Владимир Высоцкий - Собрание сочинений в четырех томах. Том 2. Песни.1971–1980

Открытые двери
Больниц, жандармерий —
Предельно натянута нить, —
Французские бесы —
Большие балбесы,
Но тоже умеют кружить.

Я где-то точно – наследил, —
Последствия предвижу:
Меня сегодня бес водил
По городу Парижу,
Канючил: «Выпей-ка бокал!
Послушай-ка гитары!» —
Таскал по русским кабакам,
Где – венгры да болгары.
Я рвался на природу, в лес,
Хотел в траву и в воду, —

Но это был – французский бес:
Он не любил природу.
Мы – как сбежали из тюрьмы, —
Веди куда угодно, —
Пьянели и трезвели мы
Всегда поочередно.
И бес водил, и пели мы,
И плакали свободно.

А друг мой – гений всех времен,
Безумец и повеса, —
Когда бывал в сознанье он —
Седлал хромого беса.
Трезвея, он вставал под душ,
Изничтожая вялость, —
И бесу наших русских душ
Сгубить не удавалось.
А то, что друг мой сотворил, —
От бога, не от беса, —
Он крупного помола был,
Крутого был замеса.
Его снутри не провернешь
Ни острым, ни тяжелым,
Хотя он огорожен сплошь
Враждебным частоколом.

Пить – наши пьяные умы
Считали делом кровным, —
Чего наговорили мы
И правым и виновным!
Нить порвалась – и понеслась —
Спасайте наши шкуры!
Больницы плакали по нас,
А также префектуры.
Мы лезли к бесу в кабалу,
С гранатами – под танки, —
Блестели слезы на полу,
А в них тускнели франки.
Цыгане пели нам про шаль
И скрипками качали —
Вливали в нас тоску-печаль, —
По горло в нас печали.

Уж влага из ушей лилась —
Все чушь, глупее чуши, —
Но скрипки снова эту мразь
Заталкивали в души.
Армян в браслетах и серьгах
Икрой кормили где-то,
А друг мой в черных сапогах —
Стрелял из пистолета.
Набрякли жилы, и в крови
Образовались сгустки, —
И бес, сидевший визави,
Хихикал по-французски.
Всё в этой жизни – суета, —
Плевать на префектуры!
Мой друг подписывал счета
И раздавал купюры.
Распахнуты двери
Больниц, жандармерий —
Предельно натянута нить, —
Французские бесы —
Такие балбесы! —
Но тоже умеют кружить.

Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу —
И то, что слышу, и то, что вижу, —
Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку:
Когда состарюсь – издам книжонку

Про то, что, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны – как в бане пассатижи.

Все эмигранты тут второго поколенья —
От них сплошные недоразуменья:
Они всё путают – и имя, и названья, —
И ты бы, Ваня, у них был – «Ванья».

А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны – как в русской бане лыжи!

Я сам завел с француженкою шашни.
Мои друзья теперь – и Пьер, и Жан.
Уже плевал я с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан!

Проникновенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке:
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке!

Словно бритва рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный сезам,
Появились стрелки, на помине легки, —
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла – в две руки, в две руки!

Вы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап;
Тот, кого даже пуля догнать не могла б, —
Тоже в страхе взопрел и прилег – и ослаб.

Чтобы жизнь улыбалась волкам – не слыхал, —
Зря мы любим ее, однолюбы.
Вот у смерти – красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.

Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу —
Псам еще не намылены холки!
Но – на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!

Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивленные морды задрав:
Либо с неба возмездье на нас пролилось,
Либо света конец – и в мозгах перекос, —
Только били нас в рост из железных стрекоз.

Кровью вымокли мы под свинцовым дождем —
И смирились, решив: все равно не уйдем!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог – человек:
Улетающим – влет, убегающим – в бег…

Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной сваре – за нами удача.
Волки мы – хороша наша волчая жизнь,
Вы собаки – и смерть вам собачья!

Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу —
Чтобы в корне пресечь кривотолки!
Но – на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!

К лесу – там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, – труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.

Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутье…
Где вы, волки, былое лесное зверье,
Где же ты, желтоглазое племя мое?!

…Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчьих не знавшие кличей, —
Это псы, отдаленная наша родня,
Мы их раньше считали добычей.

Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу —
Обнажаю гнилые осколки.
Но – на татуированном кровью снегу
Тает роспись: мы больше не волки!

Пожары над страной все выше, жарче, веселей,
Их отблески плясали в два притопа три прихлопа, —
Но вот Судьба и Время пересели на коней,
А там – в галоп, под пули в лоб, —
И мир ударило в озноб
От этого галопа.

Шальные пули злы, слепы и бестолковы,
А мы летели вскачь – они за нами влет, —
Расковывались кони – и горячие подковы
Летели в пыль – на счастье тем, кто их потом найдет.

Увертливы поводья, словно угри,
И спутаны и волосы, и мысли на бегу, —
А ветер дул – и расплетал нам кудри
И распрямлял извилины в мозгу.

Ни бегство от огня, ни страх погони – ни при чем,
А Время подскакало, и Фортуна улыбалась, —
И сабли седоков скрестились с солнечным лучом, —
Седок – поэт, а конь – пегас.
Пожар померк, потом погас, —
А скачка разгоралась.

Еще не видел свет подобного аллюра —
Копыта били дробь, трезвонила капель.
Помешанная на крови слепая пуля-дура
Прозрела, поумнела вдруг – и чаще била в цель.

И кто кого – азартней перепляса,
И кто скорее – в этой скачке опоздавших нет, —
А ветер дул, с костей сдувая мясо
И радуя прохладою скелет.

Удача впереди и исцеление больным, —
Впервые скачет Время напрямую – не по кругу,
Обещанное завтра будет горьким и хмельным…
Легко скакать, врага видать,
И друга тоже – благодать!
Судьба летит по лугу!

Доверчивую Смерть вкруг пальца обернули —
Замешкалась она, забыв махнуть косой, —
Уже не догоняли нас и отставали пули…
Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?!

Пел ветер все печальнее и глуше,
Навылет Время ранено, досталось и Судьбе.
Ветра и кони – и тела, и души
Убитых – выносили на себе.

Я сам с Ростова, я вообще подкидыш —
Я мог бы быть с каких угодно мест, —
И если ты, мой Бог, меня не выдашь,
Тогда моя Свинья меня не съест.

Живу – везде, сейчас, к примеру, – в Туле.
Живу – и не считаю ни потерь, ни барышей.
Из детства помню детский дом в ауле
В республике чечено-ингушей.

Они нам детских душ не загубили,
Делили с нами пищу и судьбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.

Я сам не знал, в кого я воспитаюсь,
Любил друзей, гостей и анашу.
Теперь чуть что-чего – за нож хватаюсь, —
Которого, по счастью, не ношу.

Как сбитый куст я по ветру волокся,
Питался при дороге, помня зло, но и добро.
Я хорошо усвоил чувство локтя, —
Который мне совали под ребро.

Бывал я там, где и другие были, —
Все те, с кем резал пополам судьбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.

Нас закаляли в климате морозном,
Нет никому ни в чем отказа там.
Так что чечены, жившие при Грозном,
Намылились с Кавказа в Казахстан.

А там – Сибирь – лафа для брадобреев:
Скопление народов и нестриженых бичей, —
Где место есть для зэков, для евреев
И недоистребленных басмачей.

В Анадыре что надо мы намыли,
Нам там ломы ломали на горбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.

Мы пили всё, включая политуру, —
И лак, и клей, стараясь не взболтнуть.
Мы спиртом обманули пулю-дуру —
Так, что ли, умных нам не обмануть?!

Пью водку под орехи для потехи,
Коньяк под плов с узбеками, по-ихнему – пилав, —
В Норильске, например, в горячем цехе
Мы пробовали пить стальной расплав.

Мы дыры в деснах золотом забили,
Состарюсь – выну – денег наскребу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.

Какие песни пели мы в ауле!
Как прыгали по скалам нагишом!
Пока меня с пути не завернули,
Писался я чечено-ингушом.

Одним досталась рана ножевая,
Другим – дела другие, ну а третьим – третья треть…
Сибирь, Сибирь – держава бичевая, —
Где есть где жить и есть где помереть.

Я был кудряв, но кудри истребили —
Семь пядей из-за лысины во лбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.

Воспоминанья только потревожь я —
Всегда одно: «На помощь! Караул!..»
Вот бьют чеченов немцы из Поволжья,
А место битвы – город Барнаул.

Когда дошло почти до самосуда,
Я встал горой за горцев, чье-то горло теребя, —
Те и другие были не отсюда,
Но воевали – словно за себя.

А те, кто нас на подвиги подбили,
Давно лежат и корчатся в гробу, —
Их всех свезли туда в автомобиле,
А самый главный – вылетел в трубу.

Сбивают из досок столы во дворе, —
Пока не накрыли – стучат в домино…
Дни в мае длиннее ночей в декабре,
И тянется время – но все решено!

Уже довоенные лампы горят вполнакала,
Из окон на пленных глазела Москва свысока, —
А где-то солдатиков в сердце осколком толкало,
А где-то разведчикам надо добыть «языка».

Вот уже обновляют знамена и строят в колонны,
И булыжник на площади чист, как паркет на полу, —
А все же на запад идут, и идут, и идут батальоны,
И над похоронкой заходятся бабы в тылу.

Не выпито всласть родниковой воды,
Не куплено впрок обручальных колец —
Всё смыло потоком великой беды,
Которой приходит конец наконец!

Со стекол содрали кресты из полосок бумаги,
И шторы долой – затемненье уже ни к чему, —
А где-нибудь – спирт раздают перед боем из фляги:
Он все выгоняет – и холод, и страх, и чуму.

Вот уже очищают от копоти свечек иконы,
А душа и уста – и молитвы творят, и стихи, —
Но с красным крестом все идут и идут, и идут эшелоны,
А вроде по сводкам – потери не так велики.

Уже зацветают повсюду сады,
И землю прогрело, и воду во рвах, —
И скоро награда за ратны труды —
Подушка из свежей травы в головах!

Уже не маячат над городом аэростаты,
Замолкли сирены, готовясь победу трубить, —
Но ротные все-таки выйти успеют в комбаты —
Которого всё еще запросто могут убить.

Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны,
Вот и клятвы слышны – жить в согласье, любви,
без долгов, —
И все же на запад идут, и идут, и идут эшелоны,
А нам показалось – почти не осталось врагов!..

Какой был бал! Накал движенья, звука, нервов!
Сердца стучали на три счета вместо двух.
К тому же дамы приглашали кавалеров
На белый вальс традиционный – и захватывало дух.

Ты сам, хотя танцуешь с горем пополам,
Давно решился пригласить ее одну, —
Но вечно надо отлучаться по делам —
Спешить на помощь, собираться на войну.

И вот, все ближе, все реальней становясь,
Она, к которой подойти намеревался,
Идет сама, чтоб пригласить тебя на вальс, —
И кровь в виски твои стучится в ритме вальса.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,
Но тень за тобою тебя выдавала —
Металась, ломалась, дрожала она
в зыбком свете свечей.
И бережно держа, и бешено кружа,
Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —
Не стой же ты руки сложа,
сам не свой и – ничей!

Если петь без души —
вылетает из уст белый звук.
Если строки ритмичны без рифмы,
тогда говорят: белый стих.
Если все цвета радуги снова сложить —
будет свет, белый свет.
Если все в мире вальсы сольются в один —
будет вальс, белый вальс.

Был белый вальс – конец сомненья маловеров
И завершенье юных снов, забав, утех, —
Сегодня дамы приглашали кавалеров —
Не потому, не потому, что мало храбрости у тех.

Возведены на время бала в званье дам,
И кружит головы нам вальс, как в старину.
Партнерам скоро отлучаться по делам —
Спешить на помощь, собираться на войну.

Белее снега, белый вальс, кружись, кружись,
Чтоб снегопад подольше не прервался!
Она пришла, чтоб пригласить тебя на жизнь, —
И ты был бел – бледнее стен, белее вальса.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,
Но тень за тобою тебя выдавала —
Металась, ломалась, дрожала она
в зыбком свете свечей.
И бережно держа, и бешено кружа,
Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —
Не стой же ты руки сложа,
сам не свой и – ничей!

Если петь без души —
вылетает из уст белый звук.
Если строки ритмичны, без рифмы,
тогда говорят: белый стих.
Если все цвета радуги снова сложить —
будет свет, белый свет.
Если все в мире вальсы сольются в один —
будет вальс, белый вальс!

Где б ни был бал – в лицее, в Доме офицеров,
В дворцовой зале, в школе – как тебе везло, —
В России дамы приглашали кавалеров
Во все века на белый вальс, и было все белым-бело.

Потупя взоры, не смотря по сторонам,
Через отчаянье, молчанье, тишину
Спешили женщины прийти на помощь к нам, —
Их бальный зал – величиной во всю страну.

Куда б ни бросило тебя, где б ни исчез, —
Припомни этот белый зал – и улыбнешься.
Век будут ждать тебя – и с моря, и с небес —
И пригласят на белый вальс, когда вернешься.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,
Но тень за тобою тебя выдавала —
Металась, ломалась, дрожала она
в зыбком свете свечей.
И бережно держа, и бешено кружа,
Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —
Не стой же ты руки сложа,
сам не свой и – ничей!

Если петь без души —
вылетает из уст белый звук.
Если строки ритмичны без рифмы,
тогда говорят: белый стих.
Если все цвета радуги снова сложить —
будет свет, белый свет.
Если все в мире вальсы сольются в один —
будет вальс, белый вальс!

Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, —
Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, —
Не скажу про живых, а покойников мы бережем.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок —
И ударит душа на ворованных клячах в галоп,
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.

Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом
Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел.
Седовласый старик слишком долго возился с засовом —
И кряхтел, и ворчал, и не смог отворить – и ушел.

И измученный люд не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва, – нас встречают малиновым звоном!
Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!
Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, —
Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Петр Святой – он апостол, а я – остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок…
Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб.

И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, —
Кони просят овсу, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!

Я вам, ребяты, на мозги не капаю,
Но вот он, перегиб и парадокс:
Ковой-то выбирают римским папою —
Ковой-то запирают в тесный бокс.

Там все места – блатные расхватали и
Пришипились, надеясь на авось, —
Тем временем во всей честной Италии
На папу кандидата не нашлось.

Жаль, на меня не вовремя накинули аркан, —
Я б засосал стакан – и в Ватикан!

Церковники хлебальники разинули,
Замешкался маленько Ватикан, —
Мы тут им папу римского подкинули —
Из наших, из поляков, из славян.

Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я.
Когда б ты знала, жизнь мою губя,
Что я бы мог бы выйти в папы римские, —
А в мамы взять – естественно, тебя!

Жаль, на меня не вовремя накинули аркан, —
Я б засосал стакан – и в Ватикан!

При власти, при деньгах ли, при короне ли —
Судьба людей швыряет как котят.
Но как мы место шаха проворонили?!
Нам этого потомки не простят!

Шах расписался в полном неумении —
Вот тут его возьми и замени!
Где взять? У нас любой второй в Туркмении —
Аятолла и даже Хомейни.

Всю жизнь мою в ворота бью рогами, как баран, —
А мне бы взять Коран – и в Тегеран!

В Америке ли, в Азии, в Европе ли —
Тот нездоров, а этот вдруг умрет…
Вот место Голды Меир мы прохлопали, —
А там – на четверть бывший наш народ.

Плывут у нас по Волге ли, по Каме ли
Таланты – все при шпаге, при плаще, —
Руслан Халилов, мой сосед по камере, —
Там Мао делать нечего вообще!

Еще бы – не бояться мне полетов,
Когда начальник мой, Е. Б. Изотов,
Жалея вроде, колет как игла:
«Эх, – говорит, – бедняга!
У них и то в Чикаго
Три дня назад авария была!..»

Хотя бы сплюнул: всё же люди – братья,
И мы вдвоем и не под кумачом, —
Но знает, черт, и так для предприятья
Я – хоть куда, хоть как и хоть на чем!

Мне не страшно: я навеселе, —
Чтоб по трапу пройти не моргнув,
Тренируюсь, уже на земле
Туго-натуго пояс стянув.

Но, слава богу, я не вылетаю —
В аэропорте время коротаю,
Еще с одним таким же – побратим, —
Мы пьем седьмую за день
За то, что все мы сядем,
И может быть – туда, куда летим.

Пусть в ресторане не дают навынос,
Там радио молчит – там благодать, —
Вбежит швейцар и рявкнет: «Кто на Вильнюс!..
Спокойно продолжайте выпивать!»

Мне летать – острый нож и петля:
Ни поесть, ни распить, ни курнуть,
И еще – безопасности для —
Должен я сам себя пристегнуть!

У автомата – в нем ума палата —
Стою я, улыбаюсь глуповато:
Такое мне ответил автомат!..
Невероятно, – в Ейске —
Почти по-европейски:
Свобода слова, – если это мат.

Мой умный друг к полудню стал ломаться —
Уже наряд милиции зовут:
Он гнул винты у «ИЛа-18»
И требовал немедля парашют.

Я приятеля стал вразумлять:
«Паша, Пашенька, Паша, Пашут!
Если нам по чуть-чуть добавлять,
Так на кой тебе шут парашют!..»

Он пояснил – такие врать не станут:
Летел он раз, ремнями не затянут,
Вдруг – взрыв! Но он был к этому готов:
И тут нашел лазейку —
Расправил телогрейку
И приземлился в клумбу от цветов…

Мы от его рассказа обалдели!
А здесь всё переносят – и не зря —
Все рейсы за последние недели
На завтра – тридцать третье декабря.

Я напрасно верчусь на пупе,
Я напрасно волнуюсь вообще:
Если в воздухе будет ЧП —
Приземлюсь на китайском плаще!

Но, смутно беспокойство ощущая,
Припоминаю: вышел без плаща я, —
Ну что ж ты натворила, Кать, а Кать!
Вот только две соседки —
С едой всучили сетки,
А сетки воздух будут пропускать…

Мой вылет объявили, что ли? Я бы
Не встал – теперь меня не подымай!
Я слышу: «Пассажиры на ноябрь!
Ваш вылет переносится на май!»

Зря я дергаюсь: Ейск не Бейрут, —
Пассажиры спокойней ягнят,
Террористов на рейс не берут,
Неполадки к весне устранят.

Считайте меня полным идиотом,
Но я б и там летал Аэрофлотом:
У них – гуд бай – и в небо, хошь не хошь.
А здесь – сиди и грейся:
Всегда задержка рейса, —
Хоть день, а все же лишний проживешь!

Мы взяли пунш и кожу индюка – бр-р!
Снуем теперь до ветру в темноту:
Удобства – во дворе, хотя – декабрь,
И Новый год – летит себе на «ТУ».

Друг мой честью клянется спьяна,
Что он всех, если надо, сместит.
«Как же так, – говорит, – вся страна
Никогда никуда не летит!..»

…А в это время гдей-то в Красноярске,
На кафеле рассевшись по-татарски,
О промедленье вовсе не скорбя,
Проводит сутки третьи
С шампанским в туалете
Сам Новый год – и пьет сам за себя!

Помешивая воблою в бокале,
Чтоб вышел газ – от газа он блюет, —
Сидит себе на аэровокзале
И ждет, когда наступит новый год.

Но в Хабаровске рейс отменен —
Там надежно засел самолет, —
Потому-то и новых времен
В нашем городе не настает!