II
Вновь подоспела пора, когда ночи длинней и прохладней,
И ослабевшее солнце вступило под знак Скорпиона.
Птиц перелетные стаи неслись по свинцовому небу
От берегов ледовитых к теплым полуденным странам.
Собран был урожай; в лесу непокорном деревья
С ветром сентябрьским боролись, как с ангелом божьим Иаков.
Признаки все предвещали суровую, долгую зиму.
Пчелы, предвидя нужду, свои переполнили ульи,
И звероловы-индейцы зимы ожидали студеной,
Судя по лисьему меху, на редкость густому в ту осень.
Вслед за ненастной порой настало то славное время,
Что богомольные фермеры звали «всесвятское лето».
Светом волшебным наполнился воздух; и облик природы
В свежести детской предстал и чистоте первозданной.
Мир царил на земле, и в тревожную грудь океана Успокоенье сошло.
Все звуки смешались в единой Чудной гармонии; шум детворы, петушиное пенье,
Крик пролетающих птиц, голубей воркованье на крышах —
Все звучало как нежный призыв; и огромное солнце
С лаской взирало на землю сквозь золотые туманы;
Каждое древо в лесу, одевшись в наряд яркоцветный —
Алый, багряный иль желтый, сверкало в росистых подвесках,
Словно платан, наряженный Ксерксом в шелка и алмазы.
Вот наступил час покоя, отдохновенья и мира.
День остыл и погас, и сумрак вечерний на небо
Первую вывел звезду. Коровы, домой возвращаясь,
Землю месили копытами и, прижимаясь друг к другу,
Жадно вдыхали ноздрями хмельную вечернюю свежесть.
Первой, звеня бубенцами, с ленточкой яркой на шее,
Белая телочка Эванджелины шагала степенно,
Словно гордясь красотою своей и любовью хозяйки.
Вслед за стадом пастух отару пригнал с побережья;
Блеяли сытые овцы; сторожевая собака
С важным, внушительным видом бежала за ними, пушистым
Рьяно махая хвостом, и, бросаясь то влево, то вправо,
В кучу сгоняла отбившихся и торопила отставших;
Эта собака была защитником спящей отары
В темные ночи, когда в лесу волчий вой раздается.
Позже всех, уже при луне, возвратились телеги
С влажных покосов, груженные доверху сеном душистым.
Весело кони заржали, сверкая росою на гривах,
И закачались на спинах у них деревянные седла
Ярких расцветок, и кисточки алые заколыхались,
Словно цветущей алтеи пышно-тяжелые гроздья.
Мирно стояли коровы, доверив набухшее вымя
Ловким пальцам доярок; и равномерно о днища
Звонких ведер стучали бурливые белые струйки.
Вновь донеслись со двора мычанье скота, всплески смеха,
Эхом подхвачены между сараев, — и снова умолкли.
Створы амбарных дверей затворились со скрипом протяжным,
И прогремели засовы. Потом тишина наступила.
У очага в своем кресле в тот вечер сидел старый фермер,
Глядя, как струйки огня, треща, пробегали по сучьям,
Словно враги по горящему городу. А за спиною
Тень его исполинская зыбко качалась по стенам,
Вздрагивала, и кривлялась, и в темных углах пропадала.
Гномы резные со спинки дубового кресла смеялись
В бликах пламени, и оловянные миски на полках
Вспыхивали, как щиты ополченья, готового к бою.
Что-то он напевал потихоньку — старинную песню
Или рождественский гимн, который отцы его пели
Встарь, среди яблонь нормандских и на виноградниках Сены.
Рядом Эванджелина сидела за пряжей льняною;
Ткацкий станок в углу дожидался ее терпеливо,
Молча: педаль не скрипела, и бойкий челнок был недвижен;
Только крутящейся прялки жужжанье, подобно волынке,
Сопровождало обрывки тех песен, что пел старый фермер.
И, как во время церковной службы, когда умолкает
Хор, в тишине раздается с амвона священника голос, —
Так же, в паузах песни, часы равномерно стучали.
Вдруг шаги донеслись, и, привычною сдвинут рукою,
Стукнул засов деревянный, и дверь повернулась на петлях.
Сразу узнал Бенедикт походку соседа Базиля,
И по тому, как сердце внезапно забилось, узнала
Эванджелина, кого он привел с собой. «Здравствуй, дружище! —
Радостно фермер воскликнул. — Ну что же ты стал у порога?
Ближе садись к очагу, без тебя твое место пустует;
Трубку свою и табак, как всегда, найдешь ты на полке;
Нравится мне любоваться сквозь вьющийся дым этой трубки —
Или же кузни —лицом твоим добрым, румяным и круглым,
Точно луна, что мерцает над жатвой в осеннем тумане».
Вот что ответил на это кузнец, широко улыбаясь
И у огня занимая свое любимое место:
«Счастлив ты, Бенедикт! Всегда у тебя наготове
Шутка и песня; ты бодр неизменно, когда остальные
Злых предчувствий полны и бед неизбежных страшатся, —-
Словно тебе каждый день подзову найти выпадает!»
И, чуть помедлив, чтоб взять принесенную Эванджелиной
Трубку и раскурить ее от уголька, он продолжил:
«Четверо суток стоят англичане на якоре в бухте,
Жерла пушек своих с кораблей на деревню направив.
Что за цель у них — неизвестно. Но есть приказанье
Всем завтра утром собраться в церкви, где будет объявлен
Важный рескрипт королевский. Увы! Ждать хорошего трудно.
Много мрачных догадок сегодня тревожит акадцев».
Но отвечал Бенедикт: «Быть может, совсем не враждебна
Цель, что сюда привела корабли англичан. Может статься,
В Англии — неурожай из-за долгих дождей или засух,
Голод у них, а у нас трещат закрома от избытка».
«Люди в деревне толкуют иное, — качнув головою,
Молвил в сомненье кузнец и со вздохом тяжелым добавил: —
Луисбург и Бо-Сежур не забыты, и Порт-Рояль тоже.
Многие в лес из деревни бегут и, в тени его скрывшись,
Ждут с замиранием сердца, что завтрашний день уготовит.
Ты ведь знаешь: оружье недавно у нас отобрали,
Только крестьянские косы остались да молот кузнечный».
Фермер ему отвечал с улыбкою невозмутимой:
«Жить без оружья спокойней среди своих стад и угодий;
Здесь, под мирной защитою дамб, осаждаемых морем,
Мы целей, чем в форту, под обстрелом вражеских пушек.
Друг мой, забудь опасенья! Да не омрачится тревогой
Этот вечер благой; ведь сегодня — день обрученья.
Выстроен дом и амбар. Для молодых постарались
Плотники, вышло на славу! Распахана пустошь у дома;
Сеном амбары полны, кладовые — запасами на год.
Старый Рене Леблан уже и контракт заготовил;
Скоро он явится; счастье детей — разве это не радость?»
Возле окна с женихом своим стоя, Эванджелина
Нежно зарделась при этих словах отца. Но внезапно
Скрипнула дверь, и почтенный нотариус тут появился.
Словно весло, обветшавшее в долгой борьбе с океаном,
Гнут, но не сломлен годами казался нотариус сельский.
Пряди желтые, в цвет кукурузных метелок, спускались
С двух сторон высокого лба, и очки роговые,
Сидя верхом на носу, выражали глубокую мудрость.
Двадцать детей породил он, и сотня внучат на колено
К деду взбирались, играя часами его на цепочке.
В пору войны он четыре мучительных года томился
В старой французской тюрьме, обвиняемый в «дружбе с врагами».
Стал осмотрительней к старости он и мудрей, но по сути
Прост оставался душой, не лукав и по-детски доверчив.
Все любили его; но особенно дети, которым
Он рассказывал сказки о Ла-Гару, страшном волке,
О домовых, что ночами водят коней к водопою,
И о невинном Летише, о некрещеном младенце,
Что обречен был, как дух-невидимка, скитаться по свету;
Также о том, как в сочельник коровы беседуют в стойлах,
Как лихорадку лечить пауком, заключенным в скорлупку,
О четырехлепесткового клевера свойствах волшебных, —
Словом сказать, обо всем, что хранит деревенская мудрость.
Встав при его появленье и вытряхнув пепел из трубки,
«Здравствуй, папаша Леблан! — воскликнул кузнец. — Ты ведь знаешь
Все пересуды, какие ведутся ныне в деревне;
Что ты нового скажешь: с чем прибыли к нам англичане?»
Скромно, достойно ответил на это нотариус сельский:
«Много я сплетен слыхал, только проку в них, кажется, мало;
Мне ничего достоверно про цель англичан неизвестно.
Впрочем, в недобрых намереньях трудно мне их заподозрить;
Мы ведь мирно живем, — за что причинять нам обиду?»
«Боже правый! — вскричал, не сдержавшись, кузнец раздраженный. —
Да неужель нам гадать: за что, почему и откуда?
Несправедливости ныне кругом; и кто сильный, тот правый!»
Но, не смутясь его пылом, ответил нотариус сельский:
«Правда у бога одна, и правда всегда торжествует;
Вспомнил я кстати рассказ, которым не раз утешался
Я в темнице, когда арестантом сидел в Порт-Рояле».
То был любимый рассказ старика, повторяемый часто,
Если он слышал, как люди на несправедливость роптали.
«В некоем городе древнем (каком — я сейчас не припомню)
Посередине площади высилась на постаменте
Статуя бронзовая Правосудья, сжимавшая твердо
В левой руке весы, в правой — меч, в знак того, что навеки
Вознесено правосудье в законах и в сердце народа.
Даже птицы там в чашах весов свои гнезда свивали,
Не опасаясь меча, сверкавшего грозно на солнце.
Но с течением лет развратились понятья и нравы.
Власть подменила закон, и сильный железной рукою
Слабого стал притеснять. И случилось, что в доме вельможи
Нитка жемчужин пропала, и в том обвинили служанку —
Девочку, что сиротою жила в этом доме богатом.
Суд неправый да скорый обрек ее казни; и кротко
Встретила смерть она возле бронзовых ног Правосудья.
Но, едва вознеслась душа ее чистая к небу,
Страшный гром прогремел, разразилась над городом буря,
Молнии гневный удар из рук Правосудия выбил
Чаши тяжелых весов и сбросил со звоном на землю.
Тут и увидели все сорочье гнездо в углубленье
Чаши и в стенке гнезда — вплетенную нитку жемчужин».
Молча дослушал кузнец, но казалось, что этим рассказом
Не был он убежден и лишь возразить затруднялся.
Мысли его застыли в складках лица, как зимою
Пар застывает на стеклах причудливым, резким узором.
Эванджелина меж тем засветила настольную лампу
И оловянную кружку наполнила доверху темным
Пивом домашним, что славилось крепостью и ароматом.
Сам же нотариус, вынув чернильный прибор и бумаги.
Твердой рукою вписал имена жениха и невесты,
Возраст и дату, размеры приданого точно означив.
Все, как должно, законным порядком свершил и покончил.
В нижнем углу печать оттиснул большую, как солнце.
Тут же на стол из кожаной сумки выложил фермер
Вознагражденье тройное в серебряной звонкой монете.
Сельский нотариус встал, благословил нареченных,
Поднял заздравную кружку и выпил до дна за их счастье.
После губы степенно отер, поклонился и вышел,
У очага в молчаливом раздумье хозяев оставив.
Вскоре, по обыкновению, вынесла Эванджелина
Доску для шашек. Игра началась. Старики, раззадорясь,
Вместе смеялись над промахом каждым и каждой удачей —
Цепь ли кому удавалось прорвать или дамку поставить.
В это время поодаль, в сумраке ниши оконной,
Нежно шептались влюбленные, глядя, как месяц восходит
Над океаном седым и серебряной мглою долины.
Так миновал этот вечер. В девять часов с колокольни
Звон раздался — сигнал для тушенья огней; и тотчас же
Гости, простившись, ушли. И в доме покой воцарился.
Долго, долго еще звучали слова расставанья
В памяти Эванджелины, отрадой ее наполняя.
Вот уж прикрыт был золою жар в очаге, и неспешно
Вверх по дубовым ступенькам шаги отца проскрипели.
Вскоре и девушка двинулась наверх бесшумной стопою,
Озарена в темноте ореолом лучистого света,
Словно не лампа в руках, а сама она счастьем сияла.
Вот очутилась она в простой своей девичьей спальне
С белыми занавесями на окнах, с высоким комодом,
Где на просторных полках лежали, сложены в стопки,
Шерсть домотканая и полотно — все ее рукоделье,
То приданое, что драгоценней коров и баранов, —
Верный знак, что невеста прилежною будет хозяйкой.
Вскоре сделалась лампа ненужною, ибо потоки
Мягкого лунного света, вливаясь в окно, затопили
Спальню — и сердце Эванджелины волной всколыхнули.
Ах, несказанно прекрасна была она в лунном сиянье,
Ножками стоя босыми на светлом полу своей спальни!
Ведать не ведалось ей, что в эту минуту средь сада
Медлил влюбленный впотьмах, прикован к ее силуэту.
Но про него она думала; и непонятной печалью
Сердце ее омрачалось порой, как скользящею тенью
Месячный диск в небесах затмевался на миг. Но бесследно
Таяла грусть, когда из-за мглистого полога тучи
Вновь выплывала Луна — и какая-то звездочка следом,
Как Измаил, что с Агарью ушел от шатров Авраама.
