Шли они, разговаривая на чужом языке;
Порой они тихо напевают какую-нибудь чужую песню.
Порой остановятся и оглянутся:
Не слушает ли кто-нибудь? Но не встретили никого.
Напевая, блуждали вдоль русла Невы,
Которое тянется, как альпийская стена,
И задержались там, где между гранитом
Высечен путь к реке.
Оттуда внизу увидели издалека
На берегу человека с фонариком.
Это не был шпион, так как он только следил за чем-то в воде.
И не перевозчик: кто ж плавает по льду?
И не рыбак, потому что ничего не имел в руках,
Кроме фонарика и связки бумаг.
Подошли ближе; он, не поворачивая головы,
Вытянул веревку, погруженную в воду,
Вытянул, сосчитал узлы и записал;
Казалось, он измерял глубину воды.
Отблеск фонарика, отражающийся ото льда,
Освещает его таинственные книги
И лицо, склонившееся над свечой,
Желтое, как облако над заходящим солнцем,
Красивое, благородное, строгое лицо.
Он так внимательно читал свою книгу,
Что, слыша посторонние шаги и разговор
Тут же, над собой, не спросил, кто это,
И только по легкому движению руки
Было видно, что он просит, требует молчания.
Было что-то такое необычное в движении руки,
Что хотя путники тут же над ним остановились,
Глядя, перешептываясь и посмеиваясь в душе,
Но все умолкли, не смея ему мешать.
Один посмотрел в его липо, узнал и крикнул:
«Это он!». — «Кто ж он?..». — «Поляк, художник,
Но его правильнее называть кудесником,
Потому что он давно отвык от красок и кисти
И только Библию и Кабалу изучает
И, говорят, даже разговаривает с духами».
Художник между тем поднялся, сложил свои бумаги
И сказал, как бы говоря с самим собой:
«Кто доживет до утра, тот будет свидетелем великих чудес,
То будет второе, но не последнее испытание:
Господь потрясет ступени ассирийского трона,
Господь потрясет основание Вавилона,
Но третьего не приведи, господи, увидеть!».
Сказал и, оставив путников у реки,
Сам с фонариком медленно пошел по лестнице
И вскоре исчез за оградой площадки.
Никто не понял, что значит эта речь,
Одни удивленные, другие рассмешенные,
Все воскликнули: «Наш кудесник чудачит!».
И, постояв еще минуту в темноте
И видя, что ночь уж поздняя, холодная и бурная,
Каждый поторопился домой.
Лишь один не ушел, а взбежал на лестницу
И побежал по площадке. Он не видел человека,
Только издали приметил его фонарик,
Который светил издалека, как прозрачная звезда.
Хотя он не взглянул в лицо художника,
Хоть не расслышал, что о нем говорили,
Но звук голоса, таинственная речь
Так его потрясли… Тотчас припомнил,
Что он слыхал этот голос, и пустился, что было силы,
Незнакомой дорогой, в ночной темноте.
Свет быстро несомого фонарика мигал,
Всё уменьшался и, потонув в ночной мгле,
Казалось, потухал, но вдруг остановился
Среди пустынной широкой площади.
Путник удвоил шаги, догнал.
На площади лежала большая груда камней.
На одном из них он увидел художника.
Стоял тот неподвижно, в ночной темноте,
С обнаженной головой, подняв плечи,
С протянутой вверх правой рукой.
И видно было по направлению фонаря,
Что вглядывается он в стены царского дворца,
В одном окне, в самом углу,
Горел свет; этот свет он наблюдал
И шептал, глядя в небо, как будто молясь богу,
Потом заговорил вслух сам с собой:
«Ты не спишь, царь. Кругом глухая ночь,
Двор уж спит, а ты, царь, не спишь.
Милосердный бог еще посылает тебе духа,
Он в предчувствиях предостерегает тебя о возмездии,
Но царь хочет заснуть, он насильно закрывает глаза.
Заснет глубоко… Бывало, сколько раз
Предостерегал его ангел-хранитель
Сильнее, настойчивее в сонных грезах…
Он раньше не был так дурен: он был человеком,
Но постепенно стал тираном,
Божьи ангелы его покинули, а он с летами
Всё больше становился добычей дьявола.
Последнее напутствие, то тихое предчувствие
Он прогонит прочь, как злое наваждение,
А на другой день льстецы вознесут его гордыню
Всё выше и выше, пока его не растопчет дьявол…
Эти жалкие подданные, живущие в лачугах,
Прежде всего будут покараны за него.
Потому что молния, когда она поражает неживое,
Начинает сверху, с горы и башни;
Когда же бьет людей, то начинает снизу
И поражает прежде всего наименее виновных.
Заснули в пьянстве, ссорах или в наслаждениях,
Проснутся утром — несчастные мертвые черепные чашки.
Спите спокойно, как неразумные животные,
Пока божий гнев не спугнет вас, как охотник,
Сокрушающий всё, что встречает в лесу,
Добираясь до логовища дикого кабана!
Слышу!.. там!.. вихри… уже подняли головы
С полярных льдов, как морские чудовища,
Уже сделали себе крылья из тучи,
Сели на волны, сняли с них оковы.
Слышу!.. уж морская пучина разнуздана.
Уже вздымает влажную шею под облака,
Уже… еще лишь одна цепь удерживает.
Но скоро ее раскуют… слышу удары молотов…».
Сказал и, заметив, что кто-то его сбоку слушает,
Задул свечу и исчез во мраке.
Блеснул и скрылся, как предчувствие беды,
Которое неожиданно взволнует сердце
И пройдет — страшное и непостижимое.
Памятник Петра Великого
Вечером, в ненастье стояли двое юношей
Под одним плащом, взявшись за руки.
Один был странник, пришелец с запада,
Неведомая жертва царского гнета,
Другой — поэт русского народа,
Прославленный на всем севере своими песнями.
Они недолго, но близко были знакомы
И через несколько дней уже стали друзьями.
Их души, возвышаясь над земными препонами,
Были подобны двум породнившимся альпийским скалам,
Хоть и навеки разделенным водной стремниной;
Они едва слышат шум своего врага,
Сближаясь друг с другом поднебесными вершинами.
Странник о чем-то думал перед колоссом Петра,
А русский поэт так промолвил тихим голосом:
«Первому из царей, вершителю чудес,
Вторая царица соорудила памятник.
Уж царь, отлитый в образе великана,
Сел на медный хребет буцефала,
И искал места, куда бы он мог въехать на коне,
Но Петр на собственной земле не может стать,
В отечестве ему не хватает простора;
За пьедесталом для него послано за море,
Послано вырвать на финляндском побережьи
Глыбу гранита; она, по приказу государыни,
Плывет по морю и бежит по земле
И падает в городе навзничь перед царицей.
Уж пьедестал готов; летит медный царь,
Царь-кнутодержец в тоге римлянина;
Конь вскакивает на стену гранита,
Останавливается на самом краю и поднимается на дыбы.[385]
Нет, Марк Аврелий в Риме не таков.
Народа друг, любимец легионов,
Средь подданных не ведал он врагов,
Доносчиков изгнал он и шпионов.
Им был смирён домашний мародер,
Он варварам на Рейне и Пактоле
Сумел не раз кровавый дать отпор, —
И вот он с миром едет в Капитолий.
Сулят народам счастье и покой
Его глаза. В них мысли вдохновенье.
Величественно поднятой рукой
Всем гражданам он шлет благословенье.
Другой рукой узду он натянул,
И конь ему покорен своенравный,
И, кажется, восторгов слышен гул:
„Вернулся цезарь, наш отец державный!“
И цезарь едет медленно вперед,
Чтоб одарить улыбкой весь народ,
Скакун косится огненным зрачком
На гордый Рим, ликующий кругом.
И видит он, как люди гостю рады,
Он не сомнет их бешеным скачком,
Он не заставит их просить пощады.
И дети близко могут зреть отца,
И мнится — ждет бессмертье мудреца,
И нет ему на том пути преграды.
Царь Петр коня не укротил уздой,
Во весь опор летит скакун литой,
Топча людей, куда-то буйно рвется,
Сметая все, не зная, где предел.
Одним прыжком на край скалы взлетел,
Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.
Но век прошел — стоит он, как стоял.
Так водопад из недр гранитных скал
Исторгнется и, скованный морозом,
Висит над бездной, обратившись в лед. —
Но если солнце вольности блеснет
И с запада весна придет к России —
Что станет с водопадом тирании?».
Приложения
Н. В. Измайлов «Медный всадник» А. С. Пушкина История замысла и создания, публикации и изучения
Памятник Петру Первому. Скульптор Э. Фальконе.
1
Последняя поэма Пушкина — «Петербургская повесть» «Медный Всадник», — написанная в болдинскую осень 1833 г., в период полной творческой зрелости, является его вершинным, самым совершенным произведением в ряду поэм, да и во всем его поэтическом творчестве, — вершинным как по совершенству и законченности художественной системы, так и по обширности и сложности содержания, по глубине и значительности проблематики, вложенной в него историко-философской мысли.
