Даниил Хармс - Том 1. Авиация превращений

Ой, кто-то идёт к нам!

Где?

Там.

Это рыбак Фомка.
Его дочь во мне утонула.
Он идёт побить меня камнем.
Давай лучше громко
говорить о недавнем.

Один я.
Из меня тянутся ветви.
Грубые руки не могут поднять иголки.
Когда я смотрю в море,
глаза мои быстро слезятся.
Я в лодку сажусь,
но лодка тонет.
Я на берег прыгаю,
берег трясётся.
Я лезу на печь,
где жили мои деды,
но печь осыпается.
Эй, товарищи рыбаки,
что же мне делать?

Неужто Хню?

Да. Это я.
А вот мой жених Никандр.

Люблю, признаться, вашу дочь.
И в этом вас прошу помочь
мне овладеть её невинностью.
Я сам Бутырлинского края,
девиц насилую, играя
с ними в поддавки.
А вам в награду, рыбачок,
я подарю стальной сачок
и пробочные поплавки.

Шпасибо, шпасибо!

Лови полтину!

Какую мерзкую картину
я наблюдаю.
Старик поймал полтину в рот.
Скорей, скорей за поворот
направлю свои струны звонкие.

Прощай, вода.
Ты меня не любишь?

Да.
Твои ноги слишком тонкие.
Я ухожу. Где мой посох?

Ты любишь чернокосых?

Жырк, жырк,
лю-лю-лю.
Журч, журч.
Клюб,
клюб,
клюб.

Я не могу читать некоторые книги
в них мысль заменяет слово
но мысли жалкий фитилёк
надежда мученика злого
мне непонятно восхищенье
перед науки торжеством

Короткая молния пролетела над кучей снега
зажгла громовую свечу и разрушила дерево.
Тут же испуганный баран
опустился на колени
Тут же пронеслись дети олени
Тут же открылось окно
и выглянул Хармс
а Николай Макарович и Соколов
прошли разговаривая о волшебных цветах и числах.
Тут же прошел дух бревна Заболоцкий
читая книгу Сковороды
за ним шёл позвякивая Скалдин
и мысли его бороды
звенели. Звенела хребта кружка
Хармс из окна кричал один
где ты моя подружка
птица Эстер улетевшая в окно
а Соколов молчал давно
уйдя вперёд фигурой.
а Николай Макарыч хмурый
писал вопросы на бумаге
а Заболоцкий ехал в колымаге
на брюхе лёжа
а над медведем Скалдиным
летал орёл по имяни Сережа.

Скажу вам грозно:
хвост мудрого человека
опасен беспечному лентяю.
Чуть только тот забудет название года
хвост обмахнёт пыль памяти безумца
прощай тогда речей свобода!
Уже выкатывает солнце новые дни
рядами ставит их на выбор.
Скажу вам грозно: лишь мы одни —
поэты, знаем дней катыбр.

Здравствуй стол
ты много лет поддерживал мою лампу и книгу
а также разноцветные котлеты
я над тобой ходил не нагибая головы
собирая подушечки мыслительных коробок
безумный! что тебя толкнуло
все сбросить на пол
что человек доверил твоему благоразумию
постой деревянный негодяй

Дорогая Наташа, хороводом татарок
благодарю тебя за твой подарок
с вершины белых потолков бежит моё спасение
и силу оков недели кончает воскресение.

Слава Богу кончен бой
лихорадки с молотком
удивили мы с тобой
в старом, тощем, никаком
государстве наших палок
победителя жену
кто был тучен кто был жалок
все разбиты в пух и прах
кое-кто глядел уныло
кое-кто играл во лбы
кое-кто внимал уныло
звукам редьки и пальбы
кое-кто раздвинув руки
умирал всю ночь со скуки
кое-кто шептал молитву
кое-кто в подвал забился
кое-кто смотрел на битву
кое-кто богам молился
кое-кто в просторном фраке
шевелил усы во мраке
кое-кто с часами дрался
кое-кто фасадом крался
вынув нож из рукава
ну и ночка какова
мне в окно глядели вещи
этих ужасов похлеще
мне в окно глядел сюргуч
грозен, красен и могуч
мне в окно мигая глупо
заглянула тётя лупа
мне в окно длиной с вершок
показался артишок
я дрожал и я молился
на колени повалился
быстро двигая перстами
осенял себя крестами
вспоминал смешные книги
но бежали быстро миги
всё быстрее и всё дале
вещи тихо наседали
унося мое спасенье
наступило воскресенье
с незаметных потолков
пала ночи цепь оков
я поднялся понемногу
оглянулся. Слава Богу
кончен бой моих тревог
дети кушайте пирог.

Хню из леса шла пешком.
Ногами месила болота и глины.
Хню питалась корешком
рога ворона малины.
Или Хню рвала побеги
Веселого хмеля, туземца рощ.
Боги ехали в телеге.
Ясно чувствовалась мощь
богов, наполненных соком лиан и столетних нев.
И мысль в черепе высоком лежала, вся окаменев.
Зубами щелкая во мху,
грудь выпятив на стяги,
варили странники уху,
летали голые летяги,
подвешиваясь иными моментами на сучках вниз головой.
Они мгновенно отдыхали, то поднимая страшный вой,
в котел со щами устремляясь,
хватая мясо в красную пасть.
То снегири летели в кучу печиков,
то медведь, сидя на дереве и
запустив когти в кору, чтобы не упасть,
рассуждал о правосудии кузнечиков.
То Бог в кустах нянчил бабочкину куколку,
два волка играли в стуколку —
таков был вид ночного свидригала,
где Хню поспешно пробегала
и думала, считая пни сердечного биения.

Аскет в пустыне — властелин,
бомба в воздухе — владычица,
оба вместе — лучшее доказательство человеческого гения.
Пусть комета в землю тычется,
угрожая нарушить бег нашей материи.
И, если пена — подружка огня на черном кратере
выпустит мух с небесными каракульками на лапках,
мы гордо глядим на вулкан
и, в папках
земных дел
отмечаяя рукой астронома событие,
способное закидать дредноут лепестками вишни,
мы превратили мир в народное увеселение
и всюду увеличили плотность населения.
Еще недавно кверху носом летал Юпитер,
в 422 года раз празднуя свои именины,
пока шутливая комета не проскочила в виде миски
в хрустальном животе Глафиры.
Пропали быстро звездные диски,
Исчезли тонкие эфиры,
даже в пустынях арифметики не стало сил аскету пребывать в одиночестве.

Хню шла вперед и только отчасти
скользила кверху гибким станом.
Сел свет, рек звон, лесов шуршание
ежеминутно удалялись.
Хню пела. Чистые озера,
кой-где поблескивая, валялись.
То с шумом пролетал опасный овод,
то взвизгивал меж двух столбов гремучий провод,
сидя на белых изоляторах. То лампы
освещали каменные кочки —
ногам приятные опоры
в пути воздушного болота,
то выли дерзкие моторы
в большие вечные ворота.
Иной раз беленький платочек садился на верхушку осины.
Хню хлопала в ладоши.
Яркие холмы бросали тонкие стрелы теней.
Хню прыгала через овраги,
и тени холмов превращали Хню в тигрицу.
Хню, рукавом смахнув слезинку.
бросала бабочек в плетеную корзинку.
Лежите, бабочки, и вы, пеструшки,
крестьянки воздуха над полевыми клумбами.
И вы, махатки и свистельки,
и вы, колдунки с бурыми бочками
и вы, лигреи, пружинками хоботков
сосите, милые, цветочные кашки.
И вы, подосиновые грибы
станьте красными ключами.
Я запру вами корзинку,
чтобы не потерять мое детство.

Хню к телеграфному столбу
Для отдыха прислонилась.
Потухли щеки Хню. Во лбу
окно стыдливое растворилось.
В траве бежала змейка,
высунув гибкое жало,
в ее глазах блестела чудная копейка.
Хню медленно дышала,
накопляя растраченные силы
и распуская мускулов тугие баночки.
Она под кофточкой ощупывала груди.
Она вообще была прелестной паночкой.
Ах, если б знали это люди!

Нам так приятно знать прошедшее.
Приятно верить в утвержденное.
Тысячи раз перечитывать книги, доступные логическим правилам.
Охаживать приятно темные углы наук.
Делать веселые наблюдения.
И на вопрос: есть ли Бог? — поднимаются тысячи рук,
склонные полагать, что Бог — это выдумка.
Мы рады, рады уничтожить
наук свободное полотно.
Мы считали врагом Галилея,
давшего новые ключи.
А ныне пять обэриутов,
еще раз повернувшие ключи в арифметиках веры,
должны скитаться меж домами
за нарушение обычных правил рассуждения о смыслах.
Смотри, чтоб уцелела шапка,
чтоб изо лба не выросло бы дерево, —
тут мертвый лев сильней живой собаки,
и, право, должен я сказать, моя изба не посещается гостями.

Хню, отдохнув, взмахнула сильными костями
и двинулась вперед.
Вода послушно расступилась.
Мелькали рыбы. Холодело.
Хню, глядя в дырочку, молилась,
достигнув логики предела.
 «Меня уж больше не тревожит
земля, ведущая беседу
о прекращении тепла, —
шептала Хню своему соседу. —
Меня уж больше не атакуют
пути жука-точильщика,
и гвозди больше не кукуют
в больных руках могильщика.
И если бы все пчелы, вылетев из чемодана,
в меня направили б свои тупые жала,
то и тогда, поверьте слову,
от страха вовсе б не дрожала.»
 — «Ты права, моя голубка, —
отвечает путник ей, —
но земель глухая трубка
полна звуков, ей-же-ей.»
Хню ответила: «Я дурой
рождена сидеть в стогу,
полных дней клавиатуры
звуков слышать не могу.
И если бабочки способны слышать потрескивание искр
в кореньях репейника,
и если жуки несут в своих котомках ноты расточительных голосов,
и если водяные паучки знают имя-отчество
оброненного охотником пистолета,
то надо сознаться, что я просто глупая девчонка.»
 — «Вот это так, — сказал ей спутник, —
всегда наивысшая чистота категорий
пребывает в полном неведении окружающего.
И это, признаться, мне страшно нравится.»