.
Значит, жили мы недаром,
как положено парням,
ели щи с одним наваром,
хлеб делили пополам.
Чай варить, так только вместе,
лес рубить, так только враз,
гадов бить, так честь по чести —
так привык любой из нас.
Каждый понял все науки,
каждый знает, где враги,
каждый — мастер на все руки,
каждый — парень из тайги.
1946
Бродит медленно над нами
в стрелах радуг и лучей
аметистовое пламя
долгих северных ночей.
В разговоре ночь короче,
и, с ночлегом не спеша,
греем душу до полночи
разговором по душам.
— А в Орле, чай, солнце светит...
— А в Свердловске огоньки...
— Значит, ты, земляк, с Исети?
— Значит, так.
— А я с Оки...
Молча время подсчитали...
Получилось в аккурат:
за Окой светлели дали,
над Уралом гас закат.
И, дохнув из всех отдушин,
жар в печурке заиграл...
— Тут, земляк, чуток похуже...
— Не Орел...
— И не Урал...
— День и ночь мороз по коже,
вроде нет конца зимы.
— Словом, тут не каждый может...
— Кроме нас...
— Так это ж мы!
Слышно: с жару хрустнут трубы,
льдинка звякнет на окне.
Тишина...
— А вот к чему бы:
снится мне моя во сне,
а к чему? К какому счастью?
То ли к доброму письму,
то ли к долгому ненастью,
то ли вовсе ни к чему?
— Что к чему, никто не скажет.
Мне, земляк, который год
ни к чему одна и та же
в снах проходу не дает.
— Нам больших наград не надо —
ведь, по правде говоря,
наивысшая награда —
знать, что ты живешь не зря,
что и ты других не хуже, —
чай, не всякий был готов
каждый день на здешней стуже
проливать по семь потов.
Всю тайгу обжить навечно,
все долины мертвых рек
разве мог бы несердечный,
нерадивый человек?
Мог такой согреть руками
замороженный веками
самый край своей земли?
— Нет, не мог!
— А мы смогли.
Снова в печку дров подкинут
и поют два земляка
для зачина про калину,
а потом про Ермака.
...И летят снега во мгле
и над морем-океаном
и в Свердловске,
и в Орле.
* В дальнем детстве, в немыслимой сказке, *
В дальнем детстве, в немыслимой сказке,
на часок отрываясь от книг,
разглядел я, дивясь по-хозяйски,
незастроенный свой материк.
И пришлась мне работа по силе,
и наполнилась честью душа,
и не мог я жалеть для России
ни покоя, ни рук, ни гроша.
Будто в горе проверив, как друга,
были мне, словно брату, верны —
зимогоры с Полярного круга,
садоводы с полей Ферганы.
Будто был я прямой и упрямый,
и пыталось ворье, как зверье,
извести не свинцом, так отравой
беспокойное сердце мое.
Будто я умирал и не умер,
голодал, обжигался и дрог.
Будто стал я грубей и угрюмей,
но забыть на минутку не мог
своего незабудного края,
где за все мои странствия зла
горожанка, меня вспоминая,
ни за что непутевым звала...
...Всё сбылось, что задумалось в детстве.
Если я свою жизнь перечту,
ровным счетом желаний и бедствий
повторю золотую мечту.
Позабыв невозможные сказки
и годами не трогая книг,
вправду я обошел по-хозяйски
незастроенный свой материк.
Вправду вырос и стал я солдатом,
но заместо ружья на ремне
были только топор да лопата
непременным оружьем при мне.
Вправду был я прямым, но нестрашным
и, жулью не прощая обид,
не сдаваясь в бою рукопашном,
крепче всех не единожды бит.
И, по чести проверив как друга,
утирая ладонями пот,
шли со мной до Полярного круга
люди самых суровых работ.
Вправду я умирал и не умер,
голодал, задыхался и дрог.
Вправду стал и грубей и угрюмей,
но забыть на минутку не мог
своего незабудного края,
где, старея у старых ворот,
горожанка, меня поджидая,
до сих пор непутевым зовет.
И теперь, пересилив невзгоды,
как хочу я, хотя бы на миг,
не стыдясь за прожитые годы,
к ней прийти и сказать напрямик:
— Если вы не забыли — любите
без упреков, без слез, без причуд...
За таких непутевых да битых —
двух путевых, небитых дают!
1947-1949
* Если долго нет известий, *
Если долго нет известий,
дни, недели и года,
самым сердцем с жизнью вместе
береги меня всегда.
Если, вспомнив между прочим,
люди спросят обо мне,
поспокойней, покороче
ты скажи им: — На войне...
Если пища станет горькой,
день тоскливей, ночь грустней,
на минутку перед зорькой
ты встречай меня во сне.
Если бой тебе приснится,
бой кровавый, смертный бой,
разомкни скорей ресницы
и припомни голос мой.
Если в праздник на пирушке
посоветуют: — Забудь...
Ты не трогай с пивом кружки,
песни пой и трезвой будь.
Если вьюга-непогода
в ночь завьется до утра, —
пособи мне мимоходом
обогреться у костра.
Если голод ты знавала —
пожелай мне в час еды
долгожданного привала,
хлеба, соли и воды.
Если гром сосну расколет,
дождь затопит все пути,-
повели мне в чистом поле
куст калиновый найти.
Если я паду в дороге, —
я почувствую в крови
все заботы и тревоги,
и желания твои.
Пересиливая муку
в полудреме и в бреду,
положу на сердце руку,
тихо встану и пойду.
1947-1949
Правда в песне, чтобы мать не знала
В голодный час, напомнив о знакомом,
манят меня к себе издалека —
«звезда полей над ветхим отчим домом
и матери печальная рука».
Покрыв седины старым полушалком,
за двери дома тихо выйдет мать,
последний хлеб подаст она гадалкам
и обо мне попросит погадать.
И скажут ей: — Гнездо родное свято,
храни, голубка, кровлю и еду...
Всегда на волю рвутся голубята,
покамест не нарвутся на беду.
А в мире вольном голод плечи сушит,
костер войны пылает до небес,
на землю птицы падают со стужи
и злых людей непроходимый лес.
И, опалив в краях далеких перья,
не в силах жар и холод перенесть,
придет твой сын, как нищий стукнет дверью
и на пороге тихо спросит есть.
Пшеничный корм наполнит кровью жилы,
железной крышей сын покроет дом.
И станет жить — легко, как деды жили,
засыпав к зиме горницу зерном.
И пусть сто туч плывет с огнем и громом —
железной крыши им не поломать...
Горит звезда полей над отчим домом,
от добрых слов устало дремлет мать.
Я не сомну последний цвет на грядке,
усталых птиц не трону на лугу —
и в белых письмах, ласковых и кратких,
не в первый раз, родимая, солгу.
Я напишу, что жду в делах успеха,
живу пока в достатке и в чести,
что собираюсь к осени приехать,
из города невесту привезти.
Но промолчу о голоде и ранах,
о снежных ветрах, выстудивших грудь,
что далеко у моря-океана
от боли мне спокойно не заснуть.
И не скажу ни слова о метели,
что билась в окна зиму напролет,
что смерть сидела нянькой у постели
и вместо чаю подавала лед.
Что ни добра, ни хлеба мне не надо,
не надо зерен, павших без следа,
и в отчий дом с тесовою оградой,
конечно, не вернусь я никогда.
И с мертвыми лежавший долго рядом,
без солнышка, без ласки, без цветов,
в весенний день, дыханием и взглядом
почуяв силы, с радостью готов —
в грозовый мир, где голод плечи сушит,
костер войны пылает до небес,
на землю птицы падают от стужи
и злых людей живой дремучий лес.
Где я забыл о сказках и молитвах,
где выжег детский норов свой и страх,
где ждут меня друзья в пирах и в битвах
и женщины тоскуют в городах.
И боевым предчувствием удачи —
прекрасное, крылатое на взлет,
в руках моих не знавшее отдачи
любимое оружие зовет.
Огнем каленный — скоро не устану,
мороженный — с дороги не сверну,
но если от друзей живым отстану —
всю жизнь свою и душу прокляну.
И я не знаю, где сложу я руки,
увижу ли когда глаза твои...
Благослови на радости и муки,
на черный труд и смертные бои.
1947-1949
