Игорь Северянин - Том 3. Менестрель. Поэмы

Не из задора, не для славы
Пишу онегинской строфой
Непритязательные главы,
Где дух поэзии живой.

Мне просто нравится рисунок
Скользящей пушкинской строфы.
Он близок для душевных струнок
Поэта с берегов Невы…

Ведь вкладывают же в октавы,
В рондо, газеллы и сонет
Поэты чувства? Что же нет
Средь них строфы певца Полтавы?

Благоговение к нему?…
Но создан и сонет Петраркой.
Тех доводов я не приму.
И вот — пишу строфою яркой!

Пусть «в пух» поэта разнесут
Иль пусть погладят по макушке —
Неважно: «Ты свой высший суд!» —
Художнику сказал сам Пушкин.

В один из дней начала мая,
В старинном парке над прудом,
Засуетился, оживая,
Помещичий пустынный дом.
Будя сон парка, в нем трубили
Прибывшие автомобили,
И слуги, впав в веселый раж,
Вносили в комнаты багаж.
Именье было от столицы
Верстах не более чем в ста,
А потому весьма проста
И перевозка. Веселится
Прислуга, празднуя приезд, —
И шум, и гам идут окрест…

Кто не пьянел от мая арий?
Кто устоял от чар весны?
Аристократ и пролетарий
Перед природою равны.
И удивительного мало,
Что так встревоженно внимала
Природе барынька сама,
К пруду спешившая. Зима
В столице ей давно порядком
Уже наскучила. Сезон
В каталептический впал сон.
Ее влекло к куртинам, грядкам,
К забвенью надоевших лиц:
Весною нам не до столиц…

Еще влекло мою Елену
Быть с Кириеною вдвоем,
Супружескому целя плену
Стрелу небрежности. Поймем
Ее мы сразу непревратно:
Она страстна, но не развратна,
Любима мужем, но его
Любовь — жене не торжество…
Он — генерал при государе,
Надменен, холоден и сух,
Дисциплинированный дух,
Короче: «человек в футляре».
Она же вся сплошной порыв, —
Ей кружит голову обрыв…

Ей тридцать два, супругу — сорок:
Пустячна разница в летах.
Их жизнь ровна: ей надо горок.
Он в деле весь — она в мечтах.
Но что же их соединило?
Перо, бумага и чернила
В том не участвовали. Ей
Сказал он: «Вас женой своей
Хотел бы видеть». Не подумав, —
Двенадцать лет тому назад, —
Она дала согласье. Сад
Был полон изумрудных шумов,
Кипела кровь, и — никого
Вблизи, с кем ей сравнить его…

И вышла замуж так же просто,
Как мы выходим через дверь,
Когда нам близких до погоста,
Еще не вникнув в суть потерь,
Мы провожаем безучастно,
И вот она почти несчастна,
И эта цифра «тридцать два»
Напоминает, что листва
Впредь с каждою весною блеклей,
А вместе с ней и тоны щек,
И глаз сиянье. Скоро срок,
Когда торжественность биноклей
Не будет целиться в нее:
Лета, летя, берут свое…

Лета летят, а сердце юно,
Еще не знавшее любви,
Гладь жизни требует буруна
И соловьи поют: «Лови!»
Но что и как ловить Елене,
Когда не встречен ею гений,
В осколки должный брак разбить
И, полюбив, в себя влюбить?
Ее кузина, Кириена,
Была единственной душой,
Ей близкой. Косо свет большой
Смотрел на Киру: властно сцена
Ее влекла к себе — она
Была актрисой рождена.

Ей только двадцать, только двадцать!..
А сколько веры в двадцать лет!
Ей время счастью отдаваться,
Не знающей, что счастья нет…
Едва окончен ею Смольный,
Она уже опять со школьной —
О драматической — скамье
Мечтает, вызвав гнев в семье.
Тогда они бежали обе, —
Одна от мужа, от семьи
Другая, — девушки мои:
Замужней молодой особе,
Любви не знавшей, дамский чин
Навязывать мне нет причин…

Она детей имела рано, —
Пыл материнский в ней был рьян:
Два златокудрых мальчугана —
И Альвиан, и Ариан.
Жалея об умершей дочке,
Она любила в них кусочки
Себя самой, но мужа часть
Гасила материнства страсть
В ее любви горячей к детям.
И оттого в ней чувства два
Боролись часто. Торжества
Безоблачного мы не встретим
И в этом случае: любя
Детей, она казнит себя.

Хотя и предлагал в Сорренто
Жене поехать генерал
(Ему давала право рента
Жить там, где местность он избрал),
Хотя родные Кириены
Надеялись, что перемены
Стран, настроений и путей
Помогут излечиться ей
От дикой мысли стать актрисой,
Кузины, любящие глушь,
Решили жить в глуши, и муж
Отчасти рад: сановник лысый
Еженедельно день-другой
Мог проводить вдвоем с женой.

Héléne, в деревню уезжая,
Удачно меры приняла,
Чтоб ни одна бездушь чужая
На дачу к ней не забрела:
Безличные несносны лица,
Коварна смокинга петлица,
Где на бессердцевой груди
Гвоздику вянуть пригвоздив,
Глупит, сюсюкает, картавит
Гальванизированный фат.
Beau-mond — как некий халифат,
Где вкусами безвкусье правит,
Где от девиц, от рома ли,
Волочит ногу ramoli…[10]

Héléne росла на дальнем юге
В именье дяди-старика
Без вдохновительной подруги,
Без родственного языка,
Без материнской несравнимой,
Теоретически-любимой,
Единой ласки, без отца,
Без образного образца…
Трех лет ей не было, как спали
Уже родители в земле,
В большой усадьбе при селе.
Ах, двадцать девять лет опали
С тех пор, как почиют в гробах
Родные листья на дубах.

Ее дубы! У них спросить бы
О многом, памятном лишь им:
О днях до горестной женитьбы,
О спальне с шелком голубым,
Об одиночестве духовном,
Телесном, — всяческом, — о ровном
Теченьи весен, лет и зим,
Чей ровный плеск невыразим,
О брате матери — о дяде,
Больном печальном старике,
С бессменной книгою в руке
Сидящем у окна, о взгляде
Его помимном и немом,
Как весь — теперь сгоревший — дом.

Росла одна и, кроме Феклы
И англичанки Харингтон,
Не отражали в доме стекла
Ни одного лица. Ни стон,
Ни смех людской не долетали
В заклятый круг ее печали.
Когда ж ей стало десять лет,
От мисс остался только след:
Язык английский, строфы Шелли,
Любимого поэта мисс,
И аткинсоновский «Ирис»,
Что впитан спальней. Неужели
Воспоминаний смолк черед,
Их нет, и жизнь спешит вперед?

Как будто нет. А впрочем… впрочем,
Дай вспомнить: кажется, что есть
И внучки дядя бедный — вотчим.
Он в гувернеры взят — прочесть
Курс гимназический. Он учит
Родному языку и пучит
Глаза, когда ребенок вниз
Сойдя, «Прошу вас» в «If you pleas[11]»,
Забывшись, превратит. Филолог,
За нежность к Герцену, изъят
Со службы, обучать был рад
По совести, и честно долог
Урок учителя. Лет в семь
Она прошла по классам всем.

В семнадцать лет она узнала
Все то, что удалось узнать,
Из юношеского журнала
Стараясь тщетно жизнь понять.
Ну как же можно тут резвиться,
Когда не более, чем тридцать,
Во всем именье было книг:
Книг не выписывал старик,
Довольствуясь своей бессменной,
Единственной, чей переплет
Он неизбежно клал в комод,
Упрятывая в сокровенный
Потайный ящик. Что за том
Был то, никто не знал о том.

Она не раз его просила
Купить ей книг (не про Ягу!)
И получала только мыло
И от Балабухи нугу…
Он говорил слов десять в месяц
(Сюжет веселенький для пьесец!)
И за семнадцать лет пять раз
Впрягались кони в тарантас,
Хотя был Киев верст за восемь…
На слезные ее мольбы
Добряк пожевывал грибы
И говорил несвязно: «Озимь
Поспеет — будет», и затем
Ставал на две недели нем.

Немудрено, когда Фостирий
Вдруг появился в их дыре
(Их дом был отдан штаб-квартире
На срок маневров на Днепре)
И познакомилась с ним Лена,
Отчаявшаяся от тлена
Обставшего, немудрено,
Что ею было решено
Принять немедля предложенье,
Чтоб только жизнь переменить,
Порвав с живой трупарней нить,
И броситься в изнеможеньи,
Раз выхода иного нет,
Пожалуй, даже в высший свет!..

…Они живут уже пол-лета,
Отбросив всякий этикет.
Гоняют шарики крокета,
Почти влюбленные в крокет…
Простые ситцевые платья
Зовут в зеленые объятья
К ним расположенных ветвей,
Их увлекает соловей,
И сравнивать то со Ржевусской,[12]
То с Зембрих северный комок,
Что так очаровать их мог,
Они не в шутку любят: русской
Душе доступно чувство то:
Она — прозрачнее Vatteau.

Как хорошо из душной спальни
В оранжевый росистый час
Бежать, смеясь, к мосткам купальни,
Быть светской куклой разучась…
Как хорошо в воде прохладной,
Любуясь кожей шоколадной,
Стянувши в узел волоса,
Плескаться добрых полчаса…
Как хорошо ловить руками
Неуловимо карася,
И вновь, и вновь воды прося,
Купальню оплывать кругами.
В воде привольно и свежо…
Как молодо! Как хорошо!

А разве плохо, крикнув Груню,
Идти «по ягоды-грибы»
В июне и в леса к июню
Навстречу, может быть, судьбы?…
А разве плохо ледовые
На сыроежки рядовые
С почтеньем осторожно класть?…
Смеясь над мухомором всласть?…
И, перепачкавшись в чернике,
Черникой зубы почернить,
И, утеряв тропинки нить,
Поднявши до колен туники,
Болотничать до тьмы в лесу,
Приняв за зайчика лису?…

Пять дней в неделю были днями,
А два совсем ни то — ни се:
Он приезжал, и вмиг тенями
Вокруг подергивалось все…
Смолкали ветреные шутки,
Собаки забивались в будки,
На цыпочках ходил лакей,
И веял над усадьбой всей
Дворцовый сплин. И наши девы,
Меняя в день пять раз костюм
И слушая «высокий» ум,
Ныряли грезами в напевы
Уже грядущих дней пяти,
Воззвав ко времени: «Лети!»

Но обескрыленное время,
Казалось, улыбалось зло,
Постукивало скукой в темя
Хозяек молодых, ползло.
Однако, к полдню воскресенья
Зачатки явны окрыленья,
И только подан лимузин.
Оно над рощицей осин
Уже выращивает крылья.
Когда же скроется авто,
В какую высь оно зато
Взлетает, выйдя из бессилья,
И снова жизнь глазам видней,
Ушам слышней… хоть на пять дней!

Елена в парк идет. Олунен
И просиренен росный парк.
В ее устах — прозрачный Бунин,
В ее глазах — блеск Жанны д'Арк…
А Кириена за роялем,
Вся преисполнена Граалем,
Забыла про кузину Lugne,
А Lugne вошла душой в июнь…
Она вошла и растворилась
В олуненной его листве
И, с думою о божестве,
Присела у пруда. Свершилось:
Она увидела в тени
Дубовой грустные огни.

Не поняла сначала — что там,
И только грусть их поняла
И, внемля отдаленным нотам
Рояля, думала: «Что мгла
Таит? откуда эти блики?
Что за сияющие всклики?
Как их печальна бирюза!»
И вдруг постигла: то — глаза!
Не испугалась: были жданны.
Немного вздрогнула: уже!
Ее костюма неглиже
Не вспомнилось. Как чувства странны!
Как пахнет белая сирень!
И эта ночь — как лунный день…

Леандр спросил: «Как ваше имя?»
Елена отвечала: «Lugne»…
И было третье нечто с ними:
Луна расплавленная — лунь…
Вдали играла Кириена,
И таяла сонаты пена,
И снова вдруг Леандр спросил:
— Кто вас лишил так рано сил? —
И не ответила Елена…
И наступила тишина,
Их встречею поражена…
В кустах шарахнулась измена…
В испуге ухнула сова…
И Lugne шепнула: «В тридцать два»…

И вмиг опомнилась, и едко
Спросила: «Что угодно вам?»
Он встал, — глаза хлестнула ветка.
Он фразы не нашел словам…
И подошел к ней, скромный, стройный,
Желанный и ее достойный,
Из их родного далека
Знакомый многие века…
— Не узнаешь? — спросил. Хотела
Ответить «да», сказалось «нет», —
И омрачился лунный свет,
И в краску бросило все тело…
— Не узнаешь? Мечту свою?… —
И Lugne шепнула: «Узнаю…»

Шепнула и… проснулась. В парке
Лунела сыро тишина,
И были нестерпимо ярки
Подробности лесного сна.
Дом спал. Давно умолкла Кира.
И потому, что было сыро
И поздно, Lugne пошла домой,
Все повторяя: «Мой ты… мой…»
И с той поры в душе Елены
Неповторимые глаза;
В слезах молясь на образа,
Она их ощущала плены,
И предвкушенная любовь
Окрашивала жизни новь.

Riene с широкими глазами
Еленин выслушала сон
И побледневшими устами:
— Леандр… Леандр… Но кто же он? —
— Он мысль моя! — и Кириена,
Пугаясь странного рефрена
В устах кузины, с этих пор
Не заводила разговор
Про этот бред. И Lugne молчала,
Меж тем, все думая о сне,
Сама с собой наедине
Припоминала все сначала,
И явью сон готов был стать,
Но вдруг все путалось опять…

Уже и день Преображенья,
А там пора и по домам
На молчаливые сраженья —
Уделы девствующих дам…
Обидно ехать из деревни,
Когда все краше ежедневней
Простерший листья старый клен,
Как гусьи лапы на балкон,
Когда нагроздена рябина
И яблонями пахнет сад,
Когда ряд пожен полосат,
И золотеет паутина,
Когда в настурциях газон,
Но Петербург сказал: «Сезон».

В ее руках — одна неделя,
А там она сама в руках
Не упоительного Леля,
А мужа в английских усах…
Lugne с Кирой жадно ловят миги
И, отложив на время книги,
С утра до ночи по лесам,
Внемля крылатым голосам,
Блуждают в полном упоеньи,
Поблекнувшие от тоски,
Целуя желтые листки,
И, жниц усталых слыша пенье,
Сочувствуя судьбе крестьян,
Готовы сами в сарафан…

В лесу, над озером, на горке,
Белеет женский монастырь,
Где в каждой келье, точно в норке,
Прокипарисенный пустырь.
Там днем — молитвы покаянья,
Смиренье, кроткость, воздыханья,
Души и тела тяжкий пост…
Но не для всех тот искус прост,
Не все покой приемлют души,
Не все покорствуют-тела, —
Творятся тайные дела,
Слова протеста слышат уши,
И видел восходящий день
Шарахающуюся тень…

Подруге предлагает Кира
Пройтись когда-нибудь пешком —
Беру клише — «в обитель мира»,
С котомкою и с посошком,
Как ходят толпы русских странниц,
Что для вертушек и жеманниц
Из города совсем смешно,
Но радостью озарено
Для наших милых богомолок.
И, не откладывая план, —
На удивление крестьян, —
Они выходят на проселок
И лесом, уходящим вспять,
Идут в лаптях верст двадцать пять.

В котомках хлеб, с водою фляжка.
В глазах и подвиг, и восторг.
Люба им каждая букашка,
Чужд жизни суетливый торг.
И нет следа от светской дамы
В крестьянке, слушающей гаммы
Лесов, будящих в ней экстаз,
С подъятой к небу синью глаз.
Их занимает каждый шорох.
Их привлекает каждый куст.
Впивай улыбку этих уст!
Впивай улыбку в этих взорах!
И если скажешь: «Что ж, каприз», —
За этот дам я первый приз…

Каприз! Что значит это слово?
Ты только вникни глубже в суть!
Ужели ничего иного
Не можешь ты в него вдохнуть?
Каприз капризу рознь. Все в свете
Каприз, пожалуй… Но и дети
Оттенки могут различить.
Каприз ведь и больных лечить,
Быть музыкантом, адвокатом,
Любить вот эту, а не ту,
В уродстве видеть красоту
И апельсин сравнить с закатом…
Не в том вопрос — в ком смех иль стон,
Вопрос: нам нравится ли он?

— Riene! ты, друг мой, не устала? —
— Немного, Lugne. А ты? — Чуть-чуть. —
Прохладнее к закату стало,
Уже кончается их путь.
Они мечтают о ночлеге.
Навстречу едут: две телеги.
— Далеко ль до монастыря? —
— Еще не выблеснет заря,
Как вы дойдете. За оврагом
Тропинка вправо от села. —
Lugne белкой скачет, весела,
Ей Кира вторит бодрым шагом.
Березки встали в ряд невест.
А вот блестит церковный крест.

Так шли они. Шла служба в храме.
Помылись наскоро, и — в храм,
Стоящий в соснах, точно в раме,
Прекрасней всех на свете рам.
В тот день паломников не видно,
Что, впрочем, вовсе не обидно:
Молитва любит меньше глаз.
Блажен, кто жар молитвы спас,
Кто может искренне молиться
И смысл молитвы разуметь!
В лучах зари лампадок медь
Оранжевеет, и столица
Со всем безверием своим
Отвратна путницам моим.

Поют на клиросе монашки,
И попик седенький чуть жив,
Свершает службу. «Грех наш тяжкий», —
Вздыхает старица, сложив
В дрожащий крест руки пергамент,
Угаслым взором на орнамент
Взирая, точно в нем сам бог,
И эхо удлиняет вздох.
По церкви вьется синий ладан,
И, как в тумане голубом,
Елена прислонилась лбом
К холодным плитам. Вдруг отпрядан
В смятеньи Кириены взгляд,
Чуть обернувшейся назад.

Елена встала. — «Lugne, родная,
Прости, но ты назад взгляни»…
И, легкий возглас испуская,
Елена видит: те огни!
Да, это он, — но стой исправней,
Не вздрагивай! — знакомец давний,
Чье имя точно, олеандр,
Гость сна в сирени — он, Леандр!
— Его ты знаешь? — Знаю вечно! —
— Но кто же он? — Он мысль моя! —
— Прости, не понимаю я…
Lugne, ты больна? — Riene сердечно
Глядит в глаза ее. Но прочь
Helene из церкви: «В ветер! в ночь!»

За ними — он. Они — аллеей,
Ведущей к озеру. Челнок,
Со смятою на дне лилеей,
Воткнулся в розовый песок!
Челнок столкнуть старалась тщетно
Riene, пока вдруг незаметно,
Но, твердой подчинен руке,
На гофрированном песке
Не сполз на озеро. Взглянула:
Леандр пред ними, шляпу сняв:
— Простите, может быть, неправ,
Что я без разрешенья… — Гула
Вечерний ветер нес волну,
И кто-то молвил: «Обману…»

Она смотрела, не мигая,
Не отрывая росных глаз,
Как грусть его, ей дорогая,
Из глаз Леандровых лилась.
Молчала Кира в потрясеньи,
Вбирая отблески осеньи,
И зеркалом спала вода,
И были миги, как года.
Потом все трое сели в лодку
И, ни о чем не говоря,
Туда поплыли, где заря
Сгорала — к дальнему болотку.
Не слышал этот вечер слов.
Закат был грустен и лилов.

Они проснулись на восходе,
Их к полдню встретил старый дом.
Сердца исполнены рапсодий:
Ушли вдвоем, пришли втроем.
В пути сдружились как-то сразу:
За фразою бросая фразу,
За смехом смех, за взглядом взгляд, —
Друг другом каждый был объят.
Писать друг другу слово дали
Все трое, дали адреса,
Запоминая голоса,
И, распрощавшись, долго в дали
Полей смотрели, где он шел —
Велик и мал, богат и гол.