«Пусть мы пред Божьими просторами…»
Пусть мы пред Божьими просторами,
Пусть неизвестное пред нами!
Пройдемте жизнь, сияя взорами,
Пройдемте жизнь, звеня мечами!
Но час мелькнет – несется с гомоном
Кинематограф впечатлений,
Мы вновь берем в отчайньи сломанном
Ярмо ничтожных ощущений,
Забыв порыв, на клич растраченный,
Кладем привычно краски грима,
И будень, властно-предназначенный,
К могиле мчит часы незримо.
«Люблю бывать на шумных вечеринках…»
Люблю бывать на шумных вечеринках,
На гимназических, студенческих балах…
Девицы там скромны, в прелестных пелеринках,
Без декольтэ и с розой в волосах.
Весь зал живет веселыми глазами,
Мой ум завидует их милой чистоте,
И гонит шум людей мой ужас перед днями
И надоевшие слова о суете.
Я увлечен то станом, то прической,
И, как дитя, я вновь зову свою мечту…
Я душу грустной той считаю бедной, плоской,
Считаю смелой я и горделивой ту.
И я, один, глядя на их потеху,
Внимая топоту, остротам, похвальбе,
Люблю завидовать их искреннему смеху
До безысходного презрения к себе.
«Что выбрать нам, всевидящим, опорой?..»
Что выбрать нам, всевидящим, опорой?
Взгляните вдумчиво во все края –
Ведь нет такой серьезности, которой
Равнялась бы серьезность бытия.
Философ, мот, аскет, дурак, бродяга –
Где разница в их мысли обо Всем?
Осталось что ж? Бесцельная отвага
И мысль, что мир – неведомый фантом…
Скитаюсь я. Бегут без впечатленья
То бесконечность и покой пустынь,
То городов немолчное волненье,
То древний мрамор эллинских твердынь…
Бросаю я и мысли, и вниманье
Не моему: и фразам новых книг,
И голосам рабочего восстанья,
И лицам дев, явившимся на миг,
И высоте, то ласковой, то строгой,
И пикам гор, где только лед и тишь,
И сердца стук я слушаю с тревогой:
О, может быть, ты вновь заговоришь?
Оно молчит! Оно молчит жестоко!
Там лишь слова! Слова, слова без сил…
И я кричу в лицо немого рока:
Уж взял я жизнь? Жизнь то, что я забыл?
Случилось, что как-то недавно
Я вечер в гостях просидел.
Нарядные платья исправно
Скрывали уродливость тел,
Размеренность плавных движений
Весьма украшала салон,
Как всюду, свой шут был, свой гений
И несколько важных персон.
Все мерно трещали, девица
Какая-то громче их всех…
Знакомые шутки и лица,
Политика, скука и смех.
Я тоже шутил и смеялся,
Улыбку кроил и скучал,
Но как-то на миг я остался
Один, наблюдая весь зал…
И было ль то света игрою,
Устало прищуренных глаз,
Иль нервы шутить надо мною
Тогда захотели как раз,
Но вдруг мне почудилась сцена
Театра-игрушки, и там
Ведет манекен манекена,
Одетые в красочный хлам.
Сквозь ритм этой жуткой забавы
Мне слышно, они говорят,
И щелкают сухо суставы,
И с хрипом их речи звучат;
И каждой девице по разу
Твердят они, делая круг,
Одну остроумную фразу
Всё с тем же движением рук.
И, фразы мертво и стеклянно
С поклоном сказав нараспев,
С недвижной улыбкою, странно
Целуют фарфоровых дев.
Испуганный, долго гляжу я
И вдруг замечаю себя –
Бесстрастный, хрипя и танцуя,
Кривляюсь меж ними и я.
«Пред отпертым окном бродячий итальянец…»
Пред отпертым окном бродячий итальянец,
Седой, слепой старик, развлек меня шарманкой.
Какой-то вычурный, не русский, странный танец
Оборвыш-девочка плясала с обезьянкой.
Был полдень дремлющий, в квадрат окна взирала
Бездонность синевы наивными глазами;
Пыль золотом неслась; по-майски рокотало
Движенье улицы и пахло тополями.
Слепой старик тянул один напев докучный
И обтирал свой лоб, морщинистый и потный,
А девочка была угрюмой, томной, скучной
И с обезьянкою плясала неохотно.
Я бросил деньги им. Они упали с звоном;
Прервались хрип игры, крикливые куплеты…
Старик снял шляпу мне; поблагодарил поклоном
Ту сторону двора, где звякнули монеты.
Потом, держась рукой за плечико ребенка,
Не доиграв мотив, свое «о streti, streti»,
Побрел он из двора, шагая редко, звонко…
Синела высь небес, всё пело мне о лете.
«Уже рассвет. Какая тишь…»
Уже рассвет. Какая тишь…
Да, за окном уж ночь поблекла…
И видны массы мокрых крыш
Сквозь затуманенные стекла.
Один. Не скрипнет сзади дверь,
Я не услышу шорох платья…
Один… А где она теперь?
Кто дарит ей свои объятья?
Иль вновь хандрит? Что ж, может быть…
Она всегда ведь цель искала,
Ждала ответ – чем жить, как жить…
Нашла иль нет? Искать устала?
Быть может, кто-нибудь сказал,
Ей разгадал загадку злую…
Но я… Я никогда не знал,
Зачем еще я существую.
Шепни ж, рассвет, шепни же ей,
Капризной, слабой ханше,
Что я в тоске, я жду когтей,
Всего когтей, как раньше.
Вечер серый и обидный,
В лихорадке гаснет свет,
Где-то в море тони видны,
Как уродливый скелет.
Нас с моей подругой, странной,
Бледной, робкой, всё гнетет,
Скорбно слушать непрестанный
Плеск скупых и тяжких вод,
Песнь безбрежности и стуже,
Безучастью старика,
Как века назад, всё ту же,
Как и после, чрез века.
Мутно сумерки сгустились,
Тони слились и ушли…
Богу мы не преклонились,
Но не взяли и земли.
К нам безжизненно-свободен
Облаков туман плывет,
Ветер ровен и холоден,
Монотонно море бьет.
«Ей было сорок лет. Она детей имела…»
Ей было сорок лет. Она детей имела,
Была тяжелою, и скучной, и больной…
То жаловалась мне, то лживо и несмело
Рассказывала бред своей любви былой.
Мне было совестно ее несознаванья,
Что к ней не шло, не шло так томно говорить,
Но я угадывал цепь серых дней, страданье,
Отчайнье пред концом, незнание, как жить…
И раздражало всё – ее морщины, щеки,
Надежды, те же всё, как всюду, как везде,
Болезни, блеклый взгляд, и труд ее жестокий,
И экономия (я знал уж) на еде.
Я раз в ответ спросил: «но дальше делать что же?»
Она растерянно сказала мне: «я жду…
Быть может, встречу я… хочу я счастья тоже…
Полюбит, увезет… Я, может быть, найду…»
Муж, дети, мутный взор и с сорока годами…
И ведь, о Господи, надеется еще!
Она потупилась, запрыгала плечами,
И вдруг заплакала беззвучно, горячо…
Она вдруг поняла, что должен я смеяться,
Что время снов прошло, что в жизни был лишь гнет,
А я, готовый сам упасть и разрыдаться,
Твердил: «Ну да, ну да, полюбит, увезет»…
«Бывает, я брожу, истерзанный и бледный…»
Бывает, я брожу, истерзанный и бледный,
Среди домов с безличною толпой,
Гляжу с презрением, как просит хлеба бедный,
Как женщины мелькают предо мной…
Мне гадки блеск и смех, всё это злое стадо,
И мучит мысль, что канет всё во Тьму
И что, наверное, Кому-то это надо
Иль, может быть, не надо Никому.
И, чуя весь обман, свершаемый над нами,
Который мы не сможем никогда
Понять, раскрыть, познать, затравленный мечтами
Бегу к себе. И я пишу тогда…
Я создаю чертеж, космические схемы,
И цифры мне не кажутся смешны:
Я верю по ночам и в цифры и в поэмы,
Изящные, отчетливые сны.
Тогда пишу, и рву, и утром стекла окон
Целую я, встречая новый день…
О, пусть я червь, плету я шелка кокон,
Пускай я тень, я сам рождаю тень!
