Стиховедческий анализ осуществлен В. С. Баевским: «Создается впечатление, что поэт одновременно решал и художественную задачу, и математическую задачу на перестановку шести элементов множества, состоящую из двух подмножеств по три элемента в каждом, причем три элемента каждого подмножества считаются неразличными между собой» (Баевский В. С. Николай Гумилев — мастер стиха // Исследования и материалы. С. 95). Особенности поэтики и идеологии поэмы критики тесно увязывали с принципами акмеизма, провозглашенным в год выхода «Чужого неба». Уже Кузмин, цитируя ст. 5–6, называл «симптоматичными» заявления о «принятии мира» автором «Открытия Америки» (Указ. соч. С. 73). «Выражая <...> свое приятие мира, — комментировал Г. П. Струве ст. 11–12, — Гумилев, однако, принимает его не объективно. <...> Для него даже не существует мира обычной, повседневной действительности. Мир Гумилева — это мир, преображенный его творческой волей...» (цит. по: Час пик. 1991. 2 сентября). О формирующемся в поэме «новом миросозерцании» писал В. И. Нарбут: «Эти строки <...> говорят о вечном, простом и ясно понятом Н. Гумилевым мире» (Новая жизнь. 1912. № 9. С. 266). Ю. И. Айхенвальд более подробно сформулировал «новое миросозерцание» Гумилева, дав ему название «философии движения» (см.: Айхенвальд. С. 37).
О том же, хотя и совершенно иначе оценивая поэзию Гумилева, писал Н. И. Ульянов: «Кроткого, любящего Иисуса не встретишь на его страницах; всюду могучий и грозный Саваоф — повелитель титанических сил, похожий на вавилонского Баала-Мардука или на германского Одина. <...> Но всё это больше дань эстетике. Если искать у него что-то похожее на религиозное мировоззрение, то это будет скорее пантеизм, что-то близкое к религии Спинозы, Ницше, Дарвина <...> Не Космосом ли именуется божество, которому поются эти строки? Это в его неисповедимых силах и бесконечных превращениях — тайна, мудрость и святость мира, в котором нет ни добра, ни зла» (цит. по: Человек. 1990. № 1. С. 175–176). В общем, как бы ни оценивали критики «философию движения», положения которой сформулированы в первой песне поэмы, везде утверждалась связь ее с будущей идеологией «адамизма», свойственной гумилевскому акмеизму: «Даже если официальное провозглашение акмеизма как такового еще не состоялось к этому времени — многие критики считают “Чужое небо” вершиной гумилевского акмеизма. Достаточно назвать <...> поэму “Открытие Америки”, развивающую героический пафос “Капитанов”: <цит. ст. 5–6. — Ред.>» (Вагин Е. Поэтическая судьба и миропереживание Н. Гумилева // Беседа. 1986. № 4. С. 181). Особое внимание привлекал герой поэмы: «Гумилев рисует Колумба самым бодрым, самым смелым неутомимым открывателем, следующим в Неизвестное за Музой Дальних Странствий. <...> Колумб уверенно ведет “стадо оробелое свое” в “новый мир”, в иное бытие, и воле его нет преград: <цит. ст. 157–162. — Ред.> <...> Колумб для Гумилева человек, жаждущий славы и желающий утвердить свою волю» (Натова Н. Образ Америки в русской поэзии // Записки русской академической группы в США. Т. X. Нью-Йорк, 1976. С. 238–239). В том же духе оценивали гумилевскую трактовку образа Колумба и представители «вульгарного социологизма»: «Сильная личность, воин, решительно расправляющийся со всякими бунтовщиками и “дикарями”, держащий своих подчиненных в твердых руках — вот его герой. Таким ему представляется и образ великого Колумба. В поэме “Открытие Америки” поэт идеализирует этот образ <цит. ст. 127–138. — Ред.>» (Волков А. Поэзия русского империализма. М., 1935. С. 128). Некоторые исследователи были склонны видеть в поэме гумилевское видение «нео-романтического» героя: «Колумб Гумилева <...> близок к романтическим “мятежным героям” Лермонтова» (Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 123). В статье Е. Томпсон подвиг Колумба рассматривается как подвиг романтического героя, бросающего вызов миру, хотя и получивший «неожиданное разрешение» (Thompson E. Some Structural Patterns in the Poetry of N. Gumilev // Welt der Slawen. Bd. 19–20. 1974. P. 337–348). «Колумб Гумилева — персонаж, несомненно, с романтической генеалогией. Но вопрос не ограничивается одним Колумбом. Разочарование, по выражению самого поэта, “презренье к миру и усталость снов” ностальгическим мотивом проходят через сборники “Колчан” (1916) и “Костер” (1918)» (Папля Э. Homo peregrinans в лирике Николая Гумилева // Berkeley. P. 218). «Может быть, впервые во внутреннем облике героя нет гармонии, — замечает Л. А. Смирнова. — Сравним внутреннее состояние Колумба до и после путешествия <...>. Аналогия с устремлениями художника безусловна и грустна. <...> Пора юношеских иллюзий прошла» (Изб (М). С. 17).
Полемика велась и вокруг жанровой специфики поэмы в контексте акмеистической жанровой традиции. «Новую поэзию, — писала об акмеизме Л. М. Рейснер, — <...> часто и не без основания упрекают за слишком узкое понимание художественных задач. Казалось странным, что эстетическая школа, объявив войну целому ряду других направлений (символизм, футуризм), сама в деле осуществления своих принципов не пошла дальше чисто лирической формы словесного письма. Эпос и драма — “большое искусство” — оставались в стороне, а вся тяжесть нового миросозерцания, целый ряд тем исторических и философских — оказались втиснутыми в хрупкие сонеты, рондо и канцоны. Перегруженный содержанием и ограниченный в объеме стих утратил свою нечаянную легкость, и чтобы не лишиться ясности и простоты, заменил художественную последовательность — схемой и логикой рациональной. Правда, уже делались попытки к исправлению этой досадной односторонности. “Открытие Америки” и “Пятистопные ямбы” Гумилева — первые большие вещи (акмеизма. — Ред.), переход от сгущенной миниатюры к чему-то большему» (Летопись. 1917. № 5/6. С. 363). Как об образчике «акмеистического лироэпоса» говорит об «Открытии Америки» О. Ильинский: «...в теме Музы Дальних Странствий важен не столько географический или приключенческий момент, сколько чисто лирическая тяга к тому, чтобы подчинить себе пространство, встать, как на гребне волны полного художественного всеединства» (Записки русской академической группы в США. 1986. № 19. С. 387). Для Е. Терновского «“Открытие Америки”, несмотря на “эпические” песни, не выходит за рамки лирического цикла», поскольку «для разработки такой темы требовалось иное отношение и к историческому материалу поэмы, и к самому типу поэмы» (Ternovsky E. Essai sur l’histoire du poème russe de la fin du XIXe et du debut du XXe siècle: Великолепная неудача. Lille, 1987. P. 291).
Поэма обладает символическим подтекстом: открытие Америки трактуется герметическими учениями (Ф. Бэкон, трактат «Новая Атлантида») как начало великой цивилизации, которая должна возникнуть в Новом Свете, воплотив идеалы тайных масонских обществ (см.: Холл. С. 776–777). Особенности в трактовке Гумилевым подвига Колумба, возможно, связаны с его отношением к деятельности и идеалам масонства.
Ст. 13–18. — Ср. с «Отрывками» Гераклита: «Мир в своем движении подчинен закону — Логосу <...> Логос существует вечно и носит всеобщий характер» (Материалисты древней Греции. М., 1956. С. 44).
