Гимн Прозерпине
(после принятия Римом Христианской веры)
В этой жизни успел убедиться — остывает горячая страсть;
Назови меня другом, царица, и яви, о богиня, власть.
Ты сильнее, чем день или утро, больше горя и счастья времен;
Прозерпина, даруешь нам мудро не печаль и не счастье, а сон.
Сладки танцы голубки, и сладок дух вина от лозы молодой;
Но твоим дарам люди рады, не любви и не пене хмельной.
Трижды славен бог Аполлон, его кудри и струны из золота,
Нам идти за ним горько — он чудным ликом прекрасен, но холоден.
Я от пенья устал, и венок раздирает мне лоб; на воле
Отдохнуть хочу, одинок, от молитв, от восторга и боли. 10
Боги дали дыханье на час; о них больше узнать не суметь,
Как любовь, они мучают нас, и они же прекрасны как смерть.
Вас, казнили, о Боги, и вымели вон, и тронов лишили навек,
Говорят, что мир освобожден, и не будет страдать человек!
В Граде новые Боги, в цветах, ими порваны ваши плети,
Состраданье в Божьих сердцах, и в жалость тела их одеты.
Но, по мне, новизна бесплодна, пошлых дней тщета неприкрыта,
Сколько было героев свободных, тех, чья слава ныне забыта!
Это схватка упорных бойцов: само Время и Боги в борьбе,
Из Любви иссохших сосцов жизни сок забирают себе. 20
Примиритесь, звенит мой голос, да, вы все, отдохните чуть,
От Любви отойдите голой, да ее не иссякнет грудь.
Ты выцедишь всё, Галилеянин? Ведь нет тебе дела до них —
До шествий в лаврах с пэанами, до нимф веселых лесных,
Чьи груди пуха нежней и колеблются в такт дыханью;
До милой Любви гостей, их предсмертного ликованья?
О стопы крылатых часов, вы единой бряцаете лирой,
Вы огонь среди моря ветров, и цветочной одеты порфирой!
Разве царство иное, и лучшее, ты сможешь создать без усилья?
Нет, всякая жизнь — дело случая, у живого непрочные крылья. 30
Немного спустя все умрём, и жизнь сменит ночи тень,
Второй раз сюда не придем, и встретит не нас новый день.
Печали и горести ждут, суждено много слез нам пролить,
Зачем предназначен нам труд, и горя все тянется нить?
Ты победил, Бог страны Галилеской, ты серым окрасил мир;
Напились мы вод Летейских, и смерть нам сготовила пир.
Юный лавр бросил вызов зиме, и любовь сладка молодая;
Но сожжёт её горечь измен, и не пережить лавру мая.
Уснём ли спокойно в конце? Охвачен мир смерти холодом,
Вера древних в страданья венце, веяньем новым расколота. 40
О безбрежное море — судьба, в нем душа утвердилась скалой;
Но ее оглушает борьба, ослепляет взор пенный прибой.
Лишены губы крови живой, переломлены розги и дыбы!
В смутном нимбе стоит святой, перед ним Богов мертвых глыбы!
Их предали в сердец глубине, хотя каждый колени сгибал,
И молитв не осталось во мне — созерцаю эпохи финал.
Утонченности дни ушли, все восторги, печали отброшены
Повседневность, все пеной залив, разъедает подробности прошлого.
За высокой оградой земли, от всех скрывшей к морю проход,
Волны кружат, крушат корабли, смелых гибель в злой бездне ждет. 50
Там, могучий, с огромным телом, морями одет как крылами,
Непостижным нам занят делом, полн вещей, незнаемых нами,
Ощетинен оружьем рогов, и клыков ядовитых, и бивней — секир,
Средь грядущего ярых ветров, слепоглазый, вздыбился мир.
Пред волной расступается бездна, и спасается в страхе шторм,
В пустоте грохот ног железных, гром проглочен ужасным ртом.
По бокам ветры севера; соль — от слёз всех людских племён,
Разрушения пламя и боль, перемен звук, биенье времен:
Тех, что муку несут день за днем, век трудись — все остаток велик,
Мир омыт нашей крови дождем, и терзает людей его клык. 60
И паром он дышит, плюёт, в гласе духов стенанья слышны,
И шум, как кошмаров полет, корни глубже морей глубины;
И эфир пускается в пляс, выше звезд вознеслось его темя
И трясеньем всю землю сотряс, обнаженным сделалось время.
Обуздаешь ли бездну уздой; чтобы высечь море, есть плети?
Иль скуёшь её цепью стальной, ту, что старше, чем Боги эти?
Вы — огонь; но не вечны дороги, пронесетесь в забвение полное,
Посмотрите, вы смертны, о Боги, пожираемы времени волнами!
В тьме времён под конец позабытые, в глуби лет, в переменах вещей,
Уснут Боги, как люди убитые, а мир новых найдёт королей. 70
Пусть ноги жрецов твоих гордых по предков ступают путям,
Пусть прежние Боги мертвы, а казненный Богом стал нам,
Пусть разрушил ты трон Кифереи,[3] и обрушил на нас камнепад —
Но не вечен ты, царь Галилеи, мертвецом к мертвецам сойдешь в ад.
Доброты одеяньем восторжен певец, воспевает твою Деву — Мать,
Но похищен ее лучезарный венец, чужой трон ты сумел занять.
Да, когда-то молились иной, но сменилась царица — так говорят.
Не такой, не поддельно — святой была Мать, что в ракушке родили моря!
Облаченной в желаний гармонию, сиянием с пеной сравнима,
Подвижней, чем быстрый огонь — о богиня, о матерь Рима. 80
Явилась твоя девой бледной, горя — злобы сестрой, а наша
С ароматом и блеском победным, водопадом цветов украшена,
Вода белая с розами красными, вся серебряный блеск и пламя,
Святит землю ее имя властное, и молитва легка в древнем храме.
Явилась твоя слез потоками, средь рабов рабыней, а наша
Попирая мир легкими стопами, царицей в морей пенной чаше.
Взволновались чудесные воды, и ликуют ветра торопливые,
Розы ярче, и зеленей всходы, синью светят проливы бурливые.
По какому знаменью ушли, о владыки? Лучше бы вы навеки остались,
Из вас каждый был трижды великим, но одна всех прекрасней казалась. 90
Когда все в ничто обратится, лишь к тебе я смогу припасть:
Назови меня другом, царица, и яви, о богиня, власть.
Моя мать, ты Землей зачата, ты корона рожденья и цвет;
Почитай меня своим братом — под землей мой окончится след.
Крепка твоя власть над ночью, твой взор — двойная луна,
Там где сны слаще радостей прочих, слаще звуков всех тишина,
Там где мак прекраснее розы любой, и алая роза белеет,
А ветер, насыщенный сонной пыльцой, молчанье нарушить не смеет,
Там, где духи лепечут во сне, вдалеке от могучих Богов,
Там, в потухших звезд глубине, теряются звуки всех слов, 100
В слабом свете Богини лица, под не знающим солнца небом,
Дай душе средь иных упокоиться, всё забыв, что было и не было.
Боги мощь твою не превзойдут — ход времен им сдержать не суметь,
Их дары — только спячка и труд, ты даешь, Прозерпина, смерть.
Я в молчанье у ног твоих проведу много лет. Ясный знак —
Мне, как предкам моим, суждено тут навеки уснуть. Будет так!
Хрупок утлый сосуд времен, коим мерят наш жизненный путь,
Духу тягостен плоти плен, он течет из сердца, как ртуть.
Уплываю с земных берегов, не издать больше смех или стон;
Смерть сильнее небесных Богов, а сущность смерти есть сон. 110
Сестра моя, ласточка, быстрая птица,
Вновь твое сердце полно весной?
Тысячи лет пролетели, сгорели,
Как же ты можешь опять веселиться,
Как сердце полнишь песен волной?
Что ты споешь, когда дунут метели?
Сестра моя, ласточка, чистая птица,
Когда улетаешь зимою на юг,
В южные страны, с собою зовя,
Старое горе с тобою ли мчится?
Песнь оборвав, клюв смыкаешь ли вдруг?
Ты все простила прежде, чем я?
Летучая ласточка, птица — сестрица,
К солнцу и югу долог твой путь,
Я же борюсь с сердца старой враждою,
В дуплах и гнездах дано мне гнездиться —
Серое тельце, огнем полна грудь —
Песни в ночи мои полны тоскою.
Я соловей, все весенние ночи,
Сестра моя, ласточка, неба жилица,
В разгаре весеннем, всю ночь напролет
В сумрак одет, темнотой оторочен,
Пою до тех пор, пока дикие птицы
Не закричат, видя солнца восход.
Сестра моя, ласточка, легкая птица,
Весенний пир — всякому духу отрада,
Но разве нет в сердце твоем пустоты?
Туда, где паришь, не явлюсь, о черница:
У смерти есть память, у жизни пощада,
И я бы простила, но вспомнишь ли ты?
Сестра моя, ласточка, нежная птица,
Еще в твоем сердце достаточно сил?
Живо оно? Иль давно опочило?
К Лету — царю так легко всем стремиться,
Но не будет Весне твой рассказ страшный мил.
Прошлое горе… Иль ты все забыла?
Сестра моя, ласточка, в небе зарница…
Сердце мое янтарем каменеет,
Над головой вечно волны шумят,
Но пасть тебе или мне возродиться,
Если во мне станет сердце добрее,
Если ты вспомнишь, сестрица, меня.
Лучик небесный, сестра моя — птица,
Сердец разделение нас разлучило,
Твое так легко, словно лист октября,
Моё же несется, как злая орлица,
К морю Фракийцев, где убили Итиля,
Желанием мести вечно горя.
Сестра моя, ласточка, черная птица!
Песню — прошу я — прерви хоть на миг.
Мокры и трубы и застрехи крыш…
К детскому лику могу ль возвратиться,
План — паутину, труп, смолкнувший крик
Вспомнить смогу ли, коль ты простишь?
Вечно в уме твоем, ласточка, будет
Тот, кто в злой день зря пытался укрыться,
Первенца кровь до сих пор вопиет:
«Кто все простил? Кто меня не забудет?»
Ты уж простила, о летняя птица…
Пусть мир прейдет — не забуду я. Нет!
Песня времен спокойствия. 1852 г.[5]
