То, что в редакциях названных журналов, в московском окружении Есенина не смогли разглядеть и оценить своеобразие его дарования, масштабы его таланта, дает объяснение чувству творческой неудовлетворенности, которое испытывал молодой поэт в то время.
Отношения Есенина с «суриковцами» завершились, как известно, резким разрывом, когда он демонстративно заявил о выходе из кружка.
Не менее напряженными были его отношения и с литературным кружком, группировавшимся вокруг журнала «Млечный Путь». Д.Н.Семеновский вспоминал: «Он уже печатался в разных небольших журналах, — главным образом в детских. Охотно и много читал знакомым свои стихи. Часть их вошла потом в „Радуницу“ <…> Был в то время маленький литературно-художественный журнал „Млечный Путь“, дававший на своих немногочисленных страницах приют начинающим поэтам, беллетристам и художникам. На собраниях сотрудников „Млечного Пути“, вокруг самовара редактора-издателя, авторы читали стихи, рассказы. Есенин, как один из самых молодых „млечнопутинцев“, встречал здесь подчас полунасмешливое, полуснисходительное отношение к себе. Его мало печатали, не хотели слушать. Понятно, это обижало его». И дальше он привел собственные слова Есенина, сказанные в 1923 году: «Вы в „Млечном Пути“ считали меня дураком, — вспомнил он. — Смеялись надо мной…» (газ. «Рабочий край», Иваново-Вознесенск, 1926, 31 января, № 25).
Показательны в этом отношении оценки, которые давали московские литературные знакомые Есенина его первым петроградским публикациям. Один из «суриковцев», С.Д.Фомин, 27 января 1916 г. писал Л.М.Клейнборту по поводу выступления Есенина и Н.А.Клюева в Обществе свободной эстетики: «…ломанье их в литературе и маскарад на вечерах — мне не нравятся. Пожалуй, они далеки от настоящего народничества» (ИРЛИ). В письме к тому же адресату от 9 июня 1916 г., отрицательно оценив повесть «Яр», он называет «корявыми» и стихи Есенина (ИРЛИ). А ведь к этому времени вышла «Радуница», были опубликованы циклы стихов в «Ежемесячном журнале», «Русской мысли», «Биржевых ведомостях» и т. д.
Более чем сдержанно отнесся к «Радунице» Г.Д.Деев-Хомяковский, увидевший в сборнике Есенина и «Мирских думах» Н.А.Клюева лишь «собирательный материал, обработанный в красивые стихотворные формы из народных песен той или иной местности» — иными словами, стилизацию под фольклор (журн. «Друг народа», М., 1916, № 1, октябрь, с. 76).
Подтверждение тому, что московские редакции в то время недооценили стихи Есенина, можно видеть, например, в том, что одно из наиболее значительных его произведений — «Русь», которая была, несомненно, написана еще в московский период и тогда же читалась друзьям — в Москве так и не была напечатана. Выше приведено свидетельство Д.Н.Семеновского, что в годы московской жизни Есенин читал стихи из «Радуницы», но ведь в московских изданиях они тоже тогда не появились. На тот круг московских редакций, с которыми ему приходилось общаться, жаловался Есенин в письме Г.Панфилову осенью 1913 г.: «Москва не есть двигатель литературного развития, а она всем пользуется готовым из Петербурга. Здесь нет ни одного журнала. Положительно ни одного. Есть, но которые только годны на помойку…». Об этом же свидетельствует А.Р.Изряднова: «Настроение было у него угнетенное: он поэт, а никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать» (Восп., 1, 144).
В известной мере так же подходил к оценке стихов Есенина в годы его учебы в Спас-Клепиковском училище преподаватель словесности Е.М.Хитров. Еще при жизни поэта, в феврале 1924 года он вспоминал: «Стихи он начал писать с первого года своего пребывания в школе. Я удивлялся легкости его стиха. Однако в первые два года мало обращал внимания на его литературные упражнения, не находя в них ничего выдающегося. Писал он коротенькие стихотворения на самые обыденные темы. Более серьезно занялся я им в третий, последний год его пребывания в школе, когда мы проходили словесность. Стихи его всегда подкупали своей легкостью и ясностью. Но здесь уже в его произведениях стали просачиваться и серьезная мысль, и широта кругозора, и обаяние поэтического творчества» (Восп., 1, 139–140). Между тем среди стихов «на самые обыденные темы», которым Е.М.Хитров не придавал значения, могли быть и «Вот уж вечер. Роса…», и «Ты поила коня…», и другие. Разве они не «подкупают своей легкостью и ясностью»? И не написаны ли они на «обыденные темы»? «Звезды» были выделены Е.М.Хитровым, видимо, потому, что он услышал в них «высокие» лермонтовские мотивы. Поэтому Есенин переписал для него в тетрадь стихи, где можно было усмотреть «широту кругозора», а не «коротенькие стихотворения на самые обыденные темы».
Значение встречи Есенина с А.А.Блоком в марте 1915 года в том-то и заключалось, что, по существу, Блок первый распознал его исключительную художественную одаренность, помог Есенину услышать и открыть самого себя.
В ограниченности московского литературного окружения — одна из причин того, что в допетроградский период значительная часть стихотворений Есенина (причем именно та часть, которая отличалась от расхожих стереотипов и которой в силу этого суждено было особо выделиться в его наследии) оставалась ненапечатанной. Окружение Есенина, литературная обстановка, в которой он тогда жил, не давали ему возможности до конца разобраться ни в самом себе, ни в современной литературе. «Хорошим по мысли» он мог находить банальнейшее стихотворение Н.В.Корецкого. В те годы Есенин был в немалой степени литературно дезориентирован. Ему еще предстояло научиться отличать золото истинной поэзии от словесного шлака. Вот почему, отмечая в автобиографии, что́ ему дало начавшееся в 1915 году общение с А.А.Блоком и Н.А.Клюевым, он писал: «Блок и Клюев научили меня лиричности». Он считал, что они прежде всего помогли ему утвердиться как поэту в профессиональном плане, но никогда не говорил, что стал поэтом лишь после общения с Блоком и Клюевым.
Этим объясняется и то, что в допетроградские годы в его творчестве хронологически совмещались разные по своим художественным достоинствам, образной природе и стилистическому складу произведения. Само по себе хронологическое «сосуществование» сильных и слабых вещей в наследии одного поэта, тем более среди юношеских произведений, — явление обычное. Оно подтверждается творчеством многих и многих поэтов (скажем, А.Кольцова или М.Лермонтова). У Есенина это осложнялось особыми обстоятельствами первых лет его литературной жизни. Делать из факта достаточно обычного временно́го совмещения самостоятельных и подражательных вещей выводы о необходимости пересмотра авторских дат с тем, чтобы придать творческому пути жесткую линейную перспективу, — неправомерно.
Еще более неправомерными выглядят попытки искусственно конструировать начальную часть творческого пути Есенина, ограничив ее стихами из тетрадей Е.М.Хитрова и «Больными думами» и соответствующим образом передатировав остальные его произведения. Между тем, на подобной основе рождаются утверждения, будто в начале своего творческого пути Есенин «создает стихотворения, как правило, подражательные», а источники подражания — Кольцов, Лермонтов и «любимый им Надсон». То, что есть стихи Есенина, написанные в подражание этим поэтам, — неоспоримо. Но свести начало его творческой жизни к подобным стихам, к литературному подражательству — значит существенно исказить саму природу дарования великого русского поэта. Первоосновой есенинского творчества была та стихия русских народных песен, частушек, сказок, загадок, пословиц, в которой он вырос. Он многократно подчеркивал: «К стихам расположили песни, которые слышал кругом себя…», «Стихи начал писать, подражая частушкам…» и т. п. На этот главный органический источник его стихов обратила внимание большая группа критиков и рецензентов, в первую очередь — А.А.Блок, З.Н.Гиппиус, С.М.Городецкий. Каждый из них по-своему, каждый со своих позиций, но увидели все и расценили как отличительный признак его таланта. Этот неоспоримый исторический факт полностью разрушает умозрительные конструкции, базирующиеся на представлении, что Есенин шел от литературных подражаний.
Гораздо более продуктивными представляются попытки понять некоторые особенности творческой манеры Есенина, которые самым непосредственным образом сказались на датировке им своих произведений. Для Есенина было характерно долгое «вынашивание» своих вещей. При этом далеко не всегда он работал прямо по бумаге. «У Есенина была своеобразная манера в работе, — свидетельствовал И.И.Старцев. — Он брался за перо с заранее выношенными мыслями, легко и быстро облекая их в стихотворный наряд. Если это ему почему-либо не удавалось, стихотворение бросалось. Закинув руки за голову, он, бывало, часами лежал на кровати и не любил, когда его в такие моменты беспокоили. Застав однажды Есенина в таком состоянии, Сахаров его спросил, что с ним. Есенин ответил: „Не мешай мне, я пишу“» (Восп., 1, 412). О том же вспоминал М.П.Мурашев: «Обычно Есенин слагал стихотворение в голове целиком и, не записывая, мог читать его без запинки <…> Читал, а сам чутко прислушивался к ритму. Затем садился и записывал. <…> Прочитанное вслух стихотворение казалось вполне законченным, но когда Сергей принимался его записывать, то делал так: напишет строчку — зачеркнет, снова напишет — и опять зачеркнет. Затем напишет совершенно новую строчку. Отложит в сторону лист бумаги с начатым стихотворением, возьмет другой лист и напишет почти без помарок. Спустя некоторое время он принимался за обработку стихов; вначале осторожно. Но потом иногда изменял так, что от первого варианта ничего не оставалось» (Восп., 1, 188). В такой манере работы можно найти объяснение тому, что среди рукописного наследия поэта, особенно ранней поры, сравнительно немного черновых рукописей.
