Яков Тублин - Образ жизни

Застенчивость — хорошая черта.
Хорошая.
Я это утверждаю.
Она себе похвал не ожидает,
Она не смыслит в славе
Ни черта.
Когда вокруг грохочет и звенит,
Застенчивость стоит себе в сторонке
С глазами терпеливого ребёнка,
Познавшего уже закон Земли.

Застенчивым живётся тяжело,
Застенчивость имеет тоже голос,
Как невысокий стебель —
Тучный колос,
И как дрова —
Высокое тепло.

…Застенчивости твёрдая ладонь!
Когда ударит колокол пожара,
Пока витии рассуждают яро —
Застенчивый бросается в огонь.

Купаться в Гауе[15] опасно,
И всё же в Гауе купаются,
И всё же в Гауе купаются —
За жизнь свою не опасаются.
В палатке от реки спасаться?
Речного ветра опасаться?
Но, если утром небо ясно,
Опасно или неопасно?
В конце концов, опасно ехать,
Летать, ходить пешком в лecy;
Задумчивость опасней смеха;
Опасно в руки брать косу.
Опасно, если в лодке двое,
Опасно шею бритвой брить,
Опасно быть самим собою,
Опасно правду говорить.
И женщину любить опасно,
Опасно на траве лежать,
Опасно выражаться ясно,
Колоть дрова, детей рожать.
Опасно важной дверью хлопнуть.
В конце концов, опасно жить.
Но лучше в Гауе утопнуть,
Чем тихо крылышки сложить.

Дочери мои, как два крыла,
На мои вопросы — два ответа.
Что могла мне жизнь, то и дала.
Песнь моя ещё не вся пропета.

Дочери мои — мои крыла,
Светлая забота и надежда.
Тень от счастья на судьбу легла,
И деревья в золотой одежде.

Так печально осенью в саду,
Но и вместе — ясно в эту пору.
Скоро я, наверное, уйду
В ту мою единственную гору.

Вот уже дорога пролегла
Через пашню и через покосы…
Дочери мои — мои крыла,
Два ответа на мои вопросы.

Навалился тугой пробирающий ветер,
Навалился — аж слёзы из глаз.
И не только последние листья, но ветви
Растеряли берёза и вяз.

Словно не было дней, теплотой озарённых,
Свиста и щебетания птиц,
Крон зелёных, и взглядов влюблённых,
И счастливых деревьев и лиц.

Словно не было шёпота тихого: «Милый…»
И ответа: «Родная моя…»
Потеряла как будто бы добрую силу —
В злую силу вступает земля,
В пору жизни холодной своей и суровой.

И на этом нелёгком пути
Ничего, ничего, кроме тёплого слова,
Не способно сберечь и спасти.

Я усвоил, что судьба — не праздник,
Что она — и парус, и весло,
Я усвоил: в тыщу раз опасней,
Если без конца тебе везло.

Понимаю, что теперь не к спех,
Выпивать и свет, и тьму до дна
Что в полосках солнечного спектра
Есть и невесёлые тона.

Я спешу, я тороплю событья —
Выиграть хоть несколько минут!
Но любовь, и горе, и открытье
Всё равно меня не обойдут.

Потому что в жизни невозвратной
Есть начало и исход пути.
Потому что с кем-то и когда-то
Это всё должно произойти.

Со всех сторон,
Со всех сторон
Мой дом снегами окаймлён.
Но я через снега прорвусь,
Но я у ног твоих склонюсь.
И брошу я к ногам твоим
Своих сомнений горький дым,
Своих печалей и невзгод;
И весь нескладный прошлый год.
И вспыхнут свет, любовь и тишь —
И ты за всё меня простишь.
За то, что даже и любя,
Но всё же мучал я тебя.
За слёзы прошлые, за боль,
За то, что грубым был с тобой.
А те крушения в пути
Забудь, родная, и прости.
Пусть только светлой будет грусть,
Когда я сквозь снега прорвусь.
…Ну а пока со всех сторон
Мой дом снегами окаймлён.

Санаторий. Чистый снег.
Лыжи,
крики,
саночки.
Вышел старый человек
И сплясал «Цыганочку».
У него нога болит,
Ноет сердце с вечера.
А улыбка говорит:
«Эх, терять нам нечего!
Растерял я всё, что мог,
А осталось крошево.
Путь мой, видно, недалёк,
Да всё же жизнь хорошая.
Выйду я, прищурю глаз
(Это вам не саночки!) —
Ну-ка, кто ещё из вас
Вдарит так „Цыганочку“?»

Только с веток белый снег
Крупно осыпается.
Пляшет старый человек,
Пляшет… задыхается.
«Эх, чавелла!» — он кричит.
Чуб седой колышется.
А потом молчит,
Молчит,
покуда не отдышится.

Безнравственно молчать о смерти,
Как будто вовсе нет её.
Я был там дважды:
Вы поверьте
В то ощущение моё.
Метель свистела оголтело,
Зима смертельная мела,
Когда с душой прощалось тело,
Когда душа ещё жила.
А утром талый снег струился,
Шумел по водостоку дождь.
А я тревожным сном забылся,
И мне тогда приснилась дочь.
Как воздух сладок, утро ясно!
Цветы алели из корзин.
И снова жизнь была прекрасна,
И снова вкусно пах бензин
Там, за окном.
Шоссе гудело,
Метель вдоль улиц не мела.
И ликовала, как могла,
Душа,
И оживало тело…

И вот отчётливо я слышу,
И вот я вижу наяву,
Как дрозд поёт,
Как пашня дышит,
И дым уходит в синеву.
Костёр горит,
Костёр осенний.
Охладевают небеса.
И слышно, как во всей вселенной
Произрастают чудеса
Природы вечной и могучей,
Природы милой и родной;
И дождь из благодатной тучи
Нисходит на палящий зной.
А дождь прошёл, остыли крыши.
Скосили вовремя траву,
Убрали хлеб.
И пашня дышит,
И дым уходит в синеву.

Среди мыслей и дел,
И мгновенных идей
День взошёл,
и созрел,
и сломался,
Мне сегодня везёт
На хороших людей:
Ни один паразит не попался.
Солнце всходит,
Уходят ненастье и тень;
Запоздалая брезжит удача.
Если б в жизни везло,
Как везёт в этот день,
Всё, наверное, было б иначе.

Когда ещё пещерный человек
Селился по брегам прозрачных рек,
И первые налаживались луки —
Была уже в зародыше видна
Грядущая зловещая война;
К ней приспосабливались головы и руки.

Когда впервой поднялся род на род,
И кто-то первый двинулся вперёд,
Оставив за спиной свою пещеру,
Тупым вооружившись топором,
В чужой пещере учинил погром —
Они открыл вражды и горя эру.

Когда? Тому назад сто тысяч лет
Пещерник, по-походному одет,
А может, налегке — с копьём и камнем, —
Издав Войны безумно дикий рёв,
Он разметал соседа жалкий кров
Захватнически грязными руками.

Не мамонт был и не бизон пред ним —
Такой же человек и побратим,
Но он не узнавал в нём побратима.
Тогда дикарь предположить не мог
В какой та драка выльется итог,
В какой жестокий счёт, необратимый.

Неузнаваемый герой,
И трус неузнаваемый
Встают в один и тот же строй
На городской окраине.

Встают у городских ворот,
Где вражий дух зловонится.
Плечом к плечу идут вперёд,
Плечом к плечу хоронятся.

Кто первый вымолвит «Пора!»,
На супостата двинется,
Кто первый прокричит «Ура!»
И на врага накинется;
Кто будет первый здесь убит
Из тех, в огне которые,
Народом будет не забыт,
И не забыт Историей.

Но тех, что вышли из огня,
Железом не испорченные,
И уцелели — не винят,
А воздают им почести.

А тот убит, да не забыт
Родными, другом, городом;
А тот забыт, хоть не убит,
И не представлен к ордену.

Но вот настал и твой черёд —
И ты встаёшь, не думая.
И в полный рост идёшь вперёд —
Беда у городских ворот!

В августе сорок второго года
Выпала хорошая погода,
Вызрели арбузы на бахче.
Над Красноармейском — воздух чёрный,
А на Волге — нефтяные волны,
Самолёт в прожекторном луче.

Мы живём в дому большом, холодном
Вместе с мамой, на пайке голодном.
Во дворе — заброшенный амбар.
И порою кажется, что к ночи
Прокричит последний в жизни кочет,
И последний догорит пожар.

Но однажды очень тёплым утром
В нашем быте, по-сиротски утлом,
Будто луч надежды засиял:
Прошуршали у калитки шины,
Тормознула старая машина,
И шофёр меня в кабину взял.

Сын его — товарищ мой и сверстник
(С ним осколки собирали вместе,
Лишь налёт закончится едва) —
Восседал в кабине очень важно.
Как сынок отца-шофёра каждый,
Знал «автомобильные» слова.

Едем мы втроём в машине крытой
По дороге, бомбами разбитой,
Едем на ближайшую бахчу.
А вокруг стоит такое лето,
Зеленью обугленной одето!
Кажется: не еду, а лечу.

Ах, бахча-баштан, какое диво!
Как дышалось счастливо-счастливо —
Красный сок так сладок и лучист!
— Лопай, пацанва, рубай от пуза,
Не робей — не лопнешь от арбуза.
Только бы не прилетел фашист.

Но фашист — как будто, гад, подслушал —
Прилетел, подлец, по наши души:
Небо почернело от крестов.
Он летел к заводу и посёлку,
Сыпал бомбы на бахчу без толку —
И арбузы проливали кровь.

Грунта окровавленные груды
Вдруг возникли рядом. И отсюда,
Нам казалось, что не убежишь.
Мы скатились в лог, в кустарник колкий;
И над нами взвизгнули осколки,
В этот раз мою не тронув жизнь.

Да, мою не тронули, а рядом
Сыпанули так железным градом,
Пулемётным градом небеса.
И товарищ мой застыл навеки,
Не успев закрыть в горячке веки.
Сок стекал, как красная роса.

Он лежал, как будто улыбаясь,
И надкушенный кусок сжимая
В тоненькой, как веточка, руке.
Неподвижные глаза смотрели
Вверх, где страшные кресты чернели,
Лихо выходили из пике.

Но фашисту показалось мало,
Что на одного нас меньше стало.
Он опять смертельно заходил,
И опять строчил из пулемёта —
По брезенту снова, по капоту,
По бахче растерзанной лупил.

Над товарищем моим убитым,
К голове припав щекой небритой,
Будто бы окаменел отец.
Глухо плакал он, большой и сильный.
Небо снова становилось синим:
Улетели, гады, наконец.

Я очнулся, горько разрыдался;
Мне казалось — я один остался
В этом грубом мире на Земле,
Где бушует смертоносно пламя.
Но ждала меня в посёлке мама,
И стоял посёлок, как во мгле.

Утром в воскресенье это было:
Пепелищем улица дымила.
Около пожарной каланчи
Милиционер лежал убитый.
Весь Красноармейск, как гроб открытый
Был, когда вернулись мы с бахчи.

…Столько лет. Но ясно и теперь я
Вижу эту первую потерю —
Детство выжгло вспышкой огневой.
Не убитый взрывом, не сгоревший,
Уцелевший чудом, повзрослевший,
Прошептал я маме: «Я живой».

Я живой, но это — только случай.
Я живой — убит дружок мой лучший;
Он напротив в доме раньше жил.
Впереди друзей немало будет,
Но скажите, кто вернёт мне, люди,
Этого, с которым я дружил.

Сталинград горел, горела Волга,
И сирены выли долго-долго,
И над переправою, черны,
Тупо самолёты выли снова.
С мамою остались мы без крова,
И без хлеба посреди Войны.

Но бахчи кровавая картина,
Но отец над мёртвым телом сына,
Но безумно плачущая мать…
Этот чёрный, этот ад кромешный
На Земле, такой святой и грешной,
И сегодня трудно вспоминать.

Уцелел я. Подрастают дети,
Но всё снится, снится на рассвете,
И не прекращается Война.
В памяти моей тот день и ныне.
Кровь того худого пацана,
Кровь Бахчи вовеки не остынет.

В ту пору каждый был с бедой знаком.
А на восток всё шли и шли составы.
И вышла мать моя за кипятком,
И от состава нашего отстала.

Расстрелянные рвались облака;
Война трясла меня в вагоне жёстком,
А я ревел, потом молчал, пока
Меня не сняли с полки за Свердловском.

Я помню: сахаром кормил тогда
Меня солдат. Он левою рукою…
Да, левою кормил меня солдат,
А правая осталась под Москвою.

Солдат смотрел — и слёзы по щеке:
«А у меня убили, гады, Кольку!
Рубай, сынок!»
И я, зажав в руке,
Рубал тот сахар пополам с махоркой.

Тот сахар был на самой на Войне.
Где ты, солдат?
Судьба твоя какая?
Не знаю.
Только и до этих дней
Твой горький сахар на губах не тает.

Ещё скуден стол, дырявый карман —
Только воздухом душа и жива.
На обед была трава-мурава,
А на ужин был макухи кусман.

Да ещё пришли на каждый порог
(Не упросишь — не скостят, не простят)
Тот налог, да снова этот налог.
На кого налог? На вдовьих ребят?

И на курицу, что в прошлом году
Принесла одно яйцо по весне.
На несчастье налог, на беду,
Что достались людям в чёрной Войне.

Отрыдает и затихнет беда,
Зарубцуются сражений следы
И трава зазеленеет, когда
Отшумят потоки вешней воды.

Но навек не унесёт та вода
Половодьями бушующих рек
Всех невзгод, что напахала беда,
Болей всех, что перенёс Человек.

На пригорке земляника взошла,
И щавель зазеленел у стены,
И вскормила крапива полсела.
Да и кое-кто вернулся с Войны.

Не хватает у станка работяг,
И на жатве не видать косарей.
Горе горькое сиротских ватаг —
Ребятишек без отцов-матерей.

В неизбывной бедноте деревень,
В запустенье истлевающих изб
Вызревает, возрождается день —
Вот и соками плоды налились.

Вот и колос на ветру зазвенел,
И со взятком возвратилась пчела.
Кто-то весело и горько запел,
Кто-то выкрикнул: «Была не была!»

После Войны прошло лишь десять лет,
А Ладога ещё являла след
Войны — её кровавого лица,
Не уничтоженного до конца.

У кромки леса отдыхает пляж…
И здесь, неподалёку — тральщик наш,
Похожий на хозяйственный утюг.
Он пашет воду, словно землю плуг.
Он гладит воду — впрямь, как утюжок,
Записывая скромно свой итог:
«Ещё один для плаванья район
От старых мин освобождён».

А пляж живёт, жуёт, поёт, гудит:
Ребёнок малый, старый эрудит
Нечастому лучу светила рад.
И высыпал фанерный комбинат —
Их весь такой весёлый коллектив, —
Что завтра им запишется в актив:
«Мы, дескать, можем в будни попахать,
Но и умеем дружно отдыхать.»

…А наш утюг — наш тральщик, стало быть,
Не должен даже и на миг забыть
Плавучих мин, затерянных в войне,
И тех, что дремлют там, на самом дне;
Контактных мин и неконтактных мин —
И над водой, и в глубине глубин.
Чугунный шар, свинцовые рога…

О пляж! Нам тоже жизнь дорога.
Но мы себе утюжим утюжком,
И нам сейчас такой словарь знаком:
«Восьмёрка»[16], якорь, трал, резак, минреп[17] —
Сегодня это наш насущный хлеб.

Если бы не прошлая Война
Было бы нас не двое, а пять.
Был бы тогда брат у меня
Статью — в отца, а лицом — в мать.
Была б тогда сестра у меня
Лицом — в отца и со статью маминой,
Если б не проклятая Война,
На которой целое поколение сгорело в пламени,
Целое поколение строителей и скрипачей,
Целое поколение неродившихся слов,
Неувиденных снов,
Невзошедших цветов,
Целое поколение ваятелей и врачей.
Если б не проклятая Война,
Какая красивая была бы семья.
Была бы мама моя — не вдова, а жена,
Если бы не прошлая Война.
Было бы нас пять, а не двое,
Была б совсем другая страна.
И всё сейчас, наверное, было б другое,
Если бы не Война.