III
Когда стемнело и ушел художник,
Филипп перед портретом стал,
разглядывал его и что-то бормотал;
потом у зеркала пытливо изучал
свои черты, и злобно прошептал:
«Не живописец, а сапожник».
И вышел. А в каморке тесной,
где полки с книгами скрывали стены,
зажег свечу, уселся в кресле,
и с улыбкою блаженной
к себе придвинул том тяжеловесный,
лежавший на столе.
Разгладились морщины на челе,
в очах восторженная воля засветилась,
медлительными сделались движенья.
В каморку постучали. Не прервавши чтенья,
он проронил: входи! И тихо дверь раскрылась;
Андрей в нее неловко проскользнул
и, притворивши, запер на крючок.
Затем к столу придвинул стул
и стоя ждал,
уставясь на начищенный сапог.
— Садись! — сказал, не глядя на него, хозяин.
Приказчик сел. Рукою грубою изваян,
он был неладно скроен — крепко сшит,
высок и грузен и в хмелю сердит,
подковы гнул и жорнов подымал.
Был вдов, и жил, как говорили, с дочкой.
Хозяин, дочитав до точки,
стал вслух читать, напевно и тягуче,
с усилием, как будто полз по круче
тропой отвесной. Но глаза горели,
дышала часто грудь, и в теле
истому сладкую он ощущал.
А нос и лоб блестели
от пота.
Приказчик выгнулся вперед,
вцепился в стол руками
и так чтеца пронзал
глазами,
как будто тот
творил диковинное что-то.
Так длилось долго. Капала свеча,
шуршали желтые страницы.
На улице, визжа и гогоча,
с парнями пьяными веселые девицы
ругались. А пытливую луну
дразнили, заволакивая, тучи.
И все звучал, пронзая тишину
в каморке голос мерный и тягучий.
Затем, откинувшись на кресле, пот отер
усталый чтец с лица.
И помолчав немного,
кивнул Андрею: «Все для Бога
они трудились. Мы же до конца
их труд доводим. Ладен он и спор,
и, может быть, и нам на радость будет.
Не больно хороши земля и люди,
строитель тамошний — не нам чета.
Что выстроено нами — красота
и загляденье. Рай да будет раем.
Продолжим труд умерших — помечтаем».
IV
Филипп торговцем был и слыл ростовщиком,
нажился крепко, прижимал нещадно,
не злобою влеком
и не по скупости, бессмысленной и жадной,
а потому что в юности решил,
что мир таков, каким его творил
и вновь творит, мечтая неустанно,
строитель некий, сущий в небесах.
А человек, внедренный в зыбкий прах,
томим болезнями, тоской терзаем,
то горем, то нуждой, то ближним угнетаем,
то сам насильник и палач,
кого не трогают ни жалобы, ни плач
униженных и оскорбленных,
в мучительную жизнь безрадостно влюбленных, —
мечтами создает прекрасный и желанный,
нездешний мир, как вымысел пространный,
осуществляемый все ярче с каждым днем.
Земля уродлива и люди мерзки.
Но рай и вечность, ангелов и Бога
они измыслили мечтою дерзкой,
мечтой прекрасной и любовно-строгой,
и мир надзвездный жив, как мир земной,
где люди жили и где мы живем,
над ним безвластны, но творя иной.
И все, что создано убогими певцами,
пророками и вещими жрецами,
и тем, кто юродивым прослыл,
а, может быть, мудрее прочих был,
и свитки древние занесено, —
он стал читать. Когда кругом темно
и отработан день, в каморке тесной
учился он творить простор небесный,
и свет без тьмы, и правду, и любовь.
А люди глупые, униженные вновь,
твердили злостно про вериги,
душеспасительные книги,
бичи, и пост, и бденье.
И было в их насмешках — осужденье.
Случилось так, что по делам пришлось
Андрею вечером в каморку постучаться.
Впустил его хозяин, но когда ругаться
приказчик стал, докладывая дело,
Филипп угрюмо молвил: брось!
Андрей умолк оторопело,
и криво усмехнулся: «Так, —
спасаешься, грехи замоливаешь, — что же…»
Но тот, не гневаясь, в глаза ему глядел:
«Чего болтаешь зря? ведь ты же не дурак?
Спасаться нам как будто и не гоже».
И объяснил, не торопясь, чего хотел,
чем занят был в тиши
уединенной и укромной.
И речь его должно быть до души
приказчика, доверчивой и темной,
дойти сумела.
С тех пор они, свершив дневное дело,
сходились там,
и почитав, что люди сотворили,
чей дух в раю, чья плоть — в могиле,
их труд согласно продолжали
и жизнь иную создавали,
предавшись творческим мечтам.
И так, весь день земною жизнью жили,
а по ночам
душою радостной нездешнее творили.
V
Филипп был немощен и хил,
грехом родительским, должно быть, отягченный.
И часто говорил,
что скоро ждет его погост зеленый.
С трудом до пятого десятка дотянул.
Вдруг занемог и слег в начале Мая.
Болел он долго. Весь истаял.
Однажды вечером вздремнул,
и пробудившись, на портрет взглянул,
где был он намалеван
не то подрядчиком, не то дворецким,
с лукавством старческим и простодушьем детским,
И там, приникшую к нему, нежданно смерть заметил.
Не испугался. За приказчиком послал.
И глядя пред собой, лежал
и тих и светел.
Когда Андрей пришел, больной всех выслал вон,
и приподнявшись, сел в постели.
— «Пришел конец». Андрей стоял смущен.
А звезды радостно за окнами блестели.
«Немало мы с тобой трудились,
просторную засеяли долину, — утомились:
проверить надо бы, как семена взошли,
как прорастает мысль и расцветает слово».
Приказчик мял картуз в руках,
молчал, молчал и вымолвил сурово:
«Уж не забудь строителя земли
за все дела и мысли пристыдить.
Ему-то хорошо на небесах,
а людям — разве сладко жить?»
— «Уж пристыжу, не бойся, только бы дойти.
Но вот что я надумал ныне.
Все те, что жили раньше нас,
в грехе и зле, как мы с тобою,
когда им пробил час,
назначенный судьбою,
и светлые раскрылися пути
к вершине синей,
ужель не могут, радуясь в раю,
мечту оттуда устремить свою
к земле? Иль там, с другими схожи,
земной беды не помнят? Но не гоже
творить по-прежнему земное зло,
когда вокруг тебя все чисто и светло.
Надумал я составить памятку о том,
что там — вверху — для вас я строить буду,
что на земле я сотворю оттуда,
чтоб свет блеснул и здесь… когда-нибудь… потом.
О чем мечтать — я знаю. Ты — запишешь
и памятку положишь в гроб со мной.
Вот стол, перо, бумага». — И больной
устало голову склонил к подушке. Стало тише
в большой и темной комнате, как в храме
пред службою. Неловкими руками
приказчик свечку засветил, бумагу
взял и перья очинил.
— «Ну что, готов? Пиши разборчиво и точно,
как буду говорить… У девы — непорочной —
родится… Что уставился?» — «Да как же так?
И непорочная, и дева, — а родит?
Тебе б о том мечтать, чтоб умным стал дурак,
голодный сытым, праведным, кто грешен,
свободным, кто оковами звенит,
и радостным, кто неутешен, —
чтоб всякий, кто страдал…»
Но речь горячую хозяин оборвал:
«Все будет, будет.
Иными станут люди,
когда иного на земле узрят.
Ведь каждый день не Бога ли творят?
Но бога в небе — не земного Бога.
Немного сил и времени немного
осталось мне теперь.
Не мудрствуй, но поверь,
не соблазнись, а помолись о чуде.
Что ты напишешь, закреплю я прочно,
что закреплю, то будет, будет…
Пиши: «Родится сын у девы непорочной…»
То было некогда — на русской ли равнине
иль на чужбине
средь племени чужого? —
за много лет до Рождества Христова.
1915
РЕЦЕНЗИИ НА СБОРНИКИ С. РАФАЛОВИЧА
В. Брюсов. С. Рафалович. Светлые песни
В одном стихотворении автор говорит о себе: «Я жажду бесконечного… страданий необъемлемых, страстей неизживаемых»… Эти модные желания не очень к лицу его музе, трезвой, умеренной и рассудительной. О поэзии г. Рафаловича можно сказать его собственным стихом: «Там разум входы стережет». В ней нет порыва, нет прозрений, к ней всего менее подходили бы слова Фета о «даре безумных песен». Объективное творчество везде более удается автору, чем чистая лирика. Лучшие вещи в книге те, где сам поэт исчезает за образами, заставляет говорить за себя свои создания: такова баллада о «Лигее», сонеты о Еве и о Терезии, стильная пьеса «XVIII век», «Два друга» и т. п. В философских раздумьях, объединенных в лирическую поэму «Душа и мир», есть интересные мысли, но они остались бы ровно столь же интересными, будь изложены прозой. С внешней стороны стихи г. Рафаловича, за редкими исключениями, незвучны и однообразны; один и тот же размер (чуть ли не половина всех стихотворений написаны хореическими четверостишиями), одни и те же приемы, сходные образы — повторяются на многих страницах. Есть погрешности языка, если только это не licentia poetica, в таком случае неудачные.
