ВАЛЬС РАССТАВАНЬЯ
Слышишь, тревожные дуют ветра,
Нам расставаться настала пора.
Кружится, кружится пестрый лесок,
Кружится, кружится старый вальсок,
Старый забытый вальсок.
Ты, совершая положенный путь,
В дальнем краю это все не забудь:
Эту реку и прибрежный песок,
Этот негромко звучащий вальсок,
Этот негромкий вальсок.
Мы расстаемся, чтоб встретиться вновь,
Ведь остается навеки любовь.
Кружится первый осенний листок,
Кружится в памяти старый вальсок,
Юности нашей вальсок.
Волосы ветром сдувает со лба.
Музыка эта — как наша судьба.
Снегом слегка обжигает висок,
Кружится в сердце тот старый вальсок,
В сердце тот старый вальсок.
Слышишь, тревожные дуют ветра,
Нам расставаться настала пора.
Кружится, кружится пестрый лесок,
Кружится, кружится старый вальсок,
Старый забытый вальсок.
«Зашел боец в избу напиться…»
Зашел боец в избу напиться
И цедит воду из ковша.
Свежа студеная водица.
Хозяйка очень хороша.
Напился, закурил устало.
Она глядит на синий дым.
Муж у нее чудесный малый,
Ей хорошо, должно быть, с ним.
Бойцу ж ни холодно, ни жарко,
Его-то дело — сторона.
Вот разве что немного жалко
Бойцу, что замужем она.
Меня ротный тогда с эшелона
Лишь на сорок минут отпустил.
Я бежал вдоль осеннего склона
По грязи, выбиваясь из сил.
Неужели возможное дело,
Что когда-то гуляли мы тут?
В голове неотступно сидело:
«Добегу за пятнадцать минут.
И — обратно! И там еще десять,
Чтоб в глаза посмотреть и обнять,
Чтоб шинель свою снять и повесить,
И надеть ее тут же опять…»
Вдруг душа моя ахнула тонко —
Я увидел: напротив окна
На веревке сушилась кофтенка, —
В ней со мною гуляла она.
Но едва я отбросил калитку,
Голос радости, дрогнув, замолк —
Походя на стальную улитку,
На дверях притаился замок.
И глазам своим бедным не веря,
Так он больно меня обижал,
Я подергал беспомощно двери
И вкруг дома пять раз обежал.
И опять — по тому же маршруту,
По грязи, выбиваясь из сил.
И явился минута в минуту,
Так, что ротный меня похвалил.
Мелкий дождик туманил округу,
Уплывал, уменьшаясь, вокзал.
Своему закадычному другу:
«Повидались», — я громко сказал.
Лег на нары зализывать рану,
Утешая себя: «Не беда!
Будет случай — заеду, застану…»
Больше там не бывал никогда.
Вытаскивал тайком, —
Что ж, дело молодое, —
Бидоны с молоком
Вечернего надоя,
Что часто, от тепла,
В колодец опускали.
А ночь уже текла
Из притемненной дали.
Горели под луной
Бидонов белых слитки.
Под крышкой ледяной
Вверху густели сливки.
Девчонок городских
Во тьме светились лица,
И он, жалея их,
Велел не торопиться.
Мерцали небеса,
Поистине бездонны.
Лишь через полчаса
Он опускал бидоны.
Все было оттого,
Что шла война на свете.
Дружков — ни одного,
Одни подружки эти.
Плыла луна в кольце,
Под ней плыла поляна.
Был отпуск при конце,
И подживала рана.
В военный год, средь снежной дали,
От станции за три версты,
Мать наливала — вмиг съедали.
Тарелки были вновь чисты.
Вставали — труженики тыла, —
Их обогреть и накормить
Ей нелегко в ту пору было, —
Легко посуду было мыть!
Все мне было обещано,
Лишь окончиться надо войне.
И любимая женщина
Стала изредка видеться мне.
Долго по свету рыская,
Лучше ты не найдешь все равно.
Смотрит близкая-близкая
И знакомая сердцу давно.
Утро брезжило раннее,
Над блиндажиком вился дымок.
Несмотря на старания,
Я лица ее вспомнить не мог.
Только помнил, что славная,
Улыбается, беды гоня.
Ну а самое главное —
Что без памяти любит меня.
«Где-то на юге горела степь…»
Где-то на юге горела степь,
Где-то грустили поля об озими.
Город неведомый Кингисепп
Все-таки сдан в сорок первом, к осени.
Целый вагон командирских жен, —
Ах, как тревожно на новом месте им! —
Был оглушающе поражен
Этим, понятным лишь им, известием.
Выскочил враг к роковой черте,
Вдоль рубежей и редутных запаней,
И в западне оказались те,
Что оставались немного западней.
Каждый судьбу свою получал.
Сделавшись ко всему готовыми,
Плакали жены их по ночам,
Подозревая, что стали вдовами.
Поодаль бой гремел
В ночи, когда солдата
Внесли с лицом, как мел,
В землянку медсанбата.
Там знали, что к чему,
Все было наготове.
И сделали ему
Переливанье крови.
Смешалась эта кровь
С его остывшей кровью.
И шевельнулась бровь,
Да-да, он двинул бровью.
И отступила мгла,
Как видно, снова жил он.
А кровь быстрей текла,
Толчками шла по жилам.
А кровь уже неслась
В немыслимом потоке.
Жизнь захватила власть —
Порозовели щеки.
…Вот наступил черед,
Простился он с врачами
И поспешил вперед
С винтовкой за плечами.
В отчаянном бою
За землю дорогую
Вновь пролил кровь свою,
А с ней и ту, другую,
Которая уже
Его, солдатской, стала.
…На дальнем рубеже
Цветы у пьедестала.
Там, где течет Иртыш,
Есть маленький поселок.
Зимой снега до крыш,
Нагроможденья елок.
С утра горит восход
Морозной полосою.
Там женщина живет
С тяжелою косою.
Не слышала она
Свистящего металла.
Воздушная волна
Ее не оглушала.
И родственников нет
Таких, что в битвах были…
Она встает чуть свет,
Глядит на елок шпили.
Поев, прибрав жилье,
Уходит на работу.
Пролита кровь ее
За счастье и свободу.
«Мы с ней расстались на исходе дня…»
Мы с ней расстались на исходе дня.
Нет, не запричитала, не завыла.
А через день она уже меня
Легко и так естественно забыла.
Ее судьба забросила от нас
В какую-то бригаду хоровую.
Я от нее услышал в первый раз:
«Война все спишет», — фразу ходовую.
Она потом, кочуя по войне,
Таких, как я, не раз еще встречала,
И как мы распростились — обо мне
Не горевала даже и сначала.
Лишь иногда меня — каким я был —
Представит вдруг, но смутно и без пыла,
Считая, что и я ее забыл
Вот так же, как она меня забыла.
Были женщины в войну —
Всех любили, всех жалели,
Кто в обмотках и в шинели.
Я такую знал одну.
Было общее у них:
Возвышали в ласках женских
Не каких-нибудь снабженцев,
Интендантов и штабных,
А солдатика того,
Молодого, что, быть может,
За Отчизну жизнь положит,
Не изведав ничего.
Но потом — войне конец.
Наступили перемены,
И они сошли со сцены,
И отнюдь не под венец.
Разумеется, тогда
Мы ничуть не ощущали
Благодарности, печали,
Сожаленья и стыда.
«Девушка в длинной шинели…»
