Я хотел бы вселенную эту таскать на руках,
Точно старая няня - младенца.
Все люблю, все предметы и вещи,
те больше, те меньше!
Те, которые вижу сейчас,- я их больше люблю,
Чем которые видел когда-то или завтра увижу.
Ничего нет прекраснее для меня,
Чем движенье и ощущенье.
Жизнь - огромная ярмарка, и на каждом шагу
Балаганы и акробаты.
Впрочем, мысль эта может меня умилить,
Но утешить не может.
Дай мне лилии, лилии,
Дай мне розы в придачу.
Одари меня розами,
Дай мне лилий в придачу.
Хризантемы, подсолнухи,
Георгины с фиалками
Всех превыше цветов...
Так бросай же охапками,
Всю мне душу наполни,
Одари меня розами,
Дай мне лилий в придачу...
Мое сердце все плачет
В этих парках тенистых,
И никто в целом мире
Не утешит, как надо,
Кроме этой же тени,
Наполняющей душу
В час, покуда я плачу.
Одари меня розами,
Дай мне лилий в придачу...
Моя боль так стара,
Как флакон, где когда-то был спирт,
но давно испарился.
В моей боли и смысла не боле, чем в клетке
для птицы
В том краю, где не водятся птицы.
Моя боль так тиха и грустна, как песок побережья,
До которого море давно не доходит.
Я стою на развалинах древних
И смотрю сквозь разбитые окна наружу,
Чтобы там, в настоящем, найти утешенье.
Одари меня розами,
Дай мне лилий в придачу...
Впрочем, сколько бы роз да лилий ты мне
ни дарил бы,
Все равно будет мало - чего-то всегда не хватает.
Все о чем-нибудь буду грустить,
Все чего-то желать буду снова.
Так что ты обо мне не тревожься чрезмерно,
Даже если я буду о чем-то тебя умолять
Не старайся придать моей просьбе
большого значенья,
Мой чахоточный бедный детеныш,
Дай мне розы твои, твои лилии,
Одари меня розами,
Дай мне лилий в придачу...
Мы встретились, он столкнулся со мной на одной
из улиц Байши,
Нищий оборванец, чья профессия читалась на лице,
Он проникся симпатией ко мне, я - к нему;
И в порыве взаимной любви, переливавшейся
через край, я отдал ему все, что имел
(Разумеется, кроме того, что лежало в кармане
для крупных купюр;
Я не дурак и не пылкий русский романист,
А романтизм хорош, но только без спешки...),
Я симпатизирую этому люду,
Особенно когда он не стоит симпатии.
Впрочем, я сам бродяга и нищий,
К тому же по своей воле.
Быть бродягой и нищим не значит бродить
и нищенствовать,
А значит обходить социальную лестницу,
Не принимать моральные нормы,
И реальные и сентиментальные моральные нормы,
Не быть Верховным Судьей, сановником,
проституткой,
Не быть всамделишным бедняком, эксплуатируемым
рабочим,
Не быть неизлечимым больным,
Не быть ни правдоискателем, ни кавалерийским
офицером,
Не быть, наконец, никем из социальных героев.
Изливающих себя в беллетристике, потому что у них
есть поводы рыдать,
И восстающих против общественного строя,
потому что у них есть для этого причины.
Нет! Что угодно, лишь бы не было причин!
Что угодно, лишь бы не причислять себя
к человечеству!
Что угодно, лишь бы не уступать человечности!
Ощущение становится никчемным, если у него
есть внешние поводы.
Да, быть нищим и бродягой, таким, как я,
Что отнюдь не значит быть обычным нищим
и бродягой.
Уйти в себя - вот что значит быть бродягой,
Вымаливать у дней, чтобы они проходили мимо,
оставляя нас в покое,- вот что значит быть нищим.
Все прочее - как у какого-нибудь Достоевского
или у какого-нибудь Горького,
Все прочее - значит стать голодным оборванцем.
Даже если это случается, то с таким множеством лиц,
Что вряд ли стоит жалеть всех, с кем это случается.
Я бродяга и нищий в самом деле, то есть
в переносном смысле,
И я купаюсь в волнах огромной жалости к самому себе.
Бедный Алваро де Кампос!
Столь далекий от жизни! Столь погрязший
в собственных ощущениях!
Бедняга, втиснутый в кресло меланхолии!
Он, бедняга, со слезами на глазах (подлинными)
Отдал сегодня так либерально, так по-московски,
так великодушно, так порывисто
Все, что было в кармане, где было совсем немного,
Бедняку, который не был бедняком, но у которого
были печальные глаза профессионала.
Бедный Алваро де Кампос, который никому не нужен!
Как он, бедняга, жалеет самого себя!
Тем не менее он в самом деле бедняга!
Куда более, чем многие бродяжничающие бродяги
И нищенствующие нищие, потому что человеческая
душа - это бездна.
Я-то знаю! Самый настоящий бедняга!
Хорошо бы провести митинг в своей собственной
душе!
Нет, я не такой дурак!
Не могу защищаться с помощью социальных
убеждений.
Я слишком умен, чтобы вообще защищаться.
Не пытайтесь обратить меня силой: я слишком умен.
Говорю же вам: я слишком умен.
Слушать не хочу об эстетике, замешанной
на душевности: я слишком умен.
Черт подери! Слишком умен.
На пристани уже слышно - он приближается.
Все гуще толпа встречающих. Пароход,
идущий из Африки, уже виден достаточно четко.
Я пришел сюда не затем, чтобы встретить кого-то.
Только лишь посмотреть, как встречают другие.
Быть кому-то надеждой.
Я устал постоянно быть тем-то и тем-то.
Вот прибывают и те, что опоздали к началу.
И внезапно терпенье мое иссякает
существовать, надеяться, быть.
Внезапно я ухожу, и все это видят,
мимо дежурного, мельком взглянувшего на меня.
К городу возвращаюсь - точно к свободе.
И все-таки чувствовать стоит - хотя б для того,
чтоб перестать однажды.
ТАМ, Я НЕ ЗНАЮ ГДЕ...
Колокол на вокзале, перед дорогой...
Не торопите меня этим гулким звоном!
Я хотел бы побыть еще здесь, на вокзале души моей,
в тишине и покое, покуда ко мне не приблизился
этот поезд железный, который меня увезет,
чтоб уже не вернуться,
и пока не почувствую я, что и впрямь уезжаю,
и пока на подножку вагона не стану ногой,
не отвыкшей дрожать всякий раз, когда я уезжаю.
Мне хотелось бы в этот час, на перроне еще
не ушедшего дня,
покурить, еще будучи связанным с жизнью вчерашней.
Эта жизнь бесполезная, которую лучше б и вовсе
покинуть,
говорите, тюрьме подобна?
Ах, какое значенье это имеет! Ведь если я узник
этой тюрьмы огромной - то о размерах
собственной камеры стоит ли думать?
Поезд уже отошел от соседней станции.
Меня начинает поташнивать от сигареты...
Прощайте, прощайте, прощайте, все,
не пришедшие
со мною проститься,
о семейство мое, существующее лишь условно...
Прощай, мой сегодняшний день, о перрон неушедшего
дня,
прощай, моя жизнь, прощай!
Остаться, словно пакет, оставленный кем-то,
по ту сторону полотна, под охраной толпящихся
пассажиров.
Быть обнаруженным сторожем, когда поезд отойдет
от перрона:
"Что за рассеянный тип здесь оставил это?"
Остаться, думая об отъезде.
Остаться, понимая, что правильно сделал.
Остаться, чтоб умереть не сразу...
Я отправляюсь в грядущее, как на трудный экзамен.
А вдруг этот поезд никогда не придет и господь меня
пожалеет?
Я на вокзале - ах, это пока не более чем метафора.
Я человек весьма представительный с виду.
Можно со стороны подумать, что я долго жил
за границей.
У меня манеры вполне воспитанного человека.
Я сам поднимаю свой чемодан - брать носильщика
не считаю приличным.
И рука, поднимающая чемодан, она тоже дрожит
при этом.
Уехать!
Никогда не вернусь обратно,
никогда не вернусь, потому что не возвращаются те,
кто уехал.
Место, куда возвращаются - всегда другое.
Вокзалы, куда возвращаются - всегда другие.
Не те уже люди, и мир, и само понимание мира.
Уехать, о, бог мой, уехать!.. Страшусь отъезда!
МАРЦИАЛЬНАЯ ОДА
Безводная река - в ней только бесчисленные
люди и вещи,
Но она до ужаса безводна!
В ушах у меня барабаны грохочут,
Понять не могу, реку ли я вижу, барабаны ли слышу,
Как будто и слышать и видеть нельзя их вместе!
Эла-о-о! Эла-о-о!
Ручная машинка бедной вдовы, штыком
умерщвленной...
Когда-то по вечерам она на ней шила...
Стол, за которым старые люди играли в карты,
Все это смешалось, смешалось с телами и кровью,
Все стало одной рекою, одной волною, одним
ползучим кошмаром.
Эла-о-о! Эла-о-о!
Я откопал расплющенный на мостовой жестяной
паровозик
И плакал, как плачут все матери мира в страхе
пред жизнью,
Своею ногой пантеиста споткнулся о швейную
машинку вдовы, умерщвленной штыком,
И бедная, мирная эта машинка копьем мне сердце
