В метро
Человек заглядывает в книгу
Женщины, читающей в метро,
И, поддавшись выпавшему мигу,
Видит чьей-то комнаты нутро,
Погружаясь в некую интригу
И к тому же в самое ядро.
Он смущён, но он уже увлёкся.
Он попал в волшебные сады,
Ощущая слабый запах флокса,
А, возможно, также резеды,
От своей реальности отрёкся,
Не предвидя всяческой беды.
Мысли беспорядочно-неловки:
Потянуть ему за эту нить,
Позабыв о должной подстраховке,
Проявить и выдумку и прыть,
Или на ближайшей остановке
Опрометью тут же выходить?
Решительных женщин причуда —
Как в пруд погрузиться до дна,
Немедля раздеться, покуда
Находится в доме одна.
В наплывах прозрачного света
Скользит по квартире своей,
Уловлена створкой буфета
И зеркалом возле дверей.
Но вдруг, отмечаемый кожей
Растерянно вспыхнувших щёк,
До кухни из близкой прихожей
Доносится внятный щелчок.
Застыла, забыв о посуде,
Прикрыла, стыдом залита,
Одною рукой — обе груди,
Другою — мысок живота.
— Возвращайся, милый.
Лучше — поскорей.
Хочешь, стань унылый,
Даже постарей.
— Не рыдай, не висни!
Стыдно — смотрит всяк.
Если хватит жизни,
Я вернусь и так.
«Былое чувство долга и печали…»
Былое чувство долга и печали,
На столько лет по-прежнему одно,
Незыблемо, как если бы в начале.
И стало одиночеством оно.
Однако это всё-таки не к долгу
Относится, а просто ты опять
Своей судьбы оставшуюся дольку
Ни с чьей не пожелал соединять.
Журавли летят, трубя,
На зов природы.
Как я прожил без тебя
Все эти годы?
Вновь зима пришла, слепя,
Мир стужей полня.
Как я прожил без тебя? —
Почти не помню.
Шли когда-то парочкой,
Смеялись на ходу.
А сегодня с палочкой
По берегу иду.
Над озёрной рамою
Кружит кленовый лист.
Я иду, прихрамываю,
А день осенний мглист.
Рухнувшее зодчество
Разрушенных аллей…
Снова одиночество
Заметней и острей.
«Десяток немыслимых лет…»
Десяток немыслимых лет
Прошёл с того страшного года.
На что мне плацкартный билет —
Моя ветеранская льгота?
Не ведал, что вдруг окажусь
В настолько заброшенной зоне.
Не думал, что так задержусь
На этом пустынном перроне.
Были пророчества
Добрые в дому.
Нынче ворочаться
Ночью одному.
Шли с тобой рядышком
Тропкою своей.
Ты была ядрышком
Нашей жизни всей.
Дверная пружина
Сжималась, насколько могла.
Снаружи пуржила
Глубокая снежная мгла.
В достаточной мере
Собой занимаясь, метель
Барачные двери
Сорвать собиралась с петель.
Подобье аврала.
Затменье средь белого дня…
Но ты уверяла,
Что видишь в окошко меня.
Вечером летним, после дороги,
Мыла Марусенька белые ноги.
После заката, в тёплой запруде,
Мыла Марусенька белые груди.
По сторонам озираясь несмело,
Мыла Марусенька всё, что имела.
Не отличаясь скромностью высшей,
Месяц сиял над соломенной крышей.
Не шумел барак.
В окнах гасла зорька.
Лишь один дурак
Добивался: — Горько!
Человека два —
Кто знаком с невестой,
Да и то едва.
И жених — не местный.
Видно, впрямь одни
На просторном свете.
Никакой родни —
Только гости эти
Засчитали как
Первую попытку.
Им законный брак
На живую нитку.
Никак не ждал такого
И не был начеку —
Жена ушла рисково
К его ученику.
И вот в дыму разрыва
Он посмотрел вокруг:
Струился день тоскливо,
Валилось всё из рук.
Зато густела свита
Приятелей теперь,
И женщины открыто
Входили в эту дверь.
Привыкнуть к новой доле
Не смог он и потом
И говорил о доме:
— Незащищённый дом.
Приютила, сказала: живи!..
Толковала порой о любви.
Длинной ночью бывала близка,
Но в глазах его тлела тоска.
Чем и сколько его ни корми,
Он когда-нибудь хлопнет дверьми.
Изделие из Гжели —
В постели муж с женой,
А из гардинной щели
Синеет свет ночной.
И лампочка мерцает
На их семейный быт.
А муж в очках, читает.
Но и жена не спит.
Усталость друг от друга,
От сдвоенной судьбы
Сильнее, чем от плуга,
А также от косьбы.
Как эти ночи длинны!..
А бело-синий шик
Из подмосковной глины
Игрушка для больших.
Та, которая любила,
Размечталась — в прежний след
Вновь вступить… Не тут-то было
Через двадцать с лишним лет.
И невольно расхотела,
Отказалась не спеша:
Всё другое — мысли, тело
И особенно душа.
«Он веровал в Бога, он женщин любил…»
Он веровал в Бога, он женщин любил,
Не зная запрета.
Немало накопленных жизненных сил
Он вкладывал в это.
Со щедростью тратил душевный запал
Как будто с получки.
Но руки священникам не целовал
И женщинам ручки.
Она его поцеловала,
В задумчивости обняла
И, как не раз уже бывало,
Легко вкруг пальца обвела.
Но отсвет глаз не слишком добрых
Мерцал во мраке, как Дамаск,
И зябко было от подобных
Немотивированных ласк.
За окном листва с дерев
Уступает листопаду.
Смотрит женщина, стерев
С губ пунцовую помаду.
Хочет вас поцеловать
И проделывает это.
Задохнется — и опять,
Не почувствовав запрета.
Отпускает вас сама,
Всё же чуточку жалея —
Без багрового клейма
На щеке или на шее.
— Ты слышишь? Я не виновата! —
И утверждению вослед,
Как если б то была граната,
Метнула чашку на паркет.
Потом, под сводами вокзала,
У металлических перил,
«Ты не кричи», — она сказала,
Хотя он тихо говорил.
