И их не предает он суесловью.
Но мир ведь призрак, объясняет Юм,
И вот, стихи слагая по условью,
Он смело отдается чувствам двум:
Веселью и душевному здоровью.
И рифмовать он может наобум
Стих за стихом, не шевельнувши бровью.
На нем надет охотничий костюм,
Он мчится на коне в леса, к становью,
За ним мечта спешит, как верный грум,
Чрез изгородь, по пашням или новью,
И метко бьет львов, тигров или пум,
Гоня оленя к тайному низовью…
Но будет! Этих рифм тяжелый шум
Терзать придет с упреком к изголовью.
<1919 >
«Мелькают дни, и с каждым новым годом…»
Мелькают дни, и с каждым новым годом
Мне все ясней, как эта жизнь кратка;
Столетия проходят над народом,
А восемьдесят лет — срок старика!
Чтоб все постичь, нам надобны века.
Мы рвемся к счастью, к тайнам и свободам,
И все еще стоим пред первым входом,
Когда слабеет смертная рука.
Нам призрак смерти предстает, ужасный,
Твердя, что все стремления напрасны,—
Отнять намерен горе и печаль.
Но нет! Он властен заградить дыханье,
Но мысль мою, мои мечты, сознанье
Я унесу с собой — в иную даль!
<1919>
Знакомый стих любимого поэта!
Он прозвучал, и вот душа — ясней,
Живым лучом властительно согрета,
Скользнувшим отблеском далеких, милых дней!
Слова поэта — магия печали:
В них мир таится мыслей и картин,
И часто словно разверзает дали
Мечтам — одна строфа иль стих один.
И как в зерне скрывается растенье —
И стебль, и листья, и цветы, и плод,
Так и в стихе затаено виденье,—
Как семя, пав, оно в душе растет.
Вслед за картиной движется другая
И ряд еще, во, сладостно- слита
С мечтой поэта — (раня) и сверкая,—
Встает далекой юности мечта!
Я помню тот же стих; к знакомой книге
Приникли мы, счастливые, вдвоем.
И были полны вкрадчивые миги
Возникшим, как заклятие, стихом.
Он подсказал нам все, что мы таили,
Он объяснил, что в нас самих живет,
Нас подчинил своей чудесной силе,
Как Паоло с Франческой — Ланчелот!
Знакомый стих любимого поэта,
С тобой навек сплел эти миги я,
Диван высокий, тайны полусвета
И сладкий миг желанного ответа,
Крик радостный души: твоя! твоя!
1919
Все роковое божественно,
Прав победитель всегда!
Пусть он ступает торжественно —
Пей упованье стыда!
С ней, с неизменной, с возлюбленной,
Вот он на ложе любви!
Дерзостно с жертвой погубленной
Жгучие нити не рви.
Ты диадемой венчаешься,
Алые розы надень.
Пусть от огней опьяняешься,
Нежит и хмурая тень.
Нежит мученье последнее —
Плакать растоптанной в прах…
Ты торжествуешь победнее
С черным моленьем в зрачках.
1917 или 1919
Я доживаю полстолетья,
И на событья все ясней
Могу со стороны смотреть я,
Свидетель отошедших дней.
Мое мечтательное детство
Касалось тех далеких лет,
Когда, как светлое наследство,
Мерцал «Реформ» прощальный свет.
И, мальчик, пережил, как быль, я
Те чаянья родной земли,
Что на последние усилья
В день марта первого ушли.
Потом упала ризой черной
На всю Россию темнота,
Сдавила тяжко и позорно
Всех самовластия пята.
Я забывал, что снилось прежде,
Я задыхался меж других,
И верить отвыкал надежде,
И мой в неволе вырос стих.
О, как забилось сердце жадно,
Когда за ужасом Цусим
Промчался снова вихрь отрадный
И знамя красное за ним!
Но вновь весы судьбы качнулись,
Свободы чаша отошла.
И цепи рабства протянулись,
И снова набежала мгла.
Но сердце верило… И снова
Гром грянул, молнии зажглись,
И флаги красные сурово
Взвились в торжественную высь.
Простой свидетель, не участник,
Я ждал, я верил, я считал…
1919
«Я вырастал в глухое время…»
Я вырастал в глухое время,
Когда весь мир был глух и тих.
И людям жить казалось в бремя,
А слуху был ненужен стих.
Но смутно слышалось мне в безднах
Невнятный гул, далекий гром,
И топоты копыт железных,
И льдов тысячелетних взлом.
И я гадал: мне суждено ли
Увидеть новую лазурь,
Дохнуть однажды ветром воли
И грохотом весенних бурь.
Шли дни, ряды десятилетий.
Я наблюдал, как падал плен.
И вот предстали в рдяном свете,
Горя, Цусима и Мукден.
Год Пятый прошумел, далекой
Свободе открывая даль.
И после гроз войны жестокой
Был Октябрем сменен февраль.
Мне видеть не дано, быть может,
Конец, чуть блещущий вдали,
Но счастлив я, что был мной прожит
Торжественнейший день земли.
Март 1920
«Пусть вечно милы посевы, скаты…»
Пусть вечно милы посевы, скаты,
Кудрявость рощи, кресты церквей,
Что в яркой сини живут, сверкая,—
И все ж, деревня, прощай, родная!
Обречена ты, обречена ты
Железным ходом судьбы своей.
Весь этот мирный, весь этот старый,
Немного грубый, тупой уклад
Померкнуть должен, как в полдень брачный
Рассветных тучек узор прозрачный,
Уже, как громы, гудят удары,
Тараны рока твой храм дробят.
Так что ж! В грядущем прекрасней будет
Земли воскресшей живой убор.
Придут иные, те, кто могучи,
Кто плыть по воле заставят тучи,
Кто чрево пашни рождать принудят,
Кто дланью сдавят морской простор.
Я вижу — фермы под вязью кленов;
Извивы свежих цветных садов;
Разлив потоков в гранитах ярок,
Под легкой стаей моторных барок,
Лес, возращенный на мудрых склонах,
Листвы гигантской сгущает кров.
Победно весел в блистаньи светов,
Не затененных ненужной мглой,
Труд всенародный, труд хороводный,
Работный праздник души свободной,
Меж гордых статуй, под песнь поэтов,
Подобный пляске рука с рукой.
Ступив на поле, шагнув чрез пропасть,
Послушны чутко людским умам,
В размерном гуле стучат машины,
Взрывая глыбы под взмах единый,
И, словно призрак, кидают лопасть
С земли покорной ввысь, к облакам.
22 июля 1920
За окном белый сумрак; над крышами
Звезды спорят с улыбкой дневной;
Вскрыты улицы темными нишами…
— Почему ты теперь не со мной?
Тени комнаты хищными птицами
Все следят, умирая в углах;
Все смеются совиными лицами;
Весь мой день в их костлявых когтях.
Шепчут, шепчут: «Вот — мудрый, прослав-
ленный,
Эсотерик, кто разумом горд!
Он не гнется к монете заржавленной,
Не сидит он меж книг и реторт!
Юный паж, он в наивной влюбленности
Позабыл все морщины годов,
Старый Фауст, в зеркальной бездонности
Он das Weiblichе[9] славить готов.
Любо нам хохотать Мефистофелем,
В ранний час поникая во мглу,
Над его бледным, сумрачным профилем,
Что прижат к заревому стеклу!»
— Полно, тени! Вы тщетно насмешливы!
Иль для ваших я стрел уязвим?
Вами властвовать знаю! Не те ж ли вы,
Что склонялись пред счастьем моим?
Вновь ложитесь в покорной предельности,—
Тайте робко в улыбке дневной,
Вторьте крику свободной безвольности:
«Почему ты теперь не со мной!»
26—27 июля 1920
«Гордись! я свой корабль в Египет…»
Гордись! я свой корабль в Египет,
Как он, вслед за тобой провлек;
Фиал стыда был молча выпит,
Под гордой маской скрыт упрек.
Но здесь мне плечи давит тога!
Нет! я — не тот, и ты — не та!
Сквозь огнь и гром их шла дорога,
Их жизнь сном страсти обвита.
Он был как бог входящий принят;
Она, предав любовь и власть,
Могла сказать, что бой он кинет,—
Гибель за гибель, страсть за страсть.
А мы? Пришел я с детской верой,
Что будет чудо, — чуда нет.
Нас мягко вяжет отсвет серый,
Наш путь не жарким днем согрет.
Те пропылали! Как завидны
Их раны: твердый взмах клинка,
Кровь с пирамиды, две ехидны,
Все, все, что жжет нас сквозь века!
А нас лишь в снах тревожит рана,
Мы мудро сроков тайны ждем.
Что ж даст нам суд Октавиана,
Будь даже мы тогда вдвоем!
Прощай! Я в чудо верил слепо…
Вот славлю смерть мечты моей.
И пусть в свой день с другим у склепа
