Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Прибавив яблоко к дождю… – поди-ка вспомни
тот дождь, то яблоко и то, как невесомо
слова кружились в голове, огни и камни
и как понятна мне была их связь и сумма!
А почему… а почему – я сам не знаю:
предметы, числа, имена – лежали рядом
и подгонялись без труда, почти вплотную,
одним движеньем и одним беспечным взглядом.
Равнялись птицы небесам и рыбы – рекам,
равнялись звёзды островам… и чистым небом
я уходил с одним хорошим человеком,
который назывался бог, но богом не был.
Я уходил и уносил с собой в котомке
и арифметику свою, и свою веру —
сложивши вместе все труды и все задумки,
прибавив полночь к светлячку и к мирре серу.
А там… уже не удалось разъять обратно
всё, что друг с другом так сжилось и так сложилось,
и так срослось, и после стало непонятно,
что тут к чему и что за чем, такая жалость…

Прибавив яблоко к дождю… – и что ж потом?
Да как-то не было «потом» в те времена —
тогда была у нас гармония одна
во всём своём забыл каком – ах, золотом! —
и вёлся счет не так…
А впрочем, не велось
тогда счетов: тогда всего было не счесть,
и стук часов, переходивший в стук колёс,
одну лишь вечность знал – по имени Сейчас.
И всё-то было навсегда там, а отнюдь
не как-нибудь – и мир стоял, как монолит:
тогда у мира было нечего отнять,
тогда на свете было нечего делить,
и правил не было, и знали наперёд,
что хоть какую ерунду к другой добавь,
а всё равно они встряхнутся, воспарят —
и превратятся исключительно в любовь!
Там отдавалось так же просто, как бралось,
не различались апогей и перигей,
и всё обменивалось, оптом или врозь,
на снова всё, но только выделки другой.

Прибавив яблоко к дождю… – я повторяюсь,
всё повторяется, на том стоят стихи,
дожди и яблоки, спокойствие и ярость,
печные сполохи, кузнечные мехи,
речные всплески и ночные перелески,
пески морские и мирские голоса —
всё то, что детский наш язык, язык библейский
вместил в себя – и над собою поднялся:
такая вьючность в нём, такая в нём живучесть…
такая музыка молочная слышна!
Ах, нам, пожалуй, ничего уже не вычесть
и ничего не разделить ни на, ни на:
весы все сломаны, прошли все времена,
другими стали и длина, и ширина,
а высота переменилась и подавно,
но как возвышенно, как трепетно, как дивно
горит поставленная на помин свеча
Дождю и Яблоку – прозрачная, нагая!
И жизнь смущается, пустое лепеча,
но по привычке всё слагая и слагая…

А ещё я вот что тебе скажу:
ничего не бывает для.
Я за жизнью этой давно слежу —
ничего не бывает для.
Иногда нам кажется: это для —
или: это уж точно для!
Но на самом-то деле пуста земля,
пуста и безвидна земля.

А ещё я вот что тебе скажу:
ничего не бывает за —
и не зря к последнему рубежу
мы приходим, закрыв глаза.
Иногда нам кажется: там гроза —
или: там горят образа…
но, покуда действуют тормоза —
жми-ка лучше на тормоза!

Поживи пока, погуляй пока
по зелёному бережку,
поклонись, завидевши облака,
помолись речному божку,
походи по кромочке бытия,
мёд пия и песни поя, —
только не говори и не думай, как я,
и не живи, как я.

На макушке ёлки птичка в золочёном гнезде —
у неё внутри мотор, чтоб распевать на весь лес.
Хорошо, что батарейка в Вифлеемской звезде:
оттого пылает ярко, будет много чудес.

Будут выситься под ёлкой серебристой горой
свёртки со свистком и белкой, с пирогом и нугой —
словно кто их из-за ёлки наметает пургой
и глядит себе из щёлки: хорошо ль, дорогой?

И без спички будут свечки загораться – на взмах
то ль хвоста, то ли уздечки пряничного коня,
ты-то знаешь: это ангел их включает впотьмах,
он воздушен весь и огнен, и он любит меня!

Будет скатерть-самобранка – и возникнет в лучах
вдруг тарелка-самозванка с солнечной отбивной:
а механика такая, что небесный рычаг,
весь в лучах и весь сверкая, не жалеет огней.

Будет, будет, так и будет… и уже так и есть:
ни подарком не обидят, ни свечой, ни едой.
Вот и агнец вдруг нашёлся, вот и вол уже здесь,
и волхвы свои кошёлки потрошат под звездой.

Скушай маковый калачик – так уж заведено,
есть на то особый ключик – им и заведено:
не хотело заводиться, но потом завелось —
сбрызнули святой водицей да добавили слёз.

И пока завод не сношен и нежны жернова,
каждый грешен и утешен и беда не беда —
автоматика крутится, батарейка жива
и поёт над нами птица золотые слова:

«Всё само собой, родимый, будет быть, будет быть,
ты никтым-никто, родимый, в этой общей судьбе,
так что смейся или плачь ты, помни или забудь —
существует в мире нечто, что живёт не в тебе:

Улыбается Иосиф не в тебе – вне тебя,
и Мария, шаль набросив, приняла произвол,
вне тебя пылает в яслях огонёк бытия,
вне тебя собрблись ослик, и ягнёнок, и вол.

И совсем никто не нужен, чтобы всё было так,
и уже цветок из ножен вынимает дитя,
говорит “Make love” – и плачет, и целует цветок,
и поёт три раза кочет и летит на восток.

Поприветствуй, коченея, вечный круг Рождества:
это чудо сочлененья всех колен и валов —
всех подарков и всех свечек, всех тарелок, всех уздечек,
всех ягнят, и всех ослят, и волов!

Может, есть такая кнопка, чтоб нажать – и вперёд,
или есть одна улыбка в облаках расписных…
да ни кнопка, ни улыбка не берутся в расчёт —
всё крутится и светится без тебя и без них».

Этому фанту – спеть,
спеть и сыграть на лютне:
пусть соберутся люди
и прилетит Господь —
на тихом облаке,
по своему хотенью,
ибо нет публики
в мире первостатейней.

Пой, драгоценный фант,
струны перебирая,
мелко перетирая
свежего лиха фунт,
пой-ничего-не-знай,
пой-ни-о-чем-не-думай,
кроме своей резной
лютни, стихом ведомой.

Возраст, привычки, пол —
нам безразлично, кто ты,
помнил бы только ноты,
только б играл и пел!
Встретимся наверху —
всяк сам себе хозяин.
По твоему стиху
там мы тебя узнаем.

Этому фанту пройти четырнадцать километров,
после чего повернуть направо и тут же налево:
на горизонте начнёт различаться нитка залива
и небосвод будет пепелен… нет, перламутров.

Издалека запахнет водорослями и планктоном,
и небольшими ракушками с роскошными завитками,
жизнь будет передвигаться со скоростью Мураками,
то есть стоять на месте… причём фиктивном.

Можно пройти ещё километров десять-пятнадцать
и не заметить при этом почти никаких изменений:
тот же залив и небо – разве водоросли чуть зеленее,
те же ракушки – разве чуть больше пятнистых.

Дальше идти ни к чему, ни направо и ни налево,
глупо оно – и понятно любому разумному фанту:
мы никогда даже не приближаемся – к делу ли, к факту
или хотя бы к заливу… мы так далеко от залива!

И никакому разумному фанту некуда, значит, деться:
во-о-он она, значит, граница… но на то она и граница,
чтоб нам в конце-то концов вдруг расплакаться и оглянуться,
всем вдруг расплакаться и оглянуться – как в детстве.

Этому фанту – повязку надеть на глаза.
Вот… и пускай он расскажет, как жизнь весела!
Жизнь весела, и по каждому плачет креза,
плачет креза и звонит в свои колокола.
Вот… и пускай этот фант, значит, так и живёт,
ясное дело, не всю свою жизнь напролёт —
только пока не закончена эта игра,
час-полтора.

Вот… и пускай он попляшет, пускай подурит,
пару напустит и пару сердец покорит,
в жмурки хоть с кем поиграет – хоть с Богом самим,
мы и сегодня не ведаем, что мы творим.
Вот… и пускай он попляшет на самом краю,
там, где боятся за участь смешную свою —
только пока не закончится эта игра,
час-полтора.

Вот… а потом пусть повязку его удалят,
пусть он очнётся – поймёт, что ему много лет
и что никак не пристало уже, старику,
в игры играть… пусть заварит себе кофейку,
сядет в сторонке и, выпустив, значит, пары,
вспомнит, что в жизни его, кроме этой игры,
не было, в общем, другого, и длилась игра —
час-полтора.

Этому фанту – кричать петухом:
пусть на метёлке поскачет верхом
и покричит петухом.
Всё это мало кого развлечёт,
только оно не берётся в расчёт,
тут ничего не берётся в расчёт —
тут у нас судно течёт.

Значит, кричи и кричи во весь дух,
некто петух или как бы петух,
трепетнейшая из птах!
Значит, кричи и скачи на метле:
так ведь ведут себя на корабле,
что никогда не пристанет к земле
и задохнётся в петле.

Мы назначаем тебя крикуном,
чтобы на маленьком судне дрянном
был у нас свой метроном —
был и отсчитывал, сколько кому
тут остаётся смотреть за корму,
вдаль – перед тем, как уже напряму —
ю погрузиться во тьму

Попетушись ещё, попетушись,
распетуши эту глупую жизнь,
глупую хлипкую жесть:
тут и осталось всего ничего,
да и оно, дорогой, кочево:
нечто, зажатое между двух о —
облако, нет ли… Бог весть.

Этому фанту идти целоваться на улицу —
с кем ни попало идти целоваться на улицу:
а попадётся ему дьяволица ли, горлица —
это неважно совсем, и пускай не печалится.
Да и какая нам, в сущности, разница, Господи,
с кем целоваться, раз мир исцелован уж весь, поди,
и поцелуи аж с неба спускаются гроздьями —
спелыми гроздьями, лишними гроздьями, праздными.

А в целовальнях – работа, там пляшут работники
в чанах глубоких, и чавкают чаны глубокие,
преобразуя в вино поцелуи и с бочками
переговариваясь золотыми словечками.
То-то начнётся веселье на рыночной площади —
только вином молодым по ковшам вы заплещете,
целовали, целовальщицы, целовалёнычи,
над бурдюками склоняться готовые до ночи!
Хватит уж, нечем платить… да о чём вы, жеманница,
даром берите – всем хватит, ещё и останется!
И веселится весь вечер счастливая улица:
вон поцелуй в пляс пустился, а вон – поцелуица.

Этому фанту – больше не плакать, будет с него.
Это не то чтоб чья-нибудь прихоть: просто пора
выплакать слёзы, выключить шлюзы и – на простор
некоей, значит, медленной фразы, в дальнюю даль.
Этому фанту больше не плакать – только пронзать
толщу пространства, свежую мякоть нового дня,
всё изменилось, как по приказу… только не знать,
чем ты закончишь новую фразу, чем и когда.

Пусть либо мастер, либо профан ты – только не как
прочие франты, прочие фанты: наполови…
ну, значит, с Богом, ну, значит, с бегом – снова бежать
под своим флагом, под Его игом – благом Его.
Ах, на просторе – как на постое, на пустыре:
есть ли, не есть ты, здесь ли, не здесь ты, разницы нет.
Были бы мысли – как-нибудь после договоришь
то, что собрался, в будущем, если… вдруг повезёт!

Этому фанту – вернуться домой, домой,
вернуться домой дорогой самой прямой
к старым кустам, и пристаням, и крестам,
слишком уж он издёргался и устал.
Только сначала – понять, что такое дом,
или хоть что понять уже наконец,
или хоть домом не называть Содом —
всё-то он вечно путает, сорванец,
фант этот старый…
Голубчик, иди домой
и не гоняйся хотя бы за молодой
звуков случайных глупою чередой:
врут они, ах всё врут они, милый мой!
«Дом» говорят… но какой же там дом теперь,
если на ключ в изумленьи взирает дверь:
все поменялись замки и среди ключей
тот вон – давно уж ничей и другой ничей.
Но этому фанту лучше вернуться домой,
чтоб постоять час-другой у двери немой
и не вдаваться особенно в суть причин
под вопросительным взглядом чужих личин.

Этому фанту – остаться на месте
и не ходить никуда.
Этому фанту доставят известье,
упаковав в целлофан:
всякую правду и всякую левду —
бух перед ним без стыда…
пусть разбирается нежно и гневно —
бедный ты, бедный ты фант!

Верить всем сплетням тебе, всем приколам,
всё принимая за весть,
к дальней земле, как к постели, прикован —
и не подняться же ведь,
всяким питаться неправильным словом,
слово пия как елей,
всадником мчаться тебе безголовым
в койке больничной твоей!

Ешь себе чипсы да пей себе фанту —
верный такой рацион,
что ещё надобно бедному фанту
на одиноком одре?
Радио слушай, слоняйся по Сети
да вопрошай небосклон,
как там дела, на далёкой планете
в их нежилом декабре.

Этому фанту – мучиться.
Пусть он по свету мечется
и не найдёт покоя:
нету его, покоя-то…
веретено какое-то
в сердце – и всё такое.

Крутится мир и вертится,
ибо Психея-смертница
ходит всю жизнь лунатиком
по высоченным крышам —
с карандашом, с блокнотиком:
будет чего – запишем!

А записать и нечего,
кроме полёта птичьего
над помрачённой бездной —
и никакой экзотики,
и не нужны блокнотики
страннице несуразной.

Так-то, мой фант… и кто бы там
ни похвалялся опытом,
съеденным всем и выпитым,
и побеждённой смутой,
ты похваляйся – трепетом,
лепетом и эпитетом,
полустраничкой смятой.

Этому фанту – кружиться на цыпочках
(и чтоб никаких пируэтов и соте!),
цыпочек – очень желательно – не выпачкав:
цыпочки положено держать в чистоте.
Ибо кто ж знает, сколько кружиться нам
и когда остановиться в следующий раз!
Так ли, иначе, а всем небожителям
цыпочки положено держать про запас.

В общем, кружитесь под любезную музыку,
господин фант, господин фант,
как и пристало небесному союзнику,
господин фант, господин фант!
Лишний сантиметр до Божьей обители,
господин фант, господин фант, —
вовсе немало… Вы столького не видели,
господин фант!

Нам бы и всем бы неплохо – на цыпочки:
оттуда хоть сколько, а всё же видней,
что всё тут висит как придётся, на липочке,
и будет висеть до скончания дней,
что хрупко и нежно твоё мироздание,
что только случайно плечом повести —
и рушится некая пагода дальняя,
и больше её никогда не найти…

…в общем, кружитесь себе потихонечку,
господин фант, господин фант,
ни ниточку не теребя, ни тесёмочку,
господин фант, господин фант,
ни ветку крушины, ни ветку орешины,
господин фант, господин фант:
на ней Вы, быть может, как раз и подвешены,
господин фант!

Этому фанту – просто свистеть в свистульку,
громко свистеть в свистульку, но не настолько,
чтоб инструменты другие вставали в стойку —
в стойку вставали или лежали в стельку…
ровно настолько, чтоб жизнь просвистеть впустую:
я, мол, не соглашаюсь, не протестую,
просто живу и просто свищу в свистульку,
громко свищу в свистульку, но не настолько.

Что до полиции нравов – всегда суровых —
и до позиции правых – обычно левых,
им ни к чему разбираться в пустых забавах
и ни к чему разбираться в простых напевах:
да, он свистит, но это ещё не повод,
он не закинул в синее море невод,
не приплыла к нему рыбка и не спросила —
и вообще он, простите, играет соло.

Он здесь не ради хлеба, не ради сала,
не потому, что старуха его послала,
не для того, чтоб парились сикофанты, —
он здесь затем же, что и другие фанты:
тем – разбираться с жизнью, а тем – со смертью,
тем – у чужого моря носиться с сетью,
а этому фанту – просто свистеть в свистульку,
громко свистеть в свистульку, но не настолько.

Этому фанту – биться
с мельницами, с тенями,
с пляшущими огнями…
в общем, со всякой блажью,
одолевая вражью
силу – копьём и шпагой,
молотом и мотыгой,
радугой и тревогой,
альфою и омегой.

Всё-то тут в беспорядке:
сделав смертельный фортель,
всё тут слетело с пйтель —
глупость и добродетель,
жертва и победитель…
выцвели все границы,
вымерли все горнисты —
сторожевые башни
стали пусты и лишни.

И неприятель входит
с дерзостью чужестранца,
гасит на небе солнце —
вот оно и поблёкло.
Этому фанту – биться:
биться, как бьётся сердце,
биться, как бьётся птица
грудью в пустые стёкла.

Этому фанту – отправиться к…
или же на:
всё это, в общем-то, невдалеке,
там, где война.
Впрочем, да где же у нас не война?
Всюду война.
Значит, такие стоят времена:
жизнь не нужна.
Так что, мой фант, отправляйтесь туда
или туда,
где от нас не остаётся следа
даже в уме, —
или погибнуть на общей войне
в дальней стране,
мучаясь мыслью: зачем это мне
ствол на ремне?
Через траншеи, рубеж огневой,
через грозу,
через команду: вперёд, рядовой,
на амбразу… —
вооружившись лишь карандашом
(жизнь не нужна!),
плюнул на всё – и пошёл, и пошёл
к или на!

Этому фанту —…да пожалуй,
хватит надежды обветшалой —
маленькой дверцы с пйтлей ржавой
и залежалой книги лживой.
Он перебьётся без излишеств —
без Их Высочеств и Величеств —
тем, что имеет и умеет.
Ибо – не дружит, не семйит,
но семенит себе по травке
и сочиняет лишь отрывки
для неживых произведений,
отроду не суливших денег.
В общем, всего ему довольно:
сущий пустяк – дойти до Вильно,
как и до Вены или Праги…
ветер свистит, шаги упруги!
Что до покушать и одеться,
как-нибудь тоже обойдётся —
лишь бы дождаться, пламенея,
ветхой надежды исполненья.

Этому фанту достать синичку из рукава —
маленькую заначку на случай чего-нибудь —
и отпустить синичку, как она ни нова,
и не вздохнуть ни разу, и тяжело вздохнуть.
Время пришло пускать все заначки в ход:
в ход пошли все синички, все тайники пусты —
хоть ничего такого… не високосный год,
но исчерпались силы и сожжены мосты.

Мир улыбнулся у двери – и был таков,
и не бывать ему… а тебе – не бывать в другом,
значит, мил-человек, покажи-ка нам свой рукав:
может, ещё что припрятано за обшлагом —
кролик какой, мышонок, платок, цветок,
как там у фокусников обычно заведено,
ниток моток – доставай и ниток моток…
что бы ты ни утаивал – всё равно.

Эх… высыпай на стол, отходи на метр:
там без тебя разберутся, чем знаменит!
Скоро уже начнётся большой досмотр:
ветер ночами гремит, Пётр ключами гремит.