Григорий Дашевский (1964-2013) был филологом-классиком, литературным критиком, переводчиком, но прежде всего – поэтом. За три десятилетия он написал немного, однако для читателей современной поэзии каждое его стихотворение становилось событием. Несмотря на принципиальное неприятие Дашевским утешительной, терапевтической функции литературы, его стихи обладают спасительным качеством, они рассказывают об одиночестве человека и его общности с другими, находят новый язык для описания жизни в присутствии смерти.
В книгу включены стихотворные произведения Дашевского из четырех составленных самим автором сборников и посмертно изданного собрания стихотворений и переводов.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
тленьи,розе, подснежной траве, человеку в постели.2Приблизит тленье ли к цвету летящегов траву сухую снега сухуютраву?Найти ли, глядя в себя глядящегои как после смерти стекло целуя,Москвуи в щельмежду дыханьем и отраженьемпросунуть голубоглазое лезвие?Связать нельзя ли лица разрезанныхна тыл и лица зрением, временемвещейи их чужой, вчерашний их оборот?Произнесет ли не по-немецки рот,стекло туманя: тот человек, тот год?3Которому вредно время.Чем дольше взгляд, тем гуще теменьстекол, лгущих губным теплом, заоконным снегом лица,тем правдивей светстен в изразцах.Нет, невозможно, нет.Боль ли сделает из плоти близнецаснега и успеет убелить былое,меж собою и виноюпустоту переступить?Нет, невозможно питьвоздаянье как воздух губами, глазами ли,губы измучивстеклами ночии глаза пропущенными снами,говорящими: не верь, время не пламяи не спасет от пламени.Январь – март 1987
«Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь…»
Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурьо духоте, клонящей в сон меня.И яви ни в одном глазу.Мне трудно дышать тобою, лжецом таким.Но солнце ест глаза,словно оно – дымот иного огня,который будет гореть и уже горит.Оно наклоняет мой взглядв предлежащий прах,словно оно – споткнуться страх,словно оно – стыд.1988
«Счастлив говорящий своему горю…»
Счастлив говорящий своему горю,раскрывая издалека объятья:подойди ко мне, мы с тобою братья,радостно рыданью твоему вторю.Сторонится мое и глаза прячет,а в мои не смотрит, будто их нету.Чем тебя я вижу? И нет ответа,только тех и слышит, кто и сам плачет.Сентябрь 1989
«Слабая какая перепонка делит…»
М. К.
Слабая какая перепонка делитразведенный спирт и теплый вечер,то гримасничает, то чепуху мелет.Чем же ей потом оправдаться? Нечем.Всё потом, потом – кто поставил в судьибедному сейчас невинное после?Стыд заискивает перед тем, что будет,будто чище спирт будет завтра розлит.Август 1990
У метро
– Посмотри, не мелькнуло ли дав как всегда опоздавших глазах?– Нет, там карий закат, иногда светло-карий же страх.– Дай пройти ее тихим слезам,фразам, паузам, пережидай,как не тех, поднимавшихся там, пропускал, пропускай.– Но пока оно не раздалосьи пока я не встретился с ним,от не тех, от молчанья, от слез разве я отличим?– Оттого-то с нее не своди,словно с лестницы, пристальных глаз:не блеснет ли оно посреди снизу хлынувших нас?– Ты как будто имеешь в виду,что и клятва клянется придтив сердце пообещавшей приду около девяти.– Для меня и для медлящих клятвнету этого сердца милей:так прилежнее, жалобней взгляд: с ними свидимся с ней.– Но привыкнув к навеки, к навек,им и жизнь проволынить не жаль:мил – не мил, что для них человек, вздохи или печаль?– Ждать и жить – это только предлогдля отвода неведомо чьих,чтобы ты не спускать с нее мог глаз невечных своих.Сентябрь 1990
О what is this sound (из Уистана Одена)
– Что это за звук, за дробь рассыпнаягремит в долине так рано, рано?– Просто солдаты идут, дорогая,бьют барабаны.– Что это за свет, так больно сверкая,вспыхивает всё ярче, ярче?– Просто штыки блестят, дорогая,блестят на марше.– Смотри: одна колонна, вторая —зачем собралось их так много, так много?– Просто ученья идут, дорогая,а может – тревога.– Зачем они взяли дорогой другою,слышишь: шаги их всё четче, четче?– Наверно, приказ. Почему, дорогая,ты шепчешь Отче?– Они поворачивают, забираяк доктору в дом, правда же, правда?– Нет: ведь не ранен никто, дорогая,из их отряда.– Им нужен священник, я догадалась,именно он – я права ли, права ли?– Нет: ведь они и его, дорогая,дом миновали.– Значит, к соседу, живущему с краянашего сада, нашего сада!– Нет: они входят уже, дорогая,в нашу ограду.– Куда ты? Останься со мной, умоляю,клятву нарушить нельзя ведь, нельзя ведь!– Я клялся любить тебя, дорогая,но должен оставить.К дверям подходят, замок сломали,по коридору скрипит кирза,половицы гнутся под сапогами,горят глаза.〈1990〉
«Холодно и людно. Сказав прощай…»
Холодно и людно. Сказав прощай,некуда уйти. Перемена поз —вот и вся разлука. Перенимайпризрака привычку глядеть без слез(все равно невидимых, лей – не лей)в те глаза, где сам он не отражен:только лица чужих и живых людей,неподвижный поезд, скользкий перрон.Сентябрь 1990
«За рекою делают шоколад…»
Д.
1За рекою делают шоколад.На реке начинается ледоход.И мы ждем от реки, но пока не идетне троллейбус, но призрак его пустой —свет безлюдный, бесплотный, летящий впередпод мотора войи под грохот рекламных лат.Нам не холодно, жди себе, стой.Небо синее, и фонари горят.2Каждой новой минуты как призрака ждать,для него одного наводить марафет,пудрить светом лицо – плохо держится свет,а без этого грима ты неотличимне от множества лиц, но от прожитых лет,словно звезды далеких и легких, как дым.3Но от сладкого дыма, от славы небес,как от книги, на миг подымизаглядевшиеся глаза:как звезда ни сияй, как завод ни дыми,у всего есть край: золотой ли обрезили облака полоса.4Отвернувшись от свадеб чужих и могил,не дождавшись развязки, я встали увидел огромную комнату, зал,стены, стены, Москву и спросил:где тот свет, что страницы всегда освещал,где тот ветер, что их шевелил?5Поздно спрашивать: каждый бывал освещени распахнут на правильном снедля расширенных, точно зеницы, минут,невредимых, как дым или сон:прилетают, блестят, обещанье берут:помни, помни (прощай) обо мне.1992
Дафна (2)
Д.
Память, ходи, как по парку прохожий,хмурься, как злой белокурый идол,строивший куры сменившим кожуна шорох листьев и хвойных игл.Нацепляя то те, то иные очиискалеченных временем аллегорий,помни только себя: курил, мол, ночьюна тусклом фоне чужого горя.Белые вспышки и хрупкие линзыжалости, давнего счастья, обиды.Загнанной и бессловесной жизниоцепеневшие виды.Вдруг воспоминаний чужих прохлада,общий шелест, кроме зевак и статуй.Покачнись, заражаясь слабостью сада,чем глазеть-коченеть под листвой, под утратой.1992
«Как в бессонницу энный слон…»
Как в бессонницу энный слон,по ночам мычавший: о сон,ты ко всем успел, а ко мне?ведь заря уже из-за кровель —а ему ни намека о сне,и не мерк над слонами твой профиль;или очередной армстронгпо растянутой в небе Луне —вон по той Луне, посмотри:там на пяльцах крахмальный до хрустабледный наст, и сверкает, как снег,борозда от тупых подковок;и по масти, по жестам, по ростуон – душа скорей, чем человек,бел, огромен, неловок,человека спрятал внутри;и как он, не совсем весом,и похожие делая па,и качаясь не сам, но несомсквозь твоих локтей, вдоль лопатоктеми, комната кем все полней,кто от наших же жестов рожден,кто незрим, но на зримое падок(все теснее, до астмы, толпахором шаркающих теней) —с ними-то и топчусь в унисон,будто к воздуху с кольцевой:то на кафель, то в слякоть ступив,в хороводе идущих домойне сфальшивит нахал, ни тихоня —роль забыта, но помнят мотив,под который, рукав к рукаву,к ворсу ворс, только взоры врозь,эскалатор везет, как и вез,нас, участвующих наявув отмененной давно церемонии.1994
Нескучный сад (3)
1Мы на воздух выйдем,там поговорим.Воздух, ты невидим,как чужое сердце,и до гроба верен.Ты, по крайней мере,будешь рад согретьсяголосом моим.2Ты весною раннейв пустоте весенней,как оно, изранениглами рассветаили голых ветоки перемещеньемнескольких тенейот прохожих редких,например моей.3Кто жесток, кто жалок,номер чьей-то тени —совесть, чьей-то – страсть.Волею-неволей,угрызеньем, жаломесли тень проколетсердце – впечатленье,что она всего лишьчасть,
