Ужель не чувствуешь ты в этот день отрады?
Мать
Благослови, господь, на подвиг мой народ!
Нам, бедным матерям, иссохшим от забот,
Осталось ожидать, пока с победой снова
Вернутся сыновья под кров села родного.
Сведи меня, сынок, к постели. Я слаба.
Сын укладывает ее в постель.
О, сколько матерей печальная судьба
Сегодня обречет на долгие мученья!
Сын
Что ж делать нам! Без жертв отчизне нет спасенья.
К окну подъезжает всадник.
Всадник
Эй, Киазо, спеши! Нам дорог каждый час.
Несут прямой ущерб товарищи без нас.
Сын
Иду! Крепись, о мать. Зовут на бой грузина.
Во имя родины прости родного сына.
Мать обнимает сына.
Прощай, родимая, и помни, что к утру
Вернусь к тебе живой, а если и умру,
То будет смерть моя прекрасней всякой жизни.
Благослови, иду служить моей отчизне.
Мать
О, горе, горе мне! Настал разлуки миг,
Болит душа моя, из сердца рвется крик.
Мой сын, уходишь ты? Постой, что это значит?
Я без тебя умру! Кто смерть мою оплачет?
(Она рыдает, прижимаясь к сыну. Потом в ужасе опускает руки и смотрит ему в глаза)
Ты любишь ли меня, сынок любимый мой?
Сын
Люблю, родимая.
Мать
Останься же со мной!
Сын
А родина?
Мать
О да, она всего дороже!
Иди, иди, сынок, и сохрани вас боже!
О, горе мне! Теперь умру я здесь одна.
Иди, мой сын, и знай: то не твоя вина…
Сын
О родина моя, мой край, залитый кровью!
Что может устоять перед такой любовью?
Когда любовь к тебе воспламенит сердца,
Мать сына отдает, сын отдает отца.
Когда лучи твои в народе засияют,
Иные чувства в них мгновенно исчезают,
Как звезды мелкие, увидев свет дневной,
Как капельки дождя, сокрытые волной.
Прощай, родимая! Пусть тяжела разлука,
Забыть о родине — еще страшнее мука.
(Уходит.)
Мать
О, горе, милый сын! Застыла в жилах кровь.
Но велика она — любовь к земле грузинской!
И как ты ей в душе порой ни прекословь —
Не победить ее любовью материнской!
Прощай, мой милый сын! Кончина нетрудна
Тем, кто исполнил долг. Мой сын…
Моя страна…
(Умирает.)
14 июля 1860, 18 марта 1871 Павловск68. Несколько картин, или Случай из жизни разбойника. Перевод А. Тарковского
В небесах отчизны полог длинный
Сумрак развернул вечеровой,
И над Алазанскою долиной
Тени гор поникли чередой,
И, объятый царственной печалью,
Вышел месяц, и вершины гор —
Льдистые — с полупрозрачной далью
Начали неслышный разговор.
В этот час, безмолвный и печальный,
Звезды, трепетавшие во мгле,
Посылали миру свет хрустальный,
Радуясь покою на земле;
И под этой лаской молчаливой
Дол притихший отошел ко сну;
Только ветер горный шаловливо
Нарушал лесную тишину,
Только Алазань, на человека
Гневаясь, роптала в полусне,
И гора, молчавшая от века,
Ей одна внимала в вышине.
Утомившись, будет вплоть до света
Спать всё то, что трепетало днем…
Тяжело арба катилась где-то,
И скрипел песок под колесом.
Пел в ночи аробщик, и такою
Полон был ночной напев тоскою,
Что, как подорожный перезвон,
Он остался в сердце угнетенном,
И звучит он заглушенным стоном,
Но и скорбь рассеивает он.
Вылетел из-за деревьев конный,
Пред арбою осадил коня;
Смелый взор, печалью опаленный,
Полон горделивого огня.
«Где на гору Куди здесь дорога?» —
Спрашивает всадник молодой.
«От реки возьми правей немного,
Дол проедешь конною тропой,
А потом дорогою широкой
Поезжай, да пред собой гляди,
Там уж и до Куди недалеко,—
Ты ее увидишь впереди.
Но что хочешь ты найти на Куди?
Лучше ты заночевал бы тут.
Сам Бгачиашвили, молвят люди,
Там в лесу нашел себе приют.
Ты на взгляд и юн, и смел, и в силе
Не уступишь сверстникам своим,—
Всё же берегись Бгачиашвили:
Не пройдешь по Куди невредим.
Прячь коня, когда спешишь на Куди, —
Заприметит — не молись о чуде:
Пули злой Бгачиашвили злей,
Он с тобой повозится недолго;
Кровь за ним оставь, не требуй долга
О расплате позабудь скорей».
И моя душа томится злобой,
Сердце гневом сумрачным полно,
Яростью мы одержимы оба.
Мне теперь на свете всё равно!
И, красуясь, он коня пришпорил.
Соколом рванулся конь лихой,
Цокоту подков недолго вторил
Горный кряж за шумною рекой.
Зависти незваной не противясь,
Прошептал аробщик: «Вот счастливец!»
И вола ударил он в сердцах,
И, тряхнув с досады головою,
Двинулся дорогою глухою
С той же скорбной песней на устах.
Подле Куди темен лес высокий.
В том лесу разбойник одинокий
Находил пристанище не раз,
Там деревья гибелью грозили,
В том лесу Како Бгачиашвили
Скрылся от недружелюбных глаз.
Месяц побледнел и закатился.
Чутким сном разбойник позабылся
Под навесом сумрачной листвы.
Враг людей, он спал, отвергнут роком,
Конь его косил пугливым оком,
Под седлом стоял среди травы.
Листья трогал ветер осторожный,
Конь ретивый вздрагивал тревожно
И глядел в редеющую тьму.
И сначала конь насторожился,
А потом взметнулся и забился:
Звон подков послышался ему.
И тогда со взвившеюся гривой
На дыбы он вскинулся легко,
Разбудил, заржав нетерпеливо,
Господина своего Како.
И вскочил как лев Бгачиашвили,
Взвел курок бестрепетной рукой.
Подлетает всадник. Лошадь в мыле.
И ему Бгачиашвили: «Стой!
С чем явился: с дружбой иль враждою?»
Успокойся, я тебе не враг.
Если так — поговори со мною.
Будь к добру знакомство, если так.
Я твой друг, коль ты Бгачиашвили.
Что ты хочешь, всадник молодой?
Чтобы мы одну судьбу делили,
Жить с тобой и умереть с тобой!
Мне твое прямое слово мило.
Мы друзья. Да будет так всегда.
Сердце ищет сердца, силы — сила.
И твоя беда — моя беда.
Ты мой брат. От края и до края
Этот лес — владение мое;
Не страшна мне здесь вражда людская,
Хоть мое не заперто жилье.
Кров мой там, где ночь меня застала,
Сень любого дерева — мой дом.
Этот лес дарил мне счастья мало,
Но и горе было легче в нем.
Чутким сном забудешься, как заяц,
И во сне тебя терзает страх,
Голодаешь, в зарослях скитаясь,
День и ночь — оружие в руках.
Горе тем, кто принял жребий скудный,
Надоест покорствовать судьбе.
Всё же легче бремя жизни трудной
Там, где мы хозяева себе.
У меня стальные побратимы,
И, пока не наступил мой срок,
Мы взаимной верностью хранимы —
Я, винтовка, да еще клинок,
Да еще, как страсть неукротимый,
Конь мой верный, выращенный мной, —
Сколько вместе бед перенесли мы
В бесприютной стороне лесной!
Верному коню не оступиться,
Не сробеть булату никогда,
Да и сам Како не побоится
Вместе с ними сгинуть без следа.
Вот какое у меня богатство!
И пускай врагов моих не счесть,
Верному в лесу — почет и братство,
Вероломному — вражда и месть.
Долгою была твоя дорога.
Беден мой приют. Сойди с коня
И за хлеб мой черствый слишком строго
Не суди разбойника — меня.
Всадник соскочил с коня, подпругу
Отпустил, хурджин и бурку снял,
Заглянул в глаза коню, как другу,
На потраву жирную пустил.
Как погнал коня он на потраву,
Сел он пред хозяином своим,
И пришелся гость Како по нраву,
Да и гостю стал Како родным.
Ты прости мне мой вопрос нескромный:
Где ты, брат, услышал про меня?
Почему, скажи мне, в лес мой темный
Ты направил своего коня?
Я тебя искал не уставая,
А услышать про тебя легко:
О тебе гремит молва людская,
Дети знают, кто такой Како!
Стар и млад твердят твое прозванье,
На тебя надеется народ,
О тебе правдивое преданье
И до наших правнуков дойдет.
Говорят, ты голову загубишь,
А неправды не перенесешь,
И простого человека любишь,
И защита бедняку — твой нож.
Диво ли считать счастливца братом?
Нет, не этим славен подвиг твой!
То ли дело — братство с небогатым,
Угнетенным горькою судьбой!
Если помнишь, так Арсен когда-то
Свято свой простой народ любил,
Он судьбу, печаль и радость брата
На груди бесстрашной приютил.
Люди, чтущие Арсена, правы:
Стоит он своей высокой славы,
Доброй матери его хвала!
Всякий рад бы вырастить такого,
Но Арсена не родить второго,
И не нам свершить его дела…
Я и вчуже был знаком с тобою.
Как мечтал принять я твой удел
И себя связать с твоей судьбою!
Но расстаться с домом я не смел.
Срок настал — и прогневил я бога:
На меня судьба взглянула строго…
Слушай, брат, я расскажу тебе
Всё по правде, что со мною было,
Как меня беда с дороги сбила,
Прежде благодарного судьбе.
Слушай. Горе с детства мне знакомо.
Было мне двенадцать лет, когда
Оторвал меня наш князь от дома
И послал пасти свои стада.
И сначала тяжкий гнет печали
Я в разлуке выносил с трудом,
Слезы горькие не высыхали
На лице измученном моем.
Я томился в ту годину злую
И в мечтах всё видел дом родной;
Позабыв свою печаль былую,
Пастухи смеялись надо мной.
Со слезами не было мне сладу;
Вечных слез и сам стыдился я:
Убегу от всех, на землю сяду,
Плачу, чтоб не видели друзья.
Но явило мне забвенье милость:
Сумрачное облако ушло,
Маленькое сердце прояснилось,
Мне не так уж было тяжело.
Видно, свыкся я с моею долей,
Песни петь, смеяться стал потом,
В чистом поле позабыл о воле
И не плакал, вспоминая дом.
О, как бестревожно проходили
Наши дни, слагаясь в круглый год!
Дружно мы с товарищами жили,
Знать не знали горя да забот.
Мы делили труд между собою,
Не ленясь пасли свои стада,
И черед — кому идти в ночное —
Мы не нарушали никогда.
Помню, солнце за горой садилось,
Звезды усыпали небосвод,
К ночи стадо сытое сходилось,
Тут мы пересчитывали скот.
Скот привязан. На лесной опушке
Кто-нибудь костер уже разжег,
Мы приносим ужин свой да кружки
И садимся у костра в кружок.
Песня испугает о полночи
Птиц, заснувших в зелени на час,
Дрема ли нам затуманит очи —
Сказку скажет кто-нибудь из нас…
В просветлевшем небе золотая
Гасла предрассветная звезда…
В этот час будили, окликая,
Пастухов для нового труда,
Голосами оживляя дали
До подножий кряжей снеговых,
Мы от пут коров освобождали,
Напевая, погоняли их.
И трава клонилась луговая,
Разбредался тучный скот, мыча,
И слетались мы, как птичья стая,
Около студеного ключа.
Освежались влагой ледяною,
Горною водой смывая лень,
У ручья закусывали стоя,
Звонкой песней начинали день.
Мы бросали камни, в мяч играли,
К Алазани стадо пригоняли
В душную полдневную жару;
Стадо жажду утоляло жадно,
Мы в воде кипучей и прохладной
Заводили новую игру.
Мало ли что в отрочестве мило?
Где ж всё то, что сердце веселило?..
Снова тихий вечер подойдет,
Вкруг костра усядемся мы снова,
И простое заиграет слово,
Каждый быль расскажет в свой черед.
Помню эти сказки золотые,
Сердце погружавшие в печаль…
И за них люблю я дни былые,
И за них мне отрочества жаль.
И одна из них, как мать родная,
Стала мне особенно мила,
И звучит в душе не умолкая,
Хороша, печальна и светла.
Наш Арсен, защитник наш, в преданье
Превратясь, дошел до наших дней;
Скорбь моя, отрада, упованье —
Наш Арсен, душа души моей!
Образом его благословенным
В отрочестве был я вдохновлен,
В сновиденьях я бывал Арсеном,
Да послужит нам примером он!
Расцветал я, отрок, в чуждом поле,
И бесстрашен, и неукротим…
Забывая, что живу в неволе,
Не скучал я по местам родным.
Не было в душе моей беззлобной
Ни сомнений горьких, ни скорбей;
Думал я: на свете, мне подобно,
Все довольны участью своей.
Человек был крепкий, работящий
Мой отец. Он был из крепостных.
Ты его увидеть мог бы чаще
На любой работе, чем других.
Первым мой отец во всем селенье
Выходил на пашню. И добром
За труды его и за терпенье
Наполнял господь наш скромный дом.
Так дойти бы, не изведав горя,
Мой отец и до могилы мог,
Но принес ему обиду вскоре
Беспощадный и превратный рок.
Ненадежна участь крепостного.
Посмотри: мы счастливы сейчас,
А судьба уж ниспослать готова
Горе, убивающее нас.
Лишь нагрянут бедственные годы —
Всё мгновенно разлетится в прах…
Нет, не должно участи народа
Находиться в княжеских руках!
Время шло меж тем своей дорогой,
Нам беду неверный рок сулил,—
Старился отец мой, и немного
Оставалось у бедняги сил,
Хоть к труду и в эти дни охота
В нем жила, но старость — злой недуг;
У него не спорилась работа
И мотыга падала из рук.
Чем он глубже в старость погружался,
Тем яснее делалось ему,
Что лишь им одним весь дом держался,
Что достатка больше нет в дому.
Тело ссохлось, сгорбилось, устало,
И подкралась хворь исподтишка,
Жить отцу на свете трудно стало,
Лихорадка била старика.
Такова судьба простого люда,
Так уже от века повелось:
Ось погнется — и придется худо,
Колесо пойдет и вкривь и вкось.
Двадцать лет уже тогда мне было.
Не солгав, скажу: моим трудом
И моею возмужавшей силой
Укрепиться мог бы отчий дом.
Я у князя был. Отец, бедняга,
Ждал меня, и рвался я домой,
Но трудился я чужим на благо,
С обнищавшей разлучен семьей.
И, устав бороться с долей черной,
Мой отец, бессильный и больной,
Обратился как-то раз покорно
К нашему хозяину с мольбой.
Подлинно был лютостью отмечен
Гордый князь. Он был упрям и зол,
И неистов, и бесчеловечен,—
К просьбе старика не снизошел.
Многого и лучший князь не стоит,
Что распространяться о дурном!
Князь простых сердец не успокоит,
Не отплатит за добро добром.
Мой отец проговорил в смущенье:
«Князь, ты видишь немощи мои,
Возврати мне сына, он — спасенье
И надежда всей моей семьи».
Помолимся мы небу
За тебя. Спаси нас, князь, пока
Не погибли мы. А там потребуй
Птичьего хотя бы молока!
И оброк, и барщину двукраты
Выполним. Хозяйство подкрепим,
Пред тобой не будем виноваты,
От работы мы не убежим.
А без этого ты убежал бы
И приказом нашим пренебрег?
Вот чего ты, старый пес, желал бы!
Как ты выдумать такое мог!
Я и в мыслях не имел такого;
Страшен мне твой гнев, но ты не прав.
Молви утешительное слово!
Как служить мне князю, обнищав?
Видит бог, я над собой не волен,
Я совсем лишился прежних сил;
Если б не был я и слаб, и болен,
Разве б я о сыне попросил?
Видит бог, я отдал жизнь работе,
Содержал свой дом, покуда мог,
Днем и ночью я трудился в поте
Своего лица и — видит бог —
За трудом состарился до срока,
И душой и телом изнемог,—
Сын бы мне помог, а сын далеко,
Вот и бьюсь напрасно, видит бог.
Гибну я со всей семьей безвинно —
Ладная семья и ладный дом!
Благодетель, возврати мне сына,
Без него задаром пропадем!
Для того ль в нужде неодолимой
Я влачил свое ярмо, как вол.
Чтоб семье родимой сын любимый
В черный день на помощь не пришел?
Чтоб мой сын, единственный, до срока
Стал как мертвый для своей семьи?
Князь, мой князь, не поступай жестоко
И седины пожалей мои!
Но кому же поручу я стадо?
Где такого пастуха возьму?
Мало ли тебе чего тут надо!
Провалиться дому твоему!
А коль ты не сможешь откупиться,
Я ж в убытке! Да рассыпься в прах
Весь твой дом! По мне, в руках синица
Лучше журавля, что в небесах.
Что твое — тебе и возвратится,
Верь мне — отработаем!
Если так — к кому мне обратиться?
Нищета и голод впереди.
Кто мне руку помощи протянет?
Как мне быть? Как справиться с бедой?
Хлеба где семья моя достанет?
Что мне делать, князь мой дорогой?
А по мне хоть сдохни! Надоело!
Бейся хоть о камень головой!
Благодетель, разве это дело!
Что за речь такая, бог с тобой!
Нам ведь тоже есть и жить охота,
Мы ведь тоже люди!
Пес дрянной!
Палкой я тебе напомню, кто ты!
Ты еще поговори со мной —
Погоди, мою узнаешь ярость.
Я на возраст твой не посмотрю.
Нищета мою терзает старость,
Гибну я и правду говорю:
Князь мой заживо меня хоронит.
Как бы мне помог Закро — мой сын!
Чье же сердце наше горе тронет,
Если равнодушен господин?
Сына мне призвать нельзя родного,
А когда я слезы лью скорбя,
Не даешь мне вымолвить и слова!
Вот какая правда у тебя!..
Так отец сказал. И речи эти
Принесли погибель нам двоим.
Лучше уж молчать на этом свете!..
Но отец тревогой был томим;
Чуть дыша, измученный безвинно
Непосильным бременем невзгод,
Зря он ждал добра от господина,
Злого и холодного, как лед.
Тут на старика наш князь безбожный
С чубуком, как буря, налетел!
А себе представить невозможно,
Чтоб отца и пальцем кто задел!
Как! Ты смел меня ударить?
Даром
Что отец мой был и слаб и стар —
В нем взыграла гордость, и ударом
Он ответил князю на удар.
«Розги, живо!» — крикнул князь.
Сейчас же
(Слушай, брат!) два княжьих молодца,
У дверей стоявшие на страже,
Повалили моего отца.
Захлестали розгами в неволе
Старика! Клянусь тебе, мой брат,
Эти стоны ужаса и боли
Слух мой бедный до сих пор казнят!
Ни седины, ни болезнь, ни хилость,
Ни морщины бледного лица,
Ни людская, ни господня милость
Не были защитою отца.
Я всё это видел… —
Прошептали
Скорбные уста, и сам не свой
Глухо застонал Закро в печали
И замолк, поникнув головой.
Разъярен, вскочил Бгачиашвили,
На Закро обрушился, крича:
«При тебе отца родного били?
Ты его не спас от палача?
Молви, баба, что тебе шептало
Сердце? О, когда бы я там был,
Доконал бы я тебя сначала,
А потом и князя зарубил!
Ты глядел, как пили кровь живую?
Как в то время не померк твой взор!
Да падет на жалкую и злую
Душу труса вековой позор!
Сердцем низок, ты признаться смеешь
В мерзости своей? Ты — человек —
Для чего своим клинком владеешь,
Если им злодея не рассек?
С этой опозоренною шашкой,
В подлом сердце отчий плач храня,
Ты ко мне приходишь!.. Сердцу тяжко!
Не срами разбойника — меня!
И тебе ли думать о разбое!
Брось, приятель! Это нелегко.
Ты рожден, чтоб бабой жить в покое.
Уходи!»
Не гневайся, Како!
Не брани меня, мой брат, безвинно:
Я не трус. Тверда моя рука.
И с Како я бился б, как мужчина,
Не позоря своего клинка!
Мой отец лежал, повержен наземь.
Засвистев, лоза рванулась вниз…
Чтобы тотчас не сквитаться с князем,
Я, как пес, себя терзал и грыз!
«Отомсти!» — внушал мне тайный голос,
Но другая мысль в душе моей
С жаждой мести яростно боролась:
Отомщу — и сворой палачей
Мой отец растерзан будет разом…
О создатель! — по моей вине.
Как всё это выдержал мой разум?
Как я в этом не сгорел огне?
Но когда полуживое тело
Скорчилось под пыткой, на мою
Душу пал туман и закипела
В жилах кровь. Я подбежал к ружью,
Чоха с плеч моих сама слетела,
Сам, как птица, вскинулся приклад…
Огненная вспышка прогремела,
Князю в грудь ударил весь заряд —
Ибо он попрал людское право,
Ибо он попрал людскую честь!..
Твоему отцу — почет и слава!
А тебе — хвала, свершивший месть,
Муж достойный! Гордость и отрада
Матери, чье молоко пошло
Впрок тебе! Да будет ей награда
В небесах! Мой брат, мне тяжело,
Безрассудные прости мне речи.
Мне теперь понятен подвиг твой,
Горький стыд мне грузом лег на плечи.
Над моей склоненной головой
Волен ты…
Нет, похвалы не стоит
Сын несчастный, мстящий за отца:
Трус и храбрый местью успокоят
Одинаково свои сердца.
И в упреках — преувеличенья,
И в твоей хвале… Не прекословь…
Но, тоскующему, исцеленья
Не дала мне княжеская кровь.
Неминучая погибель сына
Не могла уже спасти отца.
Схватят, нет ли — было всё едино!
Что мне смерть? Что мне кусок свинца?
Подбежал к отцу, а он — недвижен.
На ногах не мог я устоять…
Только след предсмертной муки выжжен
На лице родимом — как печать.
Эта безответная могила,
Эта смерть под розгами… О брат!
Неужели вправду это было?
Ад во мне, как вспомню, черный ад!
И Закро упал в траву лесную,
И лежал безмолвен и суров,
Словно зверь затравленный тоскуя.
Скорбь его не находила слов.
Он и брат его — Бгачиашвили —
Лютой болью мучились одной,
И какие бури их томили —
Догадайся сам, читатель мой!
69. Дмитрий Самопожертвователь. Перевод Н. Заболоцкого
