Ирина Одоевцева - Собрание стихотворений

Остроконечные чернеют в небе крыши;
Спит город тяжким сном.
Шаги мои быстры, и сердце бьется тише.
Вот и знакомый дом.
Да. Окна пестрые, и на стене распятье,
И сад в левкоях сплошь.
Повсюду веянье незримой благодати.
Ты, милый, здесь живешь.
У запертых дверей я громко постучала
Три раза, словно встарь.
Ты вышел медленно, походкою усталой,
Неся в руке фонарь.
Ты на меня взглянул внимательней и строже
И не узнал меня.
Сказал: «Нехорошо людей во сне тревожить,
Вам разве мало дня?»

Возле церковной ограды дом,
Живёт в нём весёлый могильщик Том
С женой своей Нэнси и чёрным котом.

Если звонят колокола –
Новая к Богу душа отошла.
Роет могилу весёлый Том –
Мёртвому строит уютный дом.
Кончив работу, идёт он домой,
Очень довольный своей судьбой –
Могильное любит он ремесло.
Быстро проходят зимние дни,
Вот уже вечер и солнце зашло.
В сумерках зимних мелькнули огни,
Словно сверканье церковных свечей.
Том прошептал: «Господи, сохрани», –
И меж могил зашагал скорей.
Кто-то зовёт его: «Том! Эй, Том!»
В страхе он огляделся кругом –
На свежей могиле уселись в ряд
Девять котов и глаза их горят.
Том закричал: «Кто меня зовёт?»
«Я», – отвечает тигровый кот.
Шляпу могильщик снимает свою –
Никогда не мешает вежливым быть:
«Чем, сэр, могу я вам служить?»
«Скажите Роберту Пентегью,
Что Молли Грей умерла!
Не бойтесь – вам мы не желаем зла!»
И с громким мяуканьем девять котов
Исчезли между могильных крестов.
Нэнси пряжу прядет и мужа ждет,
Сонно в углу мурлычет кот.
Том, вбегая, кричит жене:
«Нэнси, Нэнси, что делать мне?
Роберту Пентегью я должен сказать,
Что Молли Грей кончила жизнь свою.
Но кто такой Роберт Пентегью
И где мне его отыскать?»
Тут выскочил чёрный кот из угла
И закричал: «Молли Грей умерла?
Прощайте! Пусть Бог вам счастье пошлёт!»
И прыгнул – в камин горящий – кот.

Динь-дон! Динь-динь-дон!
Похоронный утром разнёсся звон.
Девять юношей в чёрных плащах
Белый гроб несут на плечах.
«Кого хоронят?» – Том спросил
У Сэма, уборщика могил.
«Никто не слыхал здесь прежде о ней,
Зовётся она Молли Грей,
И юношей этих не знаю совсем», –
Ответил Тому уборщик Сэм
И плюнул с досады. А Том молчал.
О котах он ни слова ни сказал.

Я слышала в детстве много раз
Фантастический этот рассказ,
И пленил он навеки душу мою –
Ведь я тоже Роберт Пентегью –
Прожила я так много кошачьих дней.

Когда же умрёт моя Молли Грей?

Облаками, как пушистой шалью,
Зябкая укуталась луна.
Эта осень началась печалью,
И печалью кончится она.
Осень – это время расставанья,
Но никто не скажет мне – прости!
Говорят чужие: – До свиданья! –
И ещё: – Счастливого пути!

Только как счастливый путь найти?

Январская луна. Огромный снежный сад.
Неслышно мчатся сани.
И слово каждое, и каждый новый взгляд
Тревожней и желанней.
Как облака плывут! Как тихо под луной!
Как грустно, дорогая!
Вот этот снег, и ночь, и ветер над Невой
Я вспомню умирая.

Он сказал: – Прощайте, дорогая!
Я, должно быть, больше не приду.
По аллее я пошла, не зная,
В Летнем я саду или аду.

Тихо. Пусто. Заперты ворота.
Но зачем теперь идти домой?
По аллее чёрной белый кто-то
Бродит, спотыкаясь, как слепой.

Вот подходит ближе. Стала рядом
Статуя, сверкая при луне,
На меня взглянула белым взглядом,
Голосом глухим сказала мне:

– Хочешь, поменяемся с тобою?
Мраморное сердце не болит.
Мраморной ты станешь, я – живою.
Стань сюда. Возьми мой лук и щит.

– Хорошо, – покорно я сказала, –
Вот моё пальто и башмачки.
Статуя меня поцеловала,
Я взглянула в белые зрачки.

Губы шевелиться перестали,
И в груди не слышу тёплый стук.
Я стою на белом пьедестале,
Щит в руках, и за плечами лук.

Кто же я? Диана иль Паллада?
Белая в сиянии луны,
Я теперь – и этому я рада –
Видеть буду мраморные сны.

Утро… С молоком проходят бабы,
От осенних листьев ветер бур.
Звон трамваев. Дождь косой и слабый.
И такой обычный Петербург.

Господи! И вдруг мне стало ясно –
Я его не в силах разлюбить.
Мраморною стала я напрасно –
Мрамор будет дольше сердца жить.

А она уходит, напевая,
В рыжем, клетчатом пальто моём.
Я стою холодная, нагая
Под осенним ветром и дождём.

С   луны   так   сладостно   и   верно   веет 
Торжественным предчувствием любви.
Но верить радости печаль не смеет.
Печальных, Господи, благослови!

Качая крылья, пролетает птица,
Благоуханно дышит резеда,
Любовь и радость могут только сниться.
Не видела тебя я никогда.

И все напрасно здесь, на этом свете.
Когда-нибудь найдешь ты мой портрет,
— Кто это? — спросишь ты. Тебе ответят,
Что я была и что меня уж нет.

Задумаешься ты и тихо скажешь:
— Вот эту женщину я б мог любить…
Я знаю — это будет, знаю даже,
Что ты потом уж не захочешь жить.

С неба луна светила,
Я тихо в постель легла,
Подушку перекрестила
И все четыре угла.
Тепло и спокойно было в спальне,
Давно стоял за дверьми сон,
Но, когда надо мной наклонился он,
Легкий и беспечальный,
Саламандрой красной из моей груди
Выскользнула моя душа.
Я вскочила, от страха чуть дыша,
Вскрикнула «Погоди!»
И за ней побежала.
Гулкий длинный коридор,
По лестнице темной во двор,
Мимо черного канала.
На улицах было пусто совсем.
Маленький город казался нем.
Кой-где поблескивали фонари,
Где-то часы пробили три.
Саламандра бежала скорее, скорее,
Город уже миновали мы,
Садом бежали по узкой аллее
Туда, где зеленые холмы.
Сердце глухо и громко стучало,
Я так боялась ее потерять.
За Саламандрой я бежала —
Она мне дороже, чем друг, чем мать.
Холм высокий и серые кущи,
Отсюда вся окрестность видна —
Озеро и луг цветущий,
В зеленом небе медовая луна,
На лугу тритоны, лягушки и змеи,
Веселые крики услышала я,
И крики стали еще звончее,
Когда к ним подошла она,
Саламандра, огня краснее,
Саламандра, душа моя.
Занялась веселой игрою
Толпа картавых лягушат
И прыгала под луною,
Саламандру мою тормоша.
Какая милая у меня душа!
Она носится, словно летая.
Вот свернулась кольцом и ловит хвост,

Вот во весь выпрямляется рост.
Милая, смешная,
Как я люблю ее, Боже мой!

Внезапно луг огласился криком.
Души помчались гурьбой
В ужасе диком.
Медленно выйдя на луг, крокодил
Зубастую пасть разинул,
Маленькую лягушку проглотил,
Расправил зубчатую спину
И оглянулся кругом.

Странное, смутное было потом,
Что-то холодное по мне пробежало.
Я испугалась, я закричала:
По мне карабкался тритон,
Ища от врага защиты.
Прыгнул в рот мой открытый
Черный и мокрый тритон…

Я проснулась. Солнце светило.
Возле постели стояла сестра.
«Который час?» — я спросила.
«Одиннадцать, вставать пора.
Вставай скорей, дорогая!»
Я сказала: «Сегодня я злая,
Не лезь. Надоела мне».
Как болезнь, мучила тело
Тяжелая мутная лень.
Я поздно встала и надела
Серое платье на каждый день.
Отец с газетой сидел в столовой,
Я не подошла его поцеловать:
Он был какой-то чужой и новый,
Я спросила его, где мать,
«Мама с Ниной в церкви давно:
Сегодня — Троица», — он ответил.
Я сказала, глядя в окно:
«Надоели мне праздники эти.
Я никуда не пойду,
Я буду читать в саду».

Весело было в саду и тихо,
Вокруг жасмина летала пчела,
В гнезде на яйцах сидела грачиха,
А я была беспокойна и зла.
В сад пришел любимый мною,
Тот, кого я ждала,
И сказал мне: «Голубою
Вы сегодня снилися мне.
И вот я вижу вас такою,
Какою я видел вас во сне.
Ваши глаза, как озера,
Как лилии — руки.
Скоро Вы мне дадите ответ?»
Я вскричала: «Да вы эстет,
Как я раньше не замечала?
Эстет — это слишком мало!
И потом прибавила: «Нет».
Он сказал: «Вы сердце разбили».
«Сердце на то, чтоб его разбить, —
Ответила я. — И вы говорили,
Что высшее счастье несчастным быть».
Он побледнел: «Прошу вас, не надо
Смеяться надо мной!»
И зашагал по дорожкам сада,
А я вернулась домой.

У мамы за чаем в гостиной
Две старые дамы сидели в гостях
И вели разговор бесконечно длинный
О городских новостях.

Мама скучала с воскресной улыбкой,
Нина чай разливала за круглым столом
И казалась особенно тонкой и гибкой
В белом платье кружевном.
У нее забавный испуганный вид,
Словно зяблик она и сейчас улетит,
Синие глаза и нежный рот,
Она вечно твердит: «Я не смею!» —
И ей только семнадцатый год.

Я позвала ее с порога зала,
Она прибежала ко мне сейчас,
Я обняла ее и поцеловала —
Никто не видел нас —
Розовый рот, и тонкую шею,
И веки испуганных глаз.
Она прошептала: «Как я рада,
Ты не сердишься больше, но идти мне надо».
Я коснулась маленькой груди,
Она испугалась: «Оставь, уйди!»
Краснели пятна на белой шее,
Рука моя стала смелее,
Она убежала, вскрикнув слегка.
Острая влюбленная тоска
Сердце мое ущемила.

Вечером я не крестила,
Ни подушки своей, ни углов,
Мне не надо веселых снов,
Не страшна мне темная сила.
Спящим городом шла я во сне,
Шаги мои быстры и гулки.
Куда я иду? Как страшны мне
Узкие, темные переулки.
Растет и ширится испуг.
Садом я иду, спеша,
Ах, я вышла на луг,
Где меня покинула душа.
Да, это здесь. Вот и холм зеленый,
Пролетел испуганный грач,
Вдруг воздух, теплый и сонный,
Жалобный прорезал плач,
А тогда я ее увидала,
Саламандру, душу мою,
И тогда я на миг узнала
Радость блаженных в раю.
Она на холме сидела,
Мордочку подняв к луне,
Как огонь сверкало ее тело,
И она плакала по мне.

Я проснулась еще печальней.
Ночь… Далеко до утра.
За стеной соседней спальней
Сонно и ровно дышит сестра.
Я бесшумно встала с постели,
Я пробралась к сестре босиком.
О любимом – о нем, о нем
Двери жалобно заскрипели.
Лампадка горела в углу…
Но душа моя там, на лугу…