Въ Ноябрѣ 1917 г.
Крутили цыгарки и пѣли
«Такая-сякая, моя!»
Только на милыхъ сѣрыхъ шинеляхъ
Кровь была — и чья!
И съ пѣсней Ее убили…
Кого — развѣ знали они?
Только бабы крестясь голосили,
Да выли псы на цѣпи.
Надъ землей церковной и нѣжной
Стлался желтый тяжелый дымъ.
Мы хотѣли спасти, но гдѣ же!..
И клали пятокъ на поминъ
Вы пришли въ этотъ часъ послѣднiй.
Свѣтлыя дѣти — не зная какъ,
Вы молили не о побѣдѣ —
Умереть за Нее и за насъ.
Когда все кончалось, вы, дѣти,
Закричали «Она жива!»
Но никто, никто не отвѣтилъ —
Въ эти дни молчала Москва.
Кто знаетъ какъ вы бились,
И когда не стало дня,
Какъ вы ночью одни исходили
На холодныхъ осеннихъ камняхъ,
Когда все затихло и ночью
Только стылыя звѣзды зажглись,
Когда тѣ дѣлили ужъ клочья
Ея омраченныхъ ризъ,
И какою великою вѣрой
Въ этотъ часъ прикрылись вы,
Прижавшись слабѣющимъ сердцемъ
Къ мертвому сердцу Москвы.
Шли они съ гробами раскрытыми,
Съ красными флагами, съ красными цвѣтами.
Слышно было — баба всхлипывала:
«Ваня!.. какъ же ты, Ванечка?..»
Шли и пѣли о побѣдѣ страшной,
И кому то грозили штыки,
А баба все спрашивала, допрашивала,
Завывая отъ смертной тоски.
Но въ отвѣтъ звенѣлa лишь чужая пѣсня.
На гробахъ, на цвѣтахъ, на флагахъ — кровь.
Точно всѣ забыли, что воскреснетъ
Жалкая разодранная плоть,
Что не только для благихъ и зрячихъ,
Для слѣпцовъ, чья доля темнота,
Въ этотъ часъ раскрыты будутъ настежь
Вольныя Христовы ворота.
Темно.
Стрѣляютъ.
Мы? они? Не все ли равно!
Это день или мѣсяцъ? Не знаю!
Можетъ снится? отчего жъ такъ долго?
Пуля пролетѣла. Отчего же мимо?
А снѣгъ лежитъ сухой, тяжелый —
Его не сдвинуть.
Пьяный солдатъ поетъ:
«Вставай! подымайся!..»
Кричитъ воронье,
Да въ сторожкѣ баба завываетъ:
«На кого ты меня оставилъ?.. Боренька! родненькiй!..
И пойду я no мiру…»
Если бъ злоба — стрѣлять въ этихъ хмурыхъ солдатъ!..
Если бъ слезы были — заплакать…
«Товарищи! часъ насталъ!..»
Бѣгутъ куда-то…
Снѣгъ на нихъ, на землѣ, на сердцѣ,
Не сойдетъ… И зачѣмъ весна?..
«Ура!» Это кто-то бредитъ предъ смертью,
А можетъ и такъ спьяна…
Что же! прыгай да пой по новому
И шуми, и грозись, и стрѣляй!..
Лихая ты! непутевая!
Родная моя! прощай!
«Всѣмъ! всѣмъ! Возванiе.
Спасайте! Стрѣляйте! впередъ!»
Закроютъ глаза пятаками,
И вѣтеръ одинъ пропоетъ:
«Вѣчная память!»
Придутъ другiе, чужiе,
Надъ твоей посмѣются судьбой.
Нѣтъ, не могу! Pocсiя!
Умереть бы только съ тобой!..
Когда распинали московскiе соборы
Ночь была осенняя черная,
Не гудѣли колокола тяжелые,
Не пѣли усердныя монахини,
И отлетали безвинные голуби
Отъ своихъ родимыхъ папертей.
Только одна голубица чудная
Не улетала съ быстрыми стаями,
Тихо кружилась надъ храмомъ поруганнымъ,
Будто въ немъ она что-то оставила.
Пресвятая Богородица на муки сошедшая,
Пронзенная стрѣлами нашими,
Поднесла голубицу трепетную
Къ сердцу Своему кровью истекавшему:
«Лети, голубица райская!
Лицомъ къ землѣ на широкой площади
Лежитъ солдатъ умирающiй,
Испить передъ смертью хочетъ онъ.
Одинъ только разъ онъ выстрѣлилъ,
Выстрѣлилъ въ церковь печальную,
Оттого твои крылья чистыя
Кровью Моей обагряются.
Омочи этой кровью его губы убогiя!
Напои его душу бѣдную,
И скажи ему что приходитъ Богородица,
Когда больше ждать уже некого,
И только если заплачетъ онъ,
Увидавъ Мое сердце пронзенное —
Скажи ему что радость Матери
Своей кровью поить дѣтенышей.»
Въ ту годину люди отступили отъ Господа,
И другъ друга поджидали съ ножами острыми,
И пустѣла земля трупами смердящая,
И глумились дѣти надъ болящей Матерью,
И горѣли наши церкви православныя,
Подожженныя по наученью Дьявола.
Господь, жалѣя народъ оставленный
Призвалъ Егора — человѣка праведнаго.
«Егоръ, вижу я — бѣсы морочатъ ихъ.
Сильно скорбитъ Мое сердце отчее.
Мое Слово въ тебѣ! даже самые грѣшные
Предъ тобой покаятся и слезами утѣшатся.»
Пошелъ Егоръ, но только Слово вымолвилъ —
Лютые люди на него накинулись,
Посадили его за рѣшетки желѣзныя,
Неуемный языкъ ночью отрѣзали.
И радовались что Слово благодатное
Навѣкъ въ груди человѣчьей заперто.
Но ангелъ прилетѣлъ, перстами чистыми
Изъ сердца Егора онъ Слово выпустилъ.
Вылетѣла на волю Птица тихая,
И по птичьи тихо зачирикала,
И люди, слушая слова непонятныя —
Понимали ихъ и отъ радости плакали,
И бросали ножи, и смѣялись по младенчески,
И каясь лобзали землю весеннюю,
И глядѣли какъ Птица вольная
Кружилась надъ бѣлыми колокольнями,
Улетая къ своему гнѣзду высокому,
Что вьетъ она въ самомъ сердцѣ Господа.
Шелъ Иванъ домой, какъ вышло замиренье,
Злой такой «хоть бабу похлестать бы вѣникомъ,
Бабы все костистыя, старыя,
Разложить бы на дорожкѣ барышню.
Сжечь бы ихъ — свиньи собачьи!
И куръ бы прирѣзать — чего кудахчутъ?
Всѣхъ перебью — никого не останется.
Юбки задерете, запоете „Ванечка!“
И зачѣмъ оставляютъ дѣтенышей ихнихъ?
Я, Иванъ, бы живо — только пикнулъ.
И хлебнуть бы винца, холодно,
До того дѣла наши веселыя…»
Зашелъ въ чайную. Оретъ граммофонъ,
Хоть шибко, да все не о томъ.
И говоритъ въ углу одинъ чубастый,
Съ шипомъ говоритъ, а слова ласковыя
И кому по головкѣ, а кому по зубамъ,
И будто онъ ужъ Иванъ, да не Иванъ,
Идетъ отъ него паръ густой, а самъ рыжiй,
И точно рога подъ шапкой бараньей
Шумитъ Иванъ «что ты пыжишься?
Никого кромѣ меня не останется!
Я намедни генералу въ морду далъ!
Не Иванъ я вовсе — генералъ!
И какая у меня въ стаканѣ пакость?.
И чего ты рыжiй, да рогатый?..
Эй заведи еще пѣсенку!
Очень мнѣ у васъ невесело!..»
Вышелъ Иванъ. Морозъ, а снѣга не выпало,
И стоитъ земля ничѣмъ неприкрытая,
Крутитъ Ивана, вертитъ, тянетъ.
«Чортъ, неужто отъ трехъ стаканчиковъ?..»
И видитъ онъ на землѣ язвы черныя,
И дѣлятъ землю и другъ друга за бороды.
И давятъ въ сторонкѣ, и пухнутъ съ голоду,
А петли не простыя — шелковыя,
И баба съ младенцемъ, и шляпка на ней занятная,
И какь Ивану въ ноги кинется:
«Хлѣбушка, милосердный батюшка!»
А младенецъ ужъ вовсе синенькiй
И хлѣбъ горитъ, Иванъ за нимъ,
Да не взять — глаза ѣстъ дымъ,
И сидятъ во дворцѣ юркiе — упаси, Боже!
И стѣнки ножемъ ковыряютъ, да кажутъ рожи,
И отъ всѣхъ заботъ обезъязычили,
Только ребятъ по соловьиному кличутъ,
ѣдятъ младенцевъ — хорошо молъ отъ порчи,
Да не впрокъ, все кряхтятъ и корчатся,
И въ церквяхъ завели блудъ по очереди
И гдѣ кровь, а гдѣ блевотина,
И бѣгутъ по пятамъ супостаты:
«До чего вы, православные, лакомые!»
И нѣтъ ужъ нашей Россеи и тошно ему,
И стоитъ онъ Иванъ одинъ-одинешенекъ…
Смутился Иванъ — «ишь гады!
Все отъ вина — какой тутъ порядокъ!
Хоть бы чорть подсобилъ что-ли малость,
А то намъ самимъ трудно стало…»
А ужъ рядомъ идетъ, и безстыжiй — хвоста не прячетъ,
То пѣтухомъ кричитъ, то брешетъ по собачьи,
Говоритъ «такъ-то, мой милый Ванечка!
Я и книжки читалъ, что книжки — Писанiе,
Мы не какъ-нибудь — справедливо, поровну.
Вотъ тебѣ баба, вотъ ему, чтобъ не ссорились,
Сколько тебѣ десятинъ?
Ужъ мы высчитаемъ, да скрѣпимъ.
Будешь съ бабой спать, да соусъ кушать…
Что же, давай твою душу!
Не вспомнить тебѣ даже Имени Божьяго,
Поклоняться будешь нашимъ рожамъ,
Вотъ, Иванъ, занесемъ въ резолюцiю!..»
Стонетъ Иванъ, хоть бы очнуться!..
И какiя можно слова припомнить?
Какъ мамка говорила «Ванюша, ты потихоньку!..»
Какъ пичуга къ дождю кричитъ «пиить! пить!»
Ишь маленькая, а хочешь жить…
Какъ Машка просила «не губи! вѣдь узнаютъ…»
И какъ на сѣнѣ всю ночь маялась…
И какъ лежитъ онъ въ окопѣ подбитый,
И будто волкъ идетъ, а онъ ему «брысь!»
И все проситъ «жжетъ… испить бы…
Богородица!.. заступись!..»
Глядитъ Иванъ одинъ онъ снова.
Снѣгъ только выпалъ — чистый, ровный.
Говоритъ «хорошо мнѣ, и ничего не надо,
И такая во мнѣ играетъ радость.
Пресвятая Богородица!
Нищъ и слѣпъ прозрѣть Тебя сподобился.
Я пойду по селамъ, по полямъ.
Золотое сердце, я землѣ отдамъ.
Покровенная! Благодатная!
Погляди Ты, на людскую маету
Заступись Ты за Россею, свѣтлымъ платомъ
Ты покрой ея хмельную срамоту.
Видишь вся она въ жару и правды проситъ,
Опознай ее и тихо призови
Срокъ придетъ и мы сберемъ колосья
Расточенной по мiру любви.
Вотъ передъ Тобой лѣса, поля —
Вся великая россiйская земля.
Помочь только Ты умѣешь —
Помоги Ты бѣдной Россеи!..»
