Дороги выбор мне дарован,
На высях жизни, здесь, где воздух
Прозрачной ясностью окован,
Где жуть волшебной, заповедней,
Где часто на порфирных скалах
В сны без надежд проснуться — роздых
Склоняет путников усталых.
Высок бесстрастно купол синий,
Внизу, как змей извивы, тучи,
Под ними грива острых сосен,
Чу! водопад с соседней кручи…
Я ль не над миром, на вершине?
И ропщет ветер с лживой лаской;
Усни! Довольно зим и весен,
Путь завершен, стань вечной сказкой!
Не верю! Посох мой не сломан,
И тропы вьют к иным высотам,
Чрез новый лог, былых — огромней,
Где шумен пчел разлет по сотам,
Где легких птиц певучий гомон,
Где высь безмерней, даль бескрайней,
Где, может быть, припасть дано мне
К твоей, Любовь, предельной тайне!
28 февраля 1921
«В священной бездне мглы архангел мне предстал…»
В священной бездне мглы архангел мне предстал,
В его зрачках сверкал карбункул и опал.
И вестник вечности сказал мне строго: «Следуй!»
Я встал и шел за ним. Все стало сродно бреду.
Мы понеслись, как вихрь, меж огненных светил,
Внизу, у ног, желтел водой священный Нил,
Где ныне барка Ра уже не гнет папирус;
Потом меж гибких пальм Ганг многоводный вырос
Но спал на берегу осмеянный факир;
Мелькнул тот кругозор, где буйный триумвир
Бежал от Августа, в бою палим любовью;
И арки, давшие мечту средневековью,
Веселье, что творил свободный Рафаэль,
Конкистадоров гром и вдохновенный хмель,
Маркиз нарядных сон, под звуки менуэта,
Когда была вся жизнь беспечностью одета;
Кровавый блеск, где был нож гильотин взнесен,
Твой пламенный пожар меж битв, Наполеон,
Разгары новых войн и мятежей, стихии,
Зажегшие векам огни Ресеферии.
Все в диком хаосе взметалось подо мной,
И голос слышал я, катившийся волной:
«Внемли! Изведал я все таинства Изиды,
И то, как, бросив храм разящей Артемиды,
Бежали эллины туда, где деял чары Вакх;
Как возбуждал вражду в квиритах смелый Гракх,
Как с гибеллинами боролись яро гвельфы
В лесах, где при луне играли резво эльфы;
Как, океан браздя, Колумб едва не сгиб,
Как молча созерцал аутодафе Филипп,
И был Эскуриал весь дымами окутан,
Как в яблоке закон миров провидел Ньютон
И в лагере постиг сознанья смысл Декарт.
Как в дождевой апрель (по-старому — был март),
В светлице, где сидел недавно сторож царский,
Стихам Гюго внимал с улыбкой Луначарский».
Внимая, я дрожал, а вестник мне: «Гляди!»
И хартии тогда раскрылись впереди.
Гласила первая: я — истина Биона,
Чрез меру — ничего! вот правило закона!
Вторая: не забудь — я мыслю, ergo sum.[10]
Но слишком много слов запутают и ум.
А третья: сам Гюго сказал: мне рек Всевышний —
Искусство в том, чтоб все зачеркивать, что лишне.
3 апреля 1921
«Эй, рабочие мира! ложь — все то сладкопенье!..»
Эй, рабочие мира! ложь — все то сладкопенье!
Держите к ружьям примкнуты штыки!
Лишь в день, когда лопнет земное терпенье,
С ним цепь милитаризма разлетится в куски.
Чем орды гудели, даль тряся, при Саргоне,
Чем ухали пушки под топот Аттил,—
Нам вчера звенело с аппаратов Маркони,
Сегодня говор газет подхватил.
И бои, где за греком стоит англичанин,—
Перезвон под набатом исторических дат:
Что и сотый век на земле не причален
И к войне против войн вызван красный солдат.
Сентябрь 1922
Слава — властителю звуков! творцу вдохновенному —
слава!
Звуками нас ты прославил, мы звуками славного славим!
Стелется вольное Море;
раскинулся Лес на раздольи;
Веет Весна по просторам;
по Волге плывет Стенька Разин;
Чу! Трубадура припевы;
чу! стук костяков, — Пляска Смерти;
Нет, то Мазурка топочет!
нет, это — Славянская Свадьба!
Западный марш, честь Чикаго…
Причудливость Грез о Востоке…
Радостен взлет Саломеи;
но Песня Судьбы беспощадна.
Звуками мир ты прославил, мы звуками славного славим!
Слава — властителю звуков, творцу вдохновенному —
слава!
12 октября 1922
«Странствующий рыцарь, Дон Кихот!..»
Странствующий рыцарь, Дон Кихот!
Чуден был, был вдумчив твой приход.
Двадцать пять столетий ждали мы;
Вдруг пробил Сервантес толщу тьмы.
С толстым Санчо Панса на осле,
Тощий, ты поехал по земле
Из родной Ламанчи вдаль и вдаль.
Ты поныне едешь, и едва ль
Ехать перестанешь где-нибудь.
Странствующий рыцарь, здесь побудь!
<1922>
«Быть может, у египетских жрецов…»
Быть может, у египетских жрецов
Учился ты; кой-что познал, быть может,
Из тайн халдейских; споры в синагогах
Ты слушал; в строки Библии вникал
И много думал о вопросах вечных.
Твой ум был остр, но тесен кругозор
И замкнут гранью тесной Палестины.
Тир и Сидон, с их роскошью увядшей,
Тебе казались образцом богатств,
Лишь по бродячим греческим купцам
Ты знал Элладу, глух к стихам Гомера,
К виденьям Фидия, к мечтам Платона;
Рим — по солдатам, что привел Пилат,
Да по монетам, где представлен «Кесарь».
Шел грозный век, империя творилась,
В горниле римском плавились культуры,
А ты в глуши своих родных пустынь,
Сын плотника, в затишьи Назарета,
Мечтал восстать учителем земли…
Земли?.. быть может… может быть, и нет.
Как разгадать мечты твои в пустыне,
Где Дьяволом ты искушаем был!
Ты вышел как соперник Иоанна,
Чтоб скромно поучать родной народ.
Но рыбаки со скал Генисаретских,—
Простой и грубый, неученый люд,—
Твоим словам восторженно дивились
И ужасались мудрости твоей.
Ты их учил — и представал пророком;
Ты исцелял — казался чудотворцем,
И вот, успехом легким опьянен,—
Сначала тайно, после все открытей,
Ты дерзко объявлял себя Мессией,
И рыбаки поверили тебе…
Свою мечту запечатлел ты смертью,
Как тысячи пророков, и пошла
Молва глухая о тебе по свету…
И все бы кончилось глухой молвой.
<1922>
«Люблю в закатном замираньи…»
Люблю в закатном замираньи
Луча, над блестками зыбей,
На миг немое трепетанье
Пугливых, сизых голубей;
Они в предчувствии утраты
Дня, осенявшего их дрожь,
Скользят, — и вот уже трикраты
Я прошептал: «Снов не тревожь!»
Те сны! как паутинной нитью
Они над памятью давно,
Кружась, легли, и по наитью
Я сам вертел веретено.
Вот черный волос, вот багряный,
Зеленый, синий… света сны!
В клубке дыханья нитей пряны,
И ими полночи пьяны.
Но здесь, у плахи солнца! в силах
Еще я крикнуть вслух: убей!
Чтоб глубь дрожанья отразила
Пугливых сизых голубей.
17 января 1923
Каждогодно все так же, из миллионолетия в новые,
В срочный день объявляет весна ультиматум,
Под широтами дальними на время основывая
Царство, где оборона отдана ароматам.
И поэты все так же, новаторы и старые,
Клянутся, что не могут «устоять при встрече»,
И церемониймейстер, с мебели бархат снега спарывая,
Расстилает парчу зелени вдоль поречий.
Каждое эхо, напролет не сутки ли,
Слушает клятвы возобновленных влюбленных,
Даже, глядя на город, в каменной сутолоке
Око синего неба становится ослепленным.
В этот век — черед мой; по жребию назначенный,
Должен я отмечать маятник мая,
[Повторять] в строфах, где переиначены,
Может быть, славословья Атлантиды и Майи.
Служить не стыдясь Весне, ее величеству,
Слагаю вновь, мимоходом, в миллионолетиях — году,
С травами, зеленью, небом, со всем, что приличествует
Придворному поэту, — очередную оду.
28 марта 1923
РЕСПУБЛИКА ПОСЛЕДНИХ СНОВ
Республика последних снов на грани,
Где шелест нив и шум лесной к пустыне
Приносят гул надбрежных обмираний!
Предельные, где скат песков, святыни!
Убогий храм, прямь пальмовой колонны,
И нить бойниц, в простом, но тесном тыне.
Там, на крыльце, твой светлый лик, наклонный
К окну, где свет от светочей Кибелы;
Чу! хоры жриц — мне омен благосклонный!
Там, сзади, край, где, в битвах огрубелы,
Ввысь вызов мечут журавлям пигмеи,
Где склоны гор костями странных — белы;
Там тяжек путь, пустых ночей немее,
Самумов зов, за сушью сдвиг миража,—
