Ангел войны - Виктор Борисович Кривулин

Строят бомбоубежища.

Посередине дворов

бетонные домики в рост человека

выросли вместе со мной.

Страх успокоится, сердце утешится,

станет надежный кров.

Ляжет, как луг, угловая аптека —

зазеленеет весной.

Шалфей и тысячелистники —

ворох лечебных трав,

пахнущих городом, пахнущих домом подземным,

принесет завтрашний день.

И отворятся бетонные лестницы

в залитых асфальтом дворах…

Мы спускаемся вниз по ступенькам спасения,

медленно сходим под сень

гигантских цветов асфоделей,

тюльпанов сажи и тьмы…

Бункер, метро или щель —

прекрасен, прекрасен уготованный дом!

Падали ниц и лизали горячую пыль.

Шло побежденных – мычало дерюжное стадо.

Шли победители крупными каплями града.

Горные выли потоки. Ревела душа водопада.

Ведьма история. Потная шея. Костыль.

Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,

Клио, с клюкой над грохочущим морем колес, —

шли победители – жирного быта обоз,

шла побежденная тысяченожка, и рос

горьких ветров одинокий цветок среди поля.

Клио с цветком. Голубая старуха долин.

Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,

Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,

всех отходящих целуя – войска, и народы, и страны

в серые пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.

И убожество стиля, и убежище в каждом дворе

возбуждает во мне состраданье и страх катастрофы

неизбежной. Бежать за границу, в сады или строфы,

отсидеться в норе —

но любая возможность омерзительна, кроме одной:

сохранить полыханье последнего света на стенке,

да кирпичною пылью насытить разверстые зенки —

красотой неземной!

Шоколадное дерево праздника слабой фольгой шелестит.

Отзвенел патриот, возвратился домой постояльцем.

Что за сладость растаять, прильнуть

                                             к обескровленным пальцам,

что за липкие дни! – и о чем очевидец грустит?

Клейкой – как говорится о зелени мая,

будто правда приклеенной птичьим полетом к стволам, —

клейкой зеленью, значит, но с голубизной пополам

праздник полит обильно, и толпы текут, омывая

исполинские ноги с угрюмым упором ступней.

Как шевелятся пальцы – и люди снуют между ними —

кто по ногтю скользит, кто с колена сползает… Пустыми

всех обводит глазницами вышняя груда камней.

Что же грустен стоит очевидец в сторонке?

Шоколадное дерево праздника плавится, тает за ним…

Вот оркестр полковой прошагал пауком площадным,

но еще напряженно дрожат барабанного дня перепонки.

Наследующий ложь, на следующий день

после пожара в розовом дому.

Послушай плач по гробу своему!

Платки со смертью пограничных деревень

сбиваются, сползают обнажить

младенческой макушки слабину —

и темя освещает седину

теплом и светом внутренним… Лежит

апрельский снег на голове старух.

Наследующий ложь находит по следам

свой материнский дом, где голубиный пух

кружит по комнате, слетается к устам.

Забьется в глотку столько тишины,

что рад заговорить, воспомянув

минувшую войну – ее железный клюв,

вскормивший смесью крови и слюны

грудное сердце! Рад бы обсказать,

заговорить огнями, словно Куст, —

но полон рот, но слышен хруст

костей – и голубиная тетрадь

для записи единственной чиста.

Раскроешь – там лежит Наследующий ложь,

он площе фотографий, он похож

на дырку в основании креста.

Вокруг него, истекши из ступней,

извечной крови струйки запеклись…

Как дерево креста, лишенное корней,

он вырос из земли, где мы не прижились,

но блудными детьми вернемся к ней.

Он только след и ржавчина гвоздя —

насквозь его, все явственней сквозя,

все чище и бедней,

минуя речки, пристани, мостки,

ведя наверх и вдаль послушные зрачки,

растет земля холмов и невысоких гор —

так незаметно голос входит в хор,

условный разрывая волосок —

границу горных – горниихъ высот.

Крошево или судьба? Украшение праха

больно рисуют – как послевоенные дети,

голубые от недоеданья и страха,

синими карандашами по рвущейся возят газете.

Сквозь разрывы клеенка цветет

колокольчиками и васильками —

тысячекратный букетик, осколок высот,

полузатерт, а иного себе не искали…

Крошево или судьба? Неочиненный грифель

не оставляет следов – только в тучах просветы.

Синий сквозит самолет – и в прекрасную гибель,

словно морская звезда с бугреватым излучьем, – воздета!

Так любить неживых не дано

никому – как любили! Как если б

на клеенке прожженная дырка сводила в одно

место всех, кто еще не воскресли.

Если же это судьба, то житейского краха

не убегают – но сгорбясь и голову в плечи,

как выходящая из-под воды черепаха