Есенин часто читал «Пугачева» во время своей зарубежной поездки в 1922–1923 гг.
А. Ветлугин (В. И. Рындзюн) вспоминал о впечатлении от чтения поэмы в мае 1922 г. в Берлине: «Он ‹Есенин› тихий, он скромный, он „цветущее болото“, конокрадство лишь личина. Но отчего же, когда майским вечером, в комнатке, пропахшей табаком, духами, блеклой берлинской зеленью проревет он монолог „отчаянного негодяя и жулика“ Хлопуши, то заезжий француз (великий политик, рационалист и все пр. романское) схватится за седую голову и, не поняв ни одного слова, прошепчет: „Oui… maintenant, j‘ai compris. C‘êst de la folia, mais… enfin… c‘est la grande revolution… “?!
Прав француз: „это и есть великая революция… “ Прав безъязыкий француз: Есенин так же тих, как „бескровна“ оказалась революция российская…» (Ветлугин А. «Нежная болезнь» — Нак., 1922, 4 июня, № 57, Лит. прил. № 6; вырезка — Тетр. ГЛМ).
Бельгийский писатель Франц Элленс вспоминал есенинскую декламацию «Пугачева» в Париже в 1922 г.: «Есенин то неистовствовал, как буря, то шелестел, как молодая листва на заре. Это было словно раскрытие самих основ его поэтического темперамента. Никогда в жизни я не видел такой полной слиянности поэзии и ее творца. Эта декламация во всей полноте передавала его стиль: он пел свои стихи, он вещал их, выплевывал их, он то ревел, то мурлыкал со звериной силой и грацией, которые пронзали и околдовывали слушателя» (Восп., 2, 23).
Яркое описание чтения «Пугачева» в Брюсселе в июле 1922 г. оставила секретарша А. Дункан Лола Кинел (полька по происхождению) в своей книге «Под пятью орлами» (см. Kinel Lola. Under Five Eagles. My Life in Russia, Poland, Austria, Germany and America. 1916–1936. London, april, 1937): «После ужина он согласился по просьбе Айседоры почитать. Он ушел в дальний угол комнаты, повернулся к нам лицом и начал. Он взял отрывки из своей драматической поэмы „Пугачев“ — этого рассказа о знаменитом казачьем мятежнике. ‹…›
Я была ошеломлена. Есенинский голос — голос южно-русского крестьянина, мягкий и слегка певучий — передавал изумительный диапазон переживаний. От нежной ласкающей напевности он возносился до диких, то хриплых, то пронзительных выкриков. Есенин был Пугачевым — измученным крестьянином… долго страдавшим, терпеливым, обманутым, а потом — неистовым, хитрым, страшным в своем гневе и требующим свободы и мщения… и потом, в конце, когда его предали, — покорным, покинутым… Есенин-Пугачев выражал недовольство шепотом, вел неторопливый рассказ, будто пел песню. Он же орал, плевался, богохульствовал. Его тело раскачивалось в ритме декламации, и вся комната словно вибрировала от его эмоций. Потом, в конце, побежденный, он — Есенин-Пугачев — съежился и зарыдал.
Мы сидели молча… Долгое время никто из нас не мог поднять рук для аплодисментов, потом они разразились вместе с диким шумом и криком. Только я одна знала русский и могла понять смысл, почувствовать мелодичность его слов, но все остальные восприняли силу переживаний и были потрясены до глубины души» (цит. по пер. Л. Девель в журн. «Звезда», СПб., 1995, № 9, с. 152).
Среди излюбленных вещей, которые Есенин читал зимой 1921–1923 гг., был монолог Хлопуши из «Пугачева». Сохранилась фонографическая запись этого монолога, прочитанного Есениным 11 января 1922 г. в лаборатории И. С. Бернштейна в Петрограде (см. об этом в кн. Льва Шилова «„Я слышал голос Толстого… “ Очерки звучащей лит.» М., 1989, с. 90). По словам И. И. Шнейдера, эта запись «не дает полного представления о потрясающем таланте Есенина-чтеца» (Восп., 2, 39). В. А. Мануйлов, напротив, считал, что «она не совсем точно передает тембр есенинского голоса, но интонации его и манера чтения ‹…› слышатся именно такими, как в тот вечер ‹6 августа 1921 г.›…» (Восп., 2, 169).
Одно из лучших описаний декламации монолога Хлопуши в мае 1922 г. в Берлине оставил М. Горький: «…вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слез. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. ‹…› Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно — под ноги себе, другое — далеко, третье — в чье-то ненавистное ему лицо. И вообще все: хриплый, надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза — все было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час. ‹…› Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось» (Восп., 2, 8–9).
В. М. Левин вспоминал о другом чтении монолога Хлопуши, которое состоялось также за рубежом, в Нью-Йорке, на вечеринке у поэта М. Л. Брагинского (Мани-Лейба) 27 января 1923 г.: «Есенин читал протяжно, настойчиво, изумительно трогая сердце искренностью своего тона и простотой образов, иногда царапающих нас своей народностью и неожиданностью, но сближающих с ним. Это были образы не нарочито подобранного фольклора, а собственной его жизни, его детства и отрочества. Слова росли у него просто, как трава на почве рязанской земли, сдобренной его чутким и пылким сердцем и одухотворенной трагической историей народа Рязани и всей Русской земли. Пугачев рисовался ему надеждой на новые пути поэту, новой возможностью выразить себя в эти дни, стараясь не дразнить гусей. Быть может, это он, Есенин, указал всем поэтам и писателям той эпохи историческую тему, под щит которой можно надежней укрыться от горячих и темных голов литературной партийной критики» (РЗЕ, 1, 314).
Информационные заметки о том, что Есенин работает над драматической поэмой «Пугачев», о подготовке ее к изданию, а также о выходе в свет появлялись в отечественной и особенно часто в русской эмигрантской периодике (см., напр., газ. «Новый путь», Рига, 1921, 16 апр., № 61, а также 1921, 28 сент., № 197; газ. «Общее дело», Париж, 1921, 30 апр., № 289; газ. «Свободное слово», Ревель, 1921, 8 мая, № 18; журн. «Русская книга», Берлин, 1921, май, № 5, с. 21; ПиР, 1922, янв. — март, № 1, с. 326 и др. См. также библиогр. справочник Н. Г. Юсова «Прижизненные издания С. А. Есенина», М., 1994, с. 30–37, где зарегистрировано 30 информационных заметок).
При жизни поэта отрывки из «Пугачева» были включены в различного рода сборники и хрестоматии для школ: «Появление Пугачова в Яицком городке», ст. 1-88. — Сб. лит. — худ. революционных произведений, М., 1922, с. 161–164, на обложке: «Изборник» (ст. 25 напечатана: «Виснет с плеч твоя голова»); «Освобожденный труд». Общественно-лит. хрестоматия… для школ и самообразования… В 2-х ч. Вышла в 1923–1924 гг. в Харькове и Москве (четыре изд.); монолог Хлопуши вошел в кн.: Мотылев И. Е. Хрестоматия избранных отрывков русской литературы. 1917–1924 гг., Пособия для трудовой школы, М.; Л., 1925, с. 226.
Поэма Есенина явилась одним из первых произведений историко-революционной тематики в литературе 20-х гг. «Исключительная» фигура вождя крестьянского восстания, созвучие времени и художественное новаторство «Пугачева» вызвали особое внимание критики (в настоящее время выявлено более 80-ти откликов). «Пугачев» еще при жизни поэта был признан одним из наиболее популярных и значительных произведений Есенина, но оценивался крайне неоднозначно и даже полярно. В противоречивых откликах на поэму отразились гражданские и эстетические позиции авторов, их отношение к героическому прошлому России и современности.
Восторженно приветствовал «Пугачева» Н. А. Клюев в письме Есенину 28 января 1922 г. из Вытегры: «…какая же овца безмозглая будет искать спасения после „Пугачева“? Не от зависти говорю это, а от простого и ясного осознания Величества Твоего, брат мой и возлюбленный. ‹…› Покрываю поцелуями твою „Трерядницу“ и „Пугачева“. ‹…› „Пугачев“ — свист калмыцкой стрелы, без истории, без языка и быта, но нужней и желаннее „Бориса Годунова“, хотя там и золото, и стены Кремля, и сафьянно-упругий сытовый воздух 16–17 века. И последняя Византия» (Письма, 217–219).
«…Ты пришел к заветному слову своему, — заметил Есенину Я. З. Черняк в неотправленном и не датированном письме. — Ну скажу вот: ждалось, уж давно, что ты пробьешься к пластам вихревым своего сердца — ну, а там… Что там, Сережа?.. Тебе буря — нам огонь и радость. Ну и пусть так. Так я понял твоего первого Пугачова. Конечно же это первый твой Пугачов. Потому что если б ты его оставил так, как он есть (и так как ты только высек искру из огнива…), то темь ты бы не разорвал, и сердца своего не утишил… ‹…› Но твой голос помутила русская мука сегодняшняя — не открестишься, Сергей — тут и Сорокоуст, и Исповедь, и иной выкрик, и вся раскидистая и трепыхающая речь твоя, рука твоя, брат мой милый» (РГАЛИ, ф. Я. З. Черняка).
