Сиротство воссияет без помех
И ласку материнскую остудит.
Умолкнут голоса, воссядут знаки.
Разучимся беседовать, гулять,
И энтропия явится во фраке
Вселенский Вавилон осуществлять.
Ни Дона мы не зачерпнём, ни Рейна,
Ни отработанных летейских вод.
Не поняли предсмертных слов Эйнштейна —
Глядишь, и Бог молитвы не поймёт.
Ни ближних не останется, ни дальних,
Ни колокольчика, ни василька.
Последний звук родного языка
В пространствах захлебнётся дигитальных.
1995
* * *
— Рядами стройными они идут,
Увенчаны, в хламидах белоснежных!..
А кто вон там, в одном ряду с Гомером?
Ах, Прохоров! Как странно. Не слыхал
И обхожусь... точнее, обходился.
Скажи-ка мне, а где тут Стратановский?
При жизни, помню, был он ростом мал
И телом хил, — всегда стоял в конце,
Когда в линейку по ранжиру нас
Выстраивал учитель физкультуры...
Неужто он? Поверить невозможно!
И — раз уж ты уходишь в их ряды —
Позволь задать тебе вопрос последний:
К чему блаженным этот плац-парад?
Уж здесь-то я не ожидал такого.
И этот марш... Встречают, говоришь?
17 июня 1999
* * *
Страдает тёмный зверь...
Страданье — это жизнь: кто не страдал, тот не́ жил.
Не стану уверять, что я тебя утешил.
Банален мой пассаж, бессилен объяснить
Благополучных дней мучительную нить.
Ты в той же колее. Натянуты постромки.
Быть может, золотым сочтут наш век потомки,
Но сам ты, вглядываясь в жалкую судьбу,
Едва ли выкажешь сочувствие рабу,
Поскольку очень уж обычна повесть эта,
И страшно далеко тебе до Эпиктета.
1995
* * *
А. Ведину
На Петровском острове я шалил
И на Ждановке между льдин тонул.
Рано крылья ангел мой опалил,
В полынью холодную окунул.
Детство — это исповедь и Содом,
Тишина нездешняя, глубина.
Что душе, зашедшейся подо льдом,
Ваши революция и война?
Было мне, утопленнику, семь лет.
Я в жару полмесяца пролежал.
Попустил заоблачный мне триплет,
К вечности картавинку подмешал.
Ломовое небо над нами шло,
Одина и Велеса фестиваль,
Время словно судорогой свело —
А в крови текла, закалялась сталь...
Если наслаждения суть грехи,
Не простятся мне из Его даров
Терпкий запах корюшки от реки,
Тополиный пух да отцовский кров.
Ту страну судьба как метлой смела,
И лежит копилка с пробитым дном,
Но была любовь — и она была
В том раю булыжном и дровяном.
1995
В быту уступчив он и мухи не обидит,
Для недруга найдет почтительный эпитет,
Предупредителен, слегка угрюм и сух, —
Но в битве воина преображает дух —
И словно бы в купель безумства окунает.
Не чувствует он ран и устали не знает —
И доблестных мужей десятками крушит,
И войско от него отважное — бежит!
Как если б знанием нездешним осеняем,
Кровавый Моисей, извергнутый Синаем,
В один кромешный миг низводит он века
И всю вселенную — на лезвие клинка.
Но с ним одна беда: он слеп на поле боя.
Всяк воин брат ему. Их скопище любое —
Призыв на страшный пир. Не различая их,
Он, перебив чужих, берется за своих.
И в этом правда есть, высокая и злая.
Любезна Одину порода удалая,
Но те, кто дерзостны, ответ держать должны,
И перед скальпелем карающим — равны.
29 июля 1999
Две бессмертных дочери: Левкра и Мантинея...
Хиросима и рядом не встанет: она — не дочь,
Или, лучше, спросим: чья она дочь? кто с нею
Попрощается, отправляясь в сплошную ночь?
Франсуа-моралист поучает нас: — Не Вергилий
(он всего лишь поэт), полководец живёт в веках. —
Из реки времён уж каких мы капель не пили —
Мы, живущий и страждущий изначальный прах!
Род певцов измельчал, мы с тобой ничего не стоим,
Мы построены клином, прекрасен меж нас один,
Он окинет фалангу взором, махнёт героям —
И в свинцовые воды косой углубится клин.
1995
* * *
На голых ветвях, при мерцании звезд
Не спит до утра обезумевший дрозд,
Хвалебную песнь вознося фонарю.
В неоновом свете он встретит зарю.
Природа обманута. Птица поёт
И гибельной истины не сознаёт.
Убогий мирок отвоёван у тьмы.
Пичуга не вынесет этой зимы.
Смешны и страшны обольщенья певца.
Он славит химеру, не чуя конца.
В никчёмном порыве живая свирель
Расходует кровь на картавую трель.
На этой вот улице мы и умрём,
Сорвав голоса под ночным фонарём.
Конец недосыпам и каторге дня.
Пусть новый безумец помянет меня.
1995
* * *
Чувством глубоким и словом возвышенным
Мира не ошеломишь.
Ужас милее сердцам обездвиженным.
В души глядит Тохтамыш.
Полно, любимая... Станем ли сетовать,
Плакать, что жизнь такова?
Будем, как встарь, о высоком беседовать,
В лад подбирая слова.
29 сентября 1994
* * *
Душе и долгу подчиняя тело,
Ты век свой в строгости прожить хотела, —
Чудесный, целомудренный обет,
Когда печальнице — осьмнадцать лет.
А я гадал о Данте, о жестоком
Изгнанничестве, жребии высоком,
О растворённой намертво в крови
Пожизненной отвергнутой любви...
И вот развёрнут этот страшный свиток
Соблазнов, горестей, надежд и пыток,
И мы, склонясь на рунами его,
Молчим, не понимая ничего.
Гордись, кичись, насмешница-природа!
Мы здесь, в толпе. Мы — твоего прихода.
Крадет нужда, расчетлива, как тать,
Сверхчеловеческую благодать.
5 января 1996
* * *
Покуда длится чудо предпочтенья,
Расслабленностью неба не гневи.
У самовитого местоименья —
Сомнительная партия в любви.
Коловращатель не тобою занят:
Он дарвинист, народник, семьянин.
Того гляди, с ревизией нагрянет,
Тогда и впрямь останешься один.
9 января 1996
(подражание староанглийскому)
Обошел я земли и страны,
Повидал я моря и реки,
Жил у франков я и у саксов,
У сикамбриев, у тюрингов,
(то прошло — и это минует),
У халдеев жил, берендеев
И у скрелингов полудиких,
У аланов жил, алеманнов,
Висаготов и остраготов
У бургундов жил, баюваров
(то прошло — и это минует),
У моравов над Волотавой,
Жил у муромы, жил у финнов
И у сервов, и у дунабов,
И у белгов славолюбивых,
Жил у хельсингов и батавов,
Жил у кесаря над проливом,
У лонбардов длиннобородых,
У венетов жил над лагуной,
Жил у хебриев, жил у англов
(то прошло — и это минует),
А как молод был, жил у вендов
На краю Маркизовой лужи...
Всюду щедро меня дарили,
А потом дары отбирали.
Кривда в мире сменила правду
(то прошло — а это настало).
Бьют народы в тугие бубны,
Всюду рык стоит, гик и хохот,
Всюду сильный слабого гонит,
Всюду песен дар ненавистен.
19 февраля 1996
«Как называется, спросил я, остров мрачный?»
В автобусе трясло. На дряхлый пароходик
Пересадили нас. Зеленая волна
Текла и пенилась, жила своею жизнью,
Шептала горестно: Медея... Митридат...
И жаркий небосвод, просторный и белёсый,
Нас обволакивал...
Оживлены,
Мы вглядывались в шелковую гладь,
Дурачились, прикладывались к флягам,
Толпились у перил...
Немолодая пара
Устроилась под тентом на корме
И из толпы весёлой выделялась
Сосредоточенностью друг на друге.
Из громкоговорителя неслись
Бряцанье струн и деланные хрипы,
А море расступалось, раскрывалось
И плавилось — и не желало знать
О суетных гостях своих мгновенных,
Вчерашних,в сущности, уже сегодня...
Мы разбрелись по острову. Купаться
Нам не велели. Кое-кто, разувшись,
Попробовал, не холодна ль вода,
