стоит и смотрит. И огромная недосягаемая птица
кружит над вершиной всеотреченья. — Но
как беззащитен ты здесь — на самой вершине
сердца…
Перевод В. Летучего
Ты, загодя
утраченная и неявленная возлюбленная,
и не знаю, какая музыка тебе мила.
И не пытаюсь больше, когда грядущее
бушует, узнать тебя. Все образы во мне —
пейзаж, познаваемый издали,
города, колокольни, мосты и не-
жданный поворот дорог,
и мужество тех стран,
где некогда прорастали боги:
вздымается во мне
как символ тебя, уходящей прочь.
Ах, ты — сады,
ах, на них я смотрел
с надеждой. Открыто окно
на даче, и ты почти подошла
задумчиво ко мне. Я отыскал улочки,
по которым ты только что прошла,
и у зеркал в бакалейных лавочках
кружилась от тебя голова и испуганно
подавали мое слишком внезапное изображенье.
И, кто знает, не та ли птица
прозвучала в нас вчера
одна на весь вечер?
Перевод С. Петрова
Марине Цветаевой-Эфрон
О утраты вселенной, Марина, звездная россыпь!
Мы не умножим ее, куда мы ни кинься, к любому
в руки созвездью. А в общем-то, все сочтено.
Падая, тоже святого числа не уменьшить.
И исцеление нам есть в безнадежном прыжке.
Так неужели же все только смена того же,
сдвиг, никого не позвать и лишь где-то прибыток
родных?
Волны, Марина, мы море! Бездны, Марина,
мы небо.
Если земля — мы земля. С весною стократно
певучей,
с жавороночьей песней, в незримую вырвавшись
высь,
мы затянули, ликуя, а нас она превосходит,
гири наши внезапно пенье потянут в плач.
А если и так: плач? Он ликует восторженно долу.
Славить нужно богов даже подземных, Марина.
Так уж невинны боги, что ждут похвалы как ребята.
Милая, будем же им расточать хвалу за хвалой.
Нашего нет ничего. Кладем ненадолго ладони
лотосам гибким на шеи. Я видел это на Ниле.
Так, Марина, самозабвенно цари расточают
даянья.
Словно ангелы, двери спасаемых метя крестами,
мы прикасаемся к нежности тихо то к этой,
то к той.
Ах, но как далеки, как рассеяны мы, Марина,
даже по наидушевному поводу, только
сигнальщики мы.
Это тихое дело, когда этого кто-то из наших
больше не сносит и кинуться в битву решает,
мстя за себя, убивая. Есть в нем смертельная
власть,
видели все мы ее по манерам его и осанке
и по силе нежной, которая нас из живущих
переживающими делает. Небытие.
Знаешь, как часто слепое веленье несло нас?
Нас, через сени студеные пакирожденья.
Тело из глаз, что скрылось за сжатьями век.
И несло
сердце целого рода, упавшее в нас. К цели птиц
перелетных
тело несло изваяние нашей метаморфозы.
Те, кто любя, Марина, столько не смеют
ведать о гибели. Надо им заново быть.
Только их гроб постареет, опомнится, станет
темнее
он под рыданьями дерева, вспомнит о Давнем.
Только их гроб распадется, а сами гибки как лозы;
что их сгибает без меры, в полный венок их
совьет.
Но облетают от майского ветра. От вечной
средины,
где ты дышишь и грезишь, их отлучает мгновенье.
(О как понятна ты мне, женский цветок на том же
непреходящем кусте! Как рассыпаюсь я ночью
в ветре, тебя задевающем.) Древле научены боги
льстить половинам. А мы, круги совершая,
сделались целым и полным, как месяца диск.
В пору, когда убывает, а также в дни поворота,
нам никто никогда не помог к полноте
возвратиться,
если б не шаг наш пустынный по долам
бессонным.
Перевод С. Петрова
Нас не лишить ни гения, ни страсти.
Карл Ланцкоронский
«Нас не лишить ни гения, ни страсти»:
одно другим по воле вечной власти
должны мы множить, — но не всем дано
в борьбе до высшей чистоты подняться,
лишь избранные к знаниям стремятся,-
рука и труд сливаются в одно.
Чуть слышное от них не смеет скрыться,
они должны успеть поднять ресницы,
когда мелькнет мельчайший мотылек-
одновременно не спуская взора
с дрожащей стрелки на шкале прибора,
и чувствовать, как чувствует цветок.
Хотя они слабы, как все созданья,
но долг велит (иного нет призванья)
от самых сильных не отстать в борьбе.
Где для других — тоска и катастрофы,
они должны найти размер и строфы
и твердость камня чувствовать в себе.
Должны стоять, как пастырь возле стада;
он словно спит, но присмотреться надо
к нему, и ты поймешь — не дремлет он.
Как пастырем ход вечных звезд измерен,
так час и путь избранникам доверен
созвездий, бороздящих небосклон.
И даже в снах они стоят, как стражи:
улыбки, плач, реальность и миражи
глаголют им… Но вот в итоге плен;
жизнь или смерть колени им сломила,
и миру этим новое мерило
дано в прямом изломе их колен.
Перевод Е. Витковского
Сердцем впитай звезд далеких свет —
сердцем впитай.
Вместе с землей содрогнись в ответ —
но испытай.
Тяжек сей дар, но причастись
звездных щедрот.
Тихо в ночи ты растворись —
ночь тебя ждет.
Перевод В. Летучего
XVI. (ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ)
Приди, последней мукою карая,
о боль, в мою еще живую плоть:
мой дух горел, теперь я сам сгораю
в тебе; нет, дереву не побороть
огонь, чьи языки меня обвили;
тебя питаю и горю в тебе.
И мучится теперь мое бессилье
в твоей безжалостной алчбе.
Как истинно, невозвратимо как
уже взошел я на костер страданий,
без будущего и без упований,-
запас сердечных сил, увы, иссяк.
И я ли это в пекле мук моих?
Воспоминанья мечутся в огне.
О, жизнь, о, жизнь, ты вся — вовне.
Я в пламени. Чужой среди чужих.
Перевод В. Летучего
XVI. (ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ)
Ты — цель последняя моих признаний,
приди, неисцелимая, ко мне,-
боль неизбывная телесных тканей,-
приди к горящему в твоем огне.
Так долго эта плоть сопротивлялась,
но вот в тебе, тобой я запылал,
былое пламя духа, кротость, жалость
на ад кромешный боли променял.
Очищенный, взошел я на костер
моих страданий — пестрых, многоцветных,
уже не чая благостей ответных
за сердца моего былой напор.
Так это я горю?.. Язык мой нем.
О, жизнь, о, жизнь: в инакобытии.
Все потонуло в забытьи.
Я в пламени. Неузнанный никем.
Перевод Т. Сильман
ИЗ СБОРНИКА «ЖЕРТВЫ ЛАРАМ»
В сборнике «Жертвы ларам» («Larenopfer»), увидевшем свет в 1896 году, впервые наметились черты зрелости поэта, в отличие от ранней книги «Жизнь и песни» (1894) и трех сборников с одинаковыми названиями «Подорожник» (1896). В 1913 году «Жертвы ларам» вместе с двумя следующими книгами были вторично напечатаны под единым названием «Первые стихотворения» («Erste Gedichte»).
VII. В монастырских коридорах Лоррето
Лoppeтo — монастырь в Праге.
XIII. Вечерняя прогулка
Доу Геррит (1613–1675) — известный голландский живописец.
XVIII. Из детских воспоминаний
Готька — видимо, так называлась местность в пригороде Праги.
XIX. Маленький «dratenik»
Dratenik (чешек.) — жестянщик, лудильщик, вообще странствующий ремесленник.
Kraicar (чешек.) — крейцер, мелкая австрийская монета.
Milost' panku (чешек.) — почтительное обращение, «ваша милость».
ИЗ СБОРНИКА «ВЕНЧАННЫЙ СНАМИ»
Сборник «Венчанный снами» («Traumgekront») был издан в 1897 году, а затем вошел в состав книги «Первые стихотворения» (1913).
VI. «Из года в год текла уныло…»
Перевод В. Васильева, публикуется впервые.
ИЗ СБОРНИКА «СОЧЕЛЬНИК»
Сборник «Сочельник» увидел свет в 1898 году и также был вторично напечатан в книге «Первые стихотворения» (1913).
VIII. Венеция (IV)
Мирное Ave с башен звучит… — Ave — название колокольного звона, призывающего католиков сотворить молитву Деве Марии (по первому слову молитвы — Ave Maria (лат.) — Славься, Мария).
IX. I mulini
I mulini (итал.) — мельницы.
ИЗ СБОРНИКА «РАННИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»
В 1909 году Рильке переработал свой сборник 1899 года «Мне к празднику» («Mir zur Feier») и выпустил под декларативным названием «Ранние стихотворения» («Die friihen Gedichte»). Книга включает лирику 1897–1898 годов и псевдоисторическую пьесу «Белая княгиня».
