«Великим океаном нашей жизни…»
Великим океаном нашей жизни
Сейчас плывем к тем дальним берегам,
Что назовем землею коммунизма…
Наш долгий путь закончим только там.
На меньшее мы в мире не согласны,
И чтобы нам ни встало на пути,
Что сами мы предотвратить не властны,—
Но мы дойдем — нам суждено дойти.
О, если б взрывы ядерные стихли,
Войны холодной вдаль ушел туман,
О, если бы могли назвать мы Тихим
Несущий нас Великий океан.
Мы помним, как увидели японцы
И как рыбак в смятенье закричал:
«На Западе встает впервые солнце!» —
Но то лишь взрыв, несущий смерть, вставал.
Что б ни было — за нас земные сроки,
И каждый день весь род людской следит,
Как солнце жизни всходит на востоке,
Пусть солнце смерти с запада грозит!
Мы доплывем — и берег счастья встанет,
И каждому тот берег будет дан,
И каждый даст ему свое названье,
Восславив жизни синий океан!
Бывает, в летний вечер красный
Иль в вечер с синим льдом
Вдруг с теплотой огней всевластных
Лучи ворвутся в дом.
К вещам обычным прикасаясь
Неслышно и светло,
Как будто передать стараясь
Последнее тепло.
То книге, ярко освещенной,
То шхуне костяной,
Или фигурке полусонной,
Что вспыхнет белизной.
Живые токи света бродят,
Наш ослепляя взор,—
Как будто через жизнь проходит
Тот солнечный дозор.
С таким возвышенным стараньем,
С неведомых сторон,
Все, что зовем воспоминаньем,
Вдруг освещает он,—
И то, что было злым и ломким,
Или сродни громам,
Души косматые потемки
И темный лес ума.
Но то, чем в прошлом сердце жило,
Ключей всех горячей,
Встает пред нами с новой силой,
Струясь в огне лучей.
Пока они блестящим дымом
Текут, как сон за сном,
Тем, что уже неповторимо,
Мы заново живем!
Эта ночь была не проста,
В ней родился победы клич!
Броневик у вокзала встал —
И с него говорил Ильич.
И казалось ему самому —
Броневик лишь сигнала ждет,
Будто сам подставил ему
Броневое плечо народ.
Черной ночью, от искр рябой,
Изменялся города лик,
Человеческий шел прибой,
Унося с собой броневик.
В море лет тот прибой не стих.
До сих пор он в сердцах звучит,
Жив и отблеск волн огневых.
Броневик в апрельской ночи.
А теперь он стоит суров,
Как исполнивший долг боец,
И не нужно высоких слов,
И не нужен красок багрец.
Пусть на нем играет заря
Молчаливо и горячо,
Только шапку сними, смотря
На его седое плечо!
Уэллс сидел, смущение осилив,
Мудрец, посол от Запада всего,—
Глаза прищурив, перед ним Россия
Заговорила, выслушав его.
Тьма за окном грознее все и гуще,
А собеседник говорил о том,
Как жизнь народа расцветет в грядущем,
Наполненная светом и теплом.
Как будто бы страны он слушал душу,
Уэллс запомнит этот день и час,
Как будто бы впервые в мире слушал
Прекрасный утопический рассказ.
Но вспомнил грязь, детей голодных руки,
Всех бедствий за углом девятый вал,
Там холод, смерть искусства и науки,
Безграмотные нищие, развал…
— Как справитесь вы с вашим отставаньем,
Во мгле слепой, никак я не пойму…—
Российским фантастическим мечтаньем
Весь разговор представился ему.
Простился, шел, пожав плечами, к двери,
Иронии во взгляде не тая,
И мозг фантаста отказался верить
Простому реализму бытия.
Он снова в мире, где тепло и чисто,
Где и шутя не могут намекнуть,
Что именно в России этой мглистой
Нашли рычаг — жизнь мира повернуть.
Что именно в России — так уж вышло,
Превыше всех больших и малых правд,
Что именно отсюда к звездам вышним
Взлетит победно первый космонавт.
«В Смольном комната есть небольшая…»
В Смольном комната есть небольшая.
Ее знает вся наша страна,
Глыбы времени в прах сокрушая,
Все такая ж, как прежде, она.
И все кажется, в этом молчаньи,
А оно неподвластно перу,
Что в нее он с ночных совещаний,
Как всегда, возвратится к утру.
Мы увидим всей памятью сердца,
Что сейчас лишь о нем говорит;
Он к окну подойдет, чтоб вглядеться
В нарастающий пламень зари.
Точно все, что свершится на свете,
Все, что будет с родною страной,
Он увидит на зимнем рассвете
В это синее с хмурью окно.
Пусть другим ничего не известно,
Ему видеть далёко дано…
Мы стоим в этой комнате тесной
И в волшебное смотрим окно.
Пораженные видом мгновенным,
Ощущая времен перелом,
Точно темные судьбы Вселенной
Вдруг столпились за этим стеклом.
Рафик Ахмед пришел на площадь Красную,
И точно сон увидел наяву —
Почти полвека прожил не напрасно он,
Мечта сбылась — он прилетел в Москву.
Почти полвека он в столице не был,—
А кажется, что лет прошло уж сто,
Из старого осталось только небо,
Да и оно какое-то не то.
И в нем, как верхолазы — вертолеты,
Разросся город — нет конца ему,
И вспомнил он далеких дней заботы
И в Пешаваре старую тюрьму.
В кровь сбитые свои увидел ноги,
Снег перевалов, каменную глушь,
Смертельный мрак басмаческой берлоги,
Разбойничьих, как ночи черных, душ…
— Из Индии в Москву идешь, изменник! —
Убили бы… Но красные клинки
Его спасли. Освобожденный пленник
Пришел в Москву, жил у Москвы-реки.
Здесь сердце билось гулко, по-иному,
Здесь ленинские слышал он слова.
…И через горы вновь дорога к дому,
И вновь тюрьма и нищий Пешавар.
Все позади… Над ним закат пылает,
И Красною он площадью идет,
Пред ним склонились нынче Гималаи,
Его увидя сказочный полет.
Московских зданий розовеют глыбы,
Сады осенним пламенем горят.
— Тебе, Москва, тебе, Москва, спасибо!
Так старый говорит Рафик Ахмад.
— Когда-то шел я тропами глухими,
Сегодня вижу я побед зарю,
И славлю я твое большое имя,—
Спасибо, Ленин, трижды повторю!
Я шел в Москву кровавыми ногами —
Сейчас летел быстрее света дня,
Ты сделал так, что лет крылатых пламя
Крылатым также сделало меня.
Сегодня знают люди всей Вселенной,
Что человек и должен быть крылат! —
На этой Красной площади священной
Так старый говорит Рафик Ахмад!
На пороге немыслимых дней,
Там, где Смольный стоял, как гора,
Был солдат из рабочих парней,
И задумался он у костра.
Он глядел в этот жаркий костер
И за огненный видел порог,
Что костер этот пламя простер
В бесконечность походных дорог.
Осветил небывалые дни,
И горела на шлеме звезда,
И горели биваков огни,
Нестерпимо большие года.
Пусть они отсверкали в былом,
Все казалось, что снова стоит
У сибирских костров, над Днепром,
Там, где город далекий — Мадрид.
В сорок пятом окончился шквал,
Полон чувством единым одним,
Уж в Берлине стоял генерал,
И костер догорал перед ним.
И в костре том, на майской заре,
Он узнать уголек был не прочь
От костра, что когда-то горел
Перед Смольным в Октябрьскую ночь!
