стал ухаживать, ему очень настойчиво хотелось. Прям сам себя перестал узнавать. Дело дошло до того, порой целыми днями по улицам бродил и в каждую урну заглядывал
– а вдруг какой-нибудь нувориш, по случайности, что-нибудь ценное выбросил. Глупость конечно, а что делать?
– очень страстно ему мечталось Татьяне дорогие подарки дарить. А удача пришла оттуда, откуда он её совсем не звал. Хотя, действительно, нувориш его счастью посодействовал. Когда случайно воткнулся он своим (прям как из мечты) «Мерседесом» в багажник «Жигулей» незатейливого мечтателя. А расплатился виновник аварии за разбитые «Жигули» и на месте, и сполна. Отвалил, можно сказать, кучу денег, да ещё и валюте. И что там какой-то досужий презент, в пору было везти свою зазнобу хоть на Канары. И вот тут-то с прекрасными «чувствами» у него стало как-то разлаживаться. Мечты о Канарах, сменились поисками дешёвой ювелирки, а не найдя почему-то таковой он все деньги взял, да и положил под матрац. Так оно спокойней. И гораздо надёжней, чем палец с твоим кольцом на чужой руке, и тебе же которая однажды на прощанье помашет. Вот именно, поскольку распрощались они с Татьяной, не повстречавшись и полгода … И если на чистоту, то Таньку в его душе лакированный блеск именного того «Мерседеса». Судьба, однако!
Не укоряй меня ни в чём,
И умолять ни в чём не надо,
К твоим мечтам я ни причём,
Я ведь юдоль, а не отрада: Грудинная боль не отпускала, но он сумел-таки к ней приноровиться. Делая неглубокие бережные вдохи, испуская осторожные выдохи. Он лежал, безучастно глядя в сумрачный потолок, уже без всяких попыток пошевелиться. Сколько прошло времени? Час, два, или три – какая, в общем-то, уже разница. Ему, вдруг лишённому единственной радости бытия. И быть может, надолго. И быть может, навсегда. И всё что ему оставалось, так это только лежать и поминать. Нет, не молить, не взывать к пощаде садистскую хворь, а вспоминать былое. И себя прежнего. Редко пасовавшему перед случающимися на жизненному пути преградами. По большому счету, правда, на память приходил всего один случай, и было это в начале двухтысячных. К тому времени в предпринимательстве он уже заметно преуспел. Два пивных ларька, пункт по сбору металлолома и автостоянка. Плюс кое-что по мелочам: заброшенный склад в аренде и небольшая доля в одной транспортной компании. Всё началось именно с этого склада. Сам по себе склад никакой ценности не представлял. Проржавевший железный короб, да и только. А вот подъездные пути к нему – вот они-то и были ему перспективой на будущее. С прицелом на некое прибыльное будущее он и транспортным акционером стал. Правда, не главным, а так – лишь для уставного порядка. Знай, в разных организационно-финансовых документах подписи ставь, да получай пусть и не большие, но дивиденды. Он даже в тамошний офис почти не заглядывал. Красота: и то, и другое, то есть документы на подпись и причитающийся ему гешефт привозили на дом … Эх, развели его, как дитятку малолетнюю: «Ему сказали: бриллиант, / И он поверил, что богат, / Трёхлетний наш «негоциант» / Стекляшке был безмерно рад». Помнится, в кабинете следователя именно этот немудрённый стишок пришёл ему на ум (вычитал он его в каком-то дурацком стихотворном сборник, когда за библиотекаршей Танькой ухлёстывал; к поэтическому искусству, так сказать, приобщаясь). Ведь в том кабинете ему «радостно» поведали, что он уже он (скромный акционер, то есть), а не иначе, как генеральный директор транспортной компании «Транзит». И по бумагам, которые следователь «любезно» продемонстрировал новоявленному управленцу, выходило именно так. Нужные печати на новых уставных документах фирмы присутствовали, необходимые подписи имелись. В том числе и его росчерки. А на его слова: «Я этих бумаг не подписывал, предлагаю проехать в офис и там во всём разобраться», следователь насмешливо кивнул головой: «Обязательной разберёмся, но только в офисе другом, что на улице Степана Разина», где следственный изолятор, то есть. Поскольку, нагрел «Транзит» некую торговую компанию, подвизавшись поставлять какой-то груз, аж на миллионы рублей … Впрочем, тут же речь зашла и почерковедческой экспертизе. А почерковедческая экспертиза – дело весьма каверзное, можно, сказать субъективное. Тут и от квалификации эксперта многое зависит, и от его в своих выводах убеждённости. Поэтому, исследуя одну и ту же подпись, один эксперт категорично на подлог укажет, а вот выводы другого специалиста будут не столь однозначны … а то и вовсе следствие разочаруют: дескать, уж больно исследуемая роспись скудная – незатейливая закорюка, да и только – подлог иль не подлог сказать невозможно. А уж ему, следователю, нужного внутри правоохранительного ведомства к делу почерковеда подтянуть – не проблема. А что касаемо независимой экспертизы – так в родном крае все, так называемые, независимые эксперты, все они, по то или иной причине, выходцы из той же правоохранительной системы. А потому и выводы у них могут вполне совпасть с ожиданиями следствия. Поди потом, судись. Так что цена свободы для «некоего» нынешнего подследственного не такая уж, в сущности, и большая. Свой пай в Транзите уступить такому-то, а точку приёма металлом и автостоянку переписать на такого-то. И все дела. И живи себе дальше спокойно, пивком приторговывая по-тихому … В общем, пошёл он на «сделку со следствием» – тюрьму на подписку о невыезде заменить иначе чем? А чего рыпаться? Вот и адвокат ему намекнул, мол, в подобных случаях неприятности разные бывают. К примеру, на пьяных хулиганов можно «случайно» нарваться, или пивной киоск вдруг раз, да и сгорел. В общем, после того, как у подъездных путей, автостоянки и пункта приёма металлолома появились новые хозяева следователь уголовное преследование в отношении Николая Степановича благополучно прикрыл.
«Momento mori 45» – вот девиз
Мирской всей жизни управленцев,
Ему б придать какой-нибудь абрис,
Нет, не на складках храмных риз –
На одеяниях младенцев: Сколько прошло времени? – час, два, три – какая, в общем-то, уже разница. Ему, вдруг лишённому его единственной радости бытия. И быть может, надолго. И быть может, навсегда. И всё что ему оставалось, так это только, поминать. Но все воспоминая приносили душевную боль ещё большую, чем едва терпимое стеснение груди. И избавиться от этой, надсадной душевной боли, можно было только одним – жизнью. Вот именно, не смертью, а лишь только жизнью можно домечтать то, что ещё не домечтал; сотворить то, что пока не сотворил; стать, в конце концов, тем, кем до сих не обернулся. К чёрту смерть, к чёрту и обездвиженность, и груди стальные оковы –
