Иннокентий Анненский - Трактир жизни

Мира… труда… хлеба.

Сколько их – сотня, тысяча, миллионы.

Их без числа и счета.

Сдержанный гул несется издалека из их тесных рядов.

Они идут среди сурового ветра ровным и медленным шагом, с голой головой, в грубых одеждах, с воспаленными взглядами. Они ищут меня.

Они меня настигли, и вот толпа серых фигур, масса изможденных лиц колеблющейся волной окружила меня, сдавила, скрыла, замкнула. Я слышу хриплое дыхание, долгий плач звучит в тумане, проклятия, вздохи.

Мы собрались из домов без огня, с беспокойных постелей, где осиленное тело сначала должно скорчиться, потом подается и, наконец, сляжет. Мы пришли из рвов и из тайников и бросаем на землю чудовищную тень скорби и опасностей.

Мы искали ее, идеальной веры. И она предала нас. Мы искали любви, которая надеется и верит, и она предала нас. Мы искали труда, который бодрит, возрождает, и он отверг нас.

Где же надежда? Где сила?

О, пощади, пощади нас. Мы побеждены. Над нами и вокруг нас в сильном золотом свете солнечных лучей ярко разносится веселый и громкий гимн лобзаний и труда.

Железной змеей с шумом влетает поезд под горные своды. Промышленность военной трубой зовет умы и руки на жатву.

Тысячи уст горят влюбленным желаньем.

Тысячи жизней отважно бросаются в это пылающее жерло.

А нас не нужно. Кто бросил нас на эту землю, злую мачеху? Кто не дает нам свободно дышать? Кто гнетет и давит нас? Чья ненависть тяготеет над нами? И чья неизвестная рука нас оттолкнула? Почему слепая судьба кричит нам: напрасно.

О милосердие, милосердие к побежденным.

Если иногда, поглощенная думой, я не внимаю твоим любовным речам, если мои глаза горят, а по лицу и губам разливается непривычная бледность, если я всё забываю и, склонив темно-русую голову, вся отдаюсь своим мыслям, не трогай меня: передо мной в эти минуты открывается огромный Божественный мир. Разорванные тучи окружили солнце, нагое и смеющееся. Небо держит в могучих объятьях землю всю в миртах и фиалках.

И отовсюду, со скошенного луга и с волнующихся безбрежных полей, с листвы дубов и кипарисов, из оазиса и из пустыни, из бесконечных лесов, где воет, бешено ревет сердитый ветер с трепетом чувственной любви, что живит все созданное, я чувствую, как отовсюду несется вместе с беспокойным полетом рассеявшихся в воздухе птиц широкое, свежее, торжествующее дыхание, веет силой и здоровьем.

Всё зацветает розами, надеждой, чистой, верующей думой, торжествующим трудом, благородным одушевлением, талантом, подвигом.

Не пьет больше крови скорбная земля.

Война, эта свирепая и непокорная колдунья, не наводит больше ружей и не разражаются больше пушки яростными выстрелами, а на боевом поле не слышно больше военных песен.

Весь мир одно отечество, и всех оживляет один священный энтузиазм, и песня торжественной и кроткой любви летит с одного берега на другой.

Паровик дымит, плуг разрывает плодородную грудь земли, ревут и стучат машины, пылают очаги, и над этим диким львиным ревом земли в брожении Свобода распустила свои белые крылья, и гул их гордо разносится по ветру.

Не желтые ли пустыни тебе грезятся?

Не горячие ли равнины, все золотые от солнца?

Безбрежные миражи раскаленных песков?

Бег и ржание смелых коней на твоей родине?

Когда ты взмахиваешь косматой гривой и, кусая удила, боевым копытом бьешь в землю, когда ты ржешь с диким завываньем, в груди у меня внезапно зажигается жажда видеть новые страны.

Знаешь ли? Меня влекут те ясные равнины, те блестящие пески, что золотятся на солнце.

Дай мне оседлать твою быструю спину, черный скакун мой, живее в путь и пожирай землю.

Беги от туманов, застывших над равниной, топчи эту грубую толпу, рви на скаку колючий кустарник. Вскачь промчись через долины и леса.

Ты свободен, ты царь.

Скачи через пропасти и стремнины, через надувшиеся потоки, через сплетшиеся лианы, попирай цветы.

Вперед, всё вперед, и если дорога наша слишком длинна, пусть вместе с тобой упаду я в прах, о мой борзый конь.

О розовое пламя тихих вечеров, и вы, призраки гибких пальм, отражающие в море суровые и обрывистые силуэты, и вы, хриплые трели арабской песни, уходящие в голубое небо.

Раскаленный песок мечет искры.

В галоп, Ахмед! Нет преград твоему вольному бегу.

Вихрем улетай в неведомую даль.

Все нипочем, если в лицо повеяло свободой.

Смерть Анненского, о которой я узнал только из твоего письма, очень поразила меня. На нем она не была написана – или я не узнал ее. Только что у Дризена он произнес большую и, как всегда, блестящую речь о театре, бодро и громко, как всегда. У него была готова публичная лекция и две книги стихов.

20 августа (1 сентября по н. ст.) родился в Омске. Отец – Федор Николаевич – начальник отделения Главного управления Западной Сибирью.

Семья Анненских возвращается в Петербург. Карьера Федора Николаевича в столице не складывается. Он переведен на очень скромную должность чиновника по особым поручениям Министерства внутренних дел.

Учеба в частной школе, затем во 2-й прогимназии. С 1869 года – в частной гимназии Беренса, которую Анненский по неизвестной причине оставляет в 1872 году.

Отец Анненского уволен со службы, его разбивает паралич.

В том же году – первая, неудачная попытка юного Анненского сдать экзамены на «свидетельство о зрелости» экстерном.

Со второй попытки экзамен сдан, аттестат получен. В этом же году Анненский поступает в Петербургский университет на историко-филологический факультет по словесному разделу.

Оканчивает Петербургский университет со степенью кандидата и правом преподавать древние языки. Начинает преподавать в петербургской частной гимназии Ф. Ф. Бычкова (впоследствии – Я. Г. Гуревича). Урывками занимается филологическими исследованиями, пробует себя в переводах. Осенью того же года женится на Надежде Валентиновне Хмара-Барщевской, матери двух сыновей-подростков от первого брака. Небольшое имение жены в Смоленской губернии доходов не приносит. Материальные заботы о семье всецело ложатся на плечи Иннокентия Федоровича.

У четы Анненских родился сын Валентин.

Начиная с этого года Анненский публикует рецензии по русской, славянской и классической филологии в «Журнале народного просвещения».

Помещает две статьи о поэзии Я. И. Полонского и А. К. Толстого в журнале «Воспитание и обучение». Пишет ряд стихотворений «на случай».

Получает назначение в Киев на пост директора Коллегии Павла Галагана (закрытое учебное заведение, соответствовавшее четырем старшим классам гимназий). Начинает работу над переводами Еврипида. Пишет «Педагогические письма».

После конфликта с попечительницей Коллегии вновь возвращается в Петербург. Назначается директором 8-й петербургской гимназии.

Анненский – директор Николаевской гимназии в Царском Селе. Среди его учеников – Н. С. Гумилёв, Д. И. Коковцев, Н. Н. Пунин, С. Горный.

Назначен членом Ученого комитета Министерства народного просвещения.

В дни пушкинских торжеств выступает с речью «Пушкин и Царское Село», не официально-сухой, как было принято, а «теплой и содержательной».

Выступает со статьями о Н. В. Гоголе, М. Ю. Лермонтове, И. А. Гончарове, А. Н. Майкове в журнале «Русская школа». Тогда же совершает ряд поездок в Италию и Францию.

Задумывает объединить стихи конца 90-х гг. в сборник под названием «Утис. Из пещеры Полифема». В первые годы нового века создает три оригинальные трагедии на сюжеты античных мифов: «Меланиппа-философ» (опубликована в 1901 г.), «Царь Иксион» (опубликована в 1902 г.), «Лаодамия» (опубликована в 1906 г.).

Выходит книга стихов «Тихие песни», включившая в себя переводы из Горация, Лонгфелло, Бодлера, Верлена, Леконт де Лиля, Сюлли Прюдома, Рембо, Малларме, Кро, Корбьера, Роллина, Жамма.

Уволен с поста директора гимназии в связи с ученическими беспорядками. Служит инспектором Петербургского учебного округа. По делам службы много разъезжает по северо-западным губерниям России.

В том же году выходит 1-й том Еврипида в переводах Анненского и с его толкованиями, а также сборник литературно-критических статей «Книга отражений».