что должны попадаться такие-то деревни или такие-то города.
Так вот, когда я писал роман, я четко, с подробностями видел страниц на двадцать вперед. Остальное — умозрительно, в общих чертах, с ощущением основных пунктов.
Проедешь эти двадцать страниц, прояснится следующий отрезок.
* * *
Литература более всего имеет право называться «машиной времени». Она дает нам почти реальную возможность (не менее реальную, чем реальность отчетливого сновидения) присутствовать на королевских балах в Версале, на Бородинском поле во время сражения, на необитаемом острове среди дикарей, на дружеских пирушках среди гусар и студентов, в парках русских поместий, на улицах и площадях Парижа, в лесах и замках Шотландии и даже на эшафотах.
* * *
Поразительная историческая деталь. Людовика XVI привели из тюрьмы на эшафот. Поднявшись по ступенькам, он спросил у палача, прежде чем тот отрубил ему голову: «Что слышно об экспедиции Лаперуза?»
* * *
Так называемый реализм сравнивают с фотографией (в противовес абстракции). Но разве можно назвать фотографией «Боярыню Морозову» Сурикова и «Пустынника» Нестерова, кустодиевского «Шаляпина» (казалось, уж вовсе — портрет) и врубелевскую «Царевну Лебедь», и вообще всего Врубеля, и Левитана, и Рериха… Ну какая же фотография рериховский «Гонец»!
Отчего при одном и том же формальном методе одни произведения живописи хочется заклеймить определением «фотография», тогда как по отношению к другим это сделать невозможно даже и при желании?
Оттого, что одни одухотворены, а другие не одухотворены.
* * *
Я слушал, как пришел в негодование один интеллигент. Он захотел обругать своего обидчика и всё не мог подобрать слова побольнее, пообиднее: «Вы… вы… вы… нехороший человек!»
* * *
Человечество прошло такую историю, что вполне заслужило право, чтобы мы, люди, говорили о себе и о своем пути, пройденном сквозь века, с оттенком иронии или даже юмора.
* * *
Когда пишется стихотворение, на одно вакантное место просятся двадцать или тридцать слов. Все они как будто хороши и годятся. В меру своего таланта поэт выбирает лучшее, похуже, совсем плохое, совсем хорошее или единственное.
У Пушкина были варианты:
На берегу варяжских волн…
На берегу свинцовых волн…
На берегу холодных волн…
На берегу безбрежных волн…
И наконец, появилось:
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн.
Можно научить поэта тому, что нужно искать слова, но найти свое единственное слово может лишь сам поэт. Этому научить нельзя. А между тем степень единственности найденного слова есть единственная мера таланта.
* * *
Равновесие, наступившее в жизни: я не могу сделать всего, что я хотел бы, но я могу не делать того, что не хочу.
* * *
Ямб существовал и при Пушкине. Что делает стихотворение современного поэта, ну, хотя бы Твардовского, современным? Неужели только словарь? Вот некоторые строфы из Твардовского:
Я еду. Малый дом со мною,
Что каждый в путь с собой берет.
А мир огромный за стеною,
Как за бортом вода, ревет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я видел, может быть, полсвета.
И вслед за веком жить спешил.
А между тем дороги этой
За столько лет не совершил.
Хотя считал своей дорогой
И для себя ее берег,
Как книгу, что прочесть до срока
Все собирался и не мог.
В этих трех строфах нет ни одного слова, которое было бы порождено двадцатым веком и принадлежало бы только ему. Все эти слова мог употребить и Пушкин, и все до одного он их употреблял: дом, стена, книга, борт, дорога, прочесть, век, путь и т. д.
И все-таки эти стихи не припишешь к прошлому веку. Что-то неуловимое разлито в них, что говорит о принадлежности нашему времени. В чем же тут дело? Вероятно, в современном складе ума и души поэта, которые невольно кладут свою печать на стихи.
* * *
Если сто лет назад поэт мог созерцательно говорить, что земля прекрасна, то в современной поэзии всегда за этими словами стоит тень. Всегда подразумевается, что прекрасная земля может превратиться в голый, обугленный камень.
* * *
Банально, но все-таки, если прислушаться, самый зловещий из всех земных звуков — тиканье часов.
* * *
Неру был атеист. Его уговаривали начать борьбу с религиями, которых в Индии несколько. Неру ответил, что не может пойти на такой шаг, потому что он будет не в силах заполнить тот психологический, тот нравственный вакуум, который образовался бы на месте уничтоженных религий. А оставаться с вакуумом тоже нельзя. Это привело бы к моральному разложению нации.
* * *
Меня возил по Болгарии Станислав Сивриев. Оказывается, до этого он возил в этом же самом «Москвиче» Константина Георгиевича Паустовского.
В первый день пути Станислав все время вспоминал предыдущую поездку: «Паустовский сказал… Паустовский говорил… Паустовский хотел… Паустовский сделал…»
Паустовский, конечно, личность яркая. Но в следующий раз, если Станислав будет путешествовать с кем-нибудь по Болгарии, скажет ли он хоть однажды: «Солоухин рассказывал… Солоухин мечтал… У Солоухина была поговорка…»?
Как важно и как хочется оставить след в человеческом сердце, как это нужно и как непросто!..
* * *
Говорят, что тогда Фердинанд Великий умирал, то он подводил итоги своей деятельности в разных сферах государственной жизни. Закончив говорить о военных, экономических и политических делах, он сказал: «Ну, а что касается искусства, то я как император сделал для него всё, что мог: я ему не мешал».
* * *
Раньше гусиными перьями писали вечные мысли, теперь вечными перьями пишут гусиные.
* * *
Однажды произошел курьез, объяснить который я до сих пор не умею. Я принес в журнал «Смена» перевод превосходного лирического стихотворения Лиляны Стефановой. Оно состояло из трех сложных девятистрочечных строф и было построено на трех парадоксах.
«Знают ли хоть что-нибудь о солнце те, кто рожден в южных странах?» — спрашивает поэтесса в первой строфе. И тут же отвечала: «Нет, о солнце больше знают те, кто живет на севере и кто радуется каждому проблеску солнца».
«Знают ли хоть что-нибудь о дожде те, кто живет в дождливом и туманном Лондоне?» — спрашивала поэтесса во второй строфе и отвечала: «Нет, о дожде больше знают
