ПТИЦЕЛОВ
С ладонью ищущей, с открытым лбом
я подошел к немилосердным дням.
Стучусь тик-так, стучусь бим-бом:
не впустите ли вы меня?
– Ты птицелов а мы богатых ждем.
богатых духом или кошельком.
Ступай скорей в Господен дом,
ляг в уголок слепым комком.
Не колоннад обманчивый устой,
не портиков позорная резьба:
храм подлинный есть дом простой,
без красного угла изба –
приют последний, страшная страна,
пристанище божественной души,
пустое как сама она
иль как без сердца камыши.
С тобой да будет Повелитель сил,
прошений не приемлющий вовек. –
Дней словеса я оросил
горохом из под теплых век.
И я бежал и был освобожден:
без сердца днесь – о радость, господин! –
для нового житья рожден –
с тобой, с тобой, один.
1. «О нехорошем горе несуразном…»
О нехорошем горе несуразном
ломаем перья, голосом ноем.
Но как сказать о счастье безобразном,
о счастье патетическом своем?
И не моими ль рыбьими словами
изобразить веселые дела:
как божий раб куражился над львами,
как совесть закушала удила:
как лещ сигая по водопроводу
рапортовал и плакал впопыхах
а сонмы туч пошли, шумя про воду
и дождик пал и шелком садик пах.
Не забывайте перстень Поликрата:
ведь незабвенная моя душа
вконец раздета, брошена двукраты,
и вот вернулась, тяжело дыша.
И вот она без надоедной тины
и несказуемо упрощена
как отоприте блудного детины,
как вмиг раскаявшаяся жена.
Сказать о всем претрудно и не время.
О ненавистная, ложись душа!
Взвали на грудь возлюбленное бремя
и вновь прижми – не спя и не дыша.
2. «Не думайте чтоб добрые деянья…»
Не думайте чтоб добрые деянья
всегда бывали вознаграждены.
Нет, не всегда сторицей подаянье
возмещено старателям денным.
И не всегда за преступленье кара
на провинившегося с небеси
дабы поползновения Икара
подтаяли и сверзились без сил.
Разочаровывают справедливых
фемидины сокрытые глаза.
Обычный суд пожаловал счастливых
презрительность несчастным отказав.
Клонитесь, ивы гибнущего мира,
раскапывайся, тощая руда.
Скажи, диалектическая лира,
о не осуществившихся трудах.
Воркуй нежней, родная голубица,
метрическая грустная игра.
Поет кларнет, гармония клубится,
развертывается большой парад.
Восходит лес, любовно возвращенный,
в кустах перекликается добро,
блестит на пальце перстень возвращенный,
слагает крылья посрамленный рок.
Эстафетный бег являет взорам
зрелище, которому найти
невозможно равного; с которым,
муза, не тебе ли по пути?
Муза, ты бродячему сюжету
передачи факела верна.
Если ты о жизни скажешь свету –
об огне ты говорить должна.
Наши там отмечены стоянки,
Точные намечены места.
Под пятой – зеленые полянки,
над челом – святая пустота,
На местах законно неизменных,
на песках дорожки круговой,
бегуны команд четверочленных
думают о славе групповой.
И когда по звуку пистолета
выпущена первая стрела –
в кулаке зажата эстафета,
плотный пламень, дружные дела.
Впереди же, руку приготовя,
поджидает вполуоборот
переемщик, полный свежей крови,
взгляд назад, а тело наперед.
У того, который в беге ныне,
гром в висках; в мутящемся мозгу
мысль одна, оазисом в пустыне:
я дойду, сойти я не могу.
Он бежит, совсем уже кончаясь,
припадая к матери сырой;
и молчит, почти совсем отчаясь,
зрителей сочувствующий рой.
Нет: другой, сосредоточь вниманье,
твердый светоч ловко получи,
таинство сверши перениманья…
Замолчи, о муза, замолчи!
Из груди до горла – сердце наше
радости решительным броском,
слез неупиваемая чаша –
из груди до горла, быстрый ком.
На траву он валится, распятьем
руки он раскидывает: в гроб
он стремится к теплому разъятью
земляных и гнилостных утроб.
Все мы гости праздника земного,
в землю мы воротимся домой.
Торжеству квадратная основа –
я, мой сын, мой внук и правнук мой.
Я хочу тебя увидеть, правнук,
не хочу я скоро умереть,
мне бы жить примерно, жить исправно,
чтобы очень медленно стареть.
Век хочу исполнить Тицианов,
девяносто девять здешних лет;
если ж надо мне покинуть рано
этот глупый но приятный свет
не прошу я горя после жизни,
умоляю: траур упраздни;
легким смехом на обильной тризне,
шумом театральным помяни.
И когда я буду за барьером,
честь воздайте мне ядром, шестом,
и копьем, и диском, и барьером
даже в поколении шестом.
Я тебя люблю, благое лето;
хорошо, что не умрешь со мной.
Я сойду, отдавши эстафету
новым слугам прелести земной.
На что нам чудеса! Когда б ослепли мы,
когда бы слышать перестали –
мы к бурям бы рвались из медленной тюрьмы
и о пожарах бы мечтали.
Но несказанный шар сейчас осветит нас,
и знак подаст; и звуки встанут.
И будет слышать слух, и будет видеть глаз,
а ночь и глушь в могилу канут.
Каких чудес желать? Ведь их не может быть:
они уже у нас и с нами.
О том чтоб не заснуть. О том чтоб не забыть.
О том чтоб не забыться снами.
Ознобов и бессонниц тайных
нас утомляет череда
сцепленьем слов необычайных
не оставляющих следа.
Средь ночи добровольно пленной
при поощреньи щедрой тьмы
мы пишем письма всей вселенной,
живым и мертвым пишем мы.
Мы пишем как жених невесте,
нам перебоев не унять,
чужим и дальним шлем мы вести
о том чего нельзя понять.
Мы прокричим, но не услышат,
не вспыхнут и не возгорят,
ответных писем не напишут
и с нами не заговорят.
Тогда о чем же ты хлопочешь,
тонический отживший звон,
зачем поешь, чего ты хочешь,
куда из сердца рвешься вон?
Всем привет! Мудрец не знает ничего,
опыт нам не прибавляет ничего.
Время льется как холодная вода –
не дает, не отнимает ничего.
Солнце всходит и заходит, день исчез;
человек не понимает ничего.
Месяц всходит и заходит, день настал;
человек не вспоминает ничего.
Лжет язык любви, хвалу выводит льстец;
слово лжи не объясняет ничего.
В этих бейтах злую правду видишь ты:
ах! и правда не меняет ничего.
Слушай, слушатель! назойливый редиф
ключ всего тебе являет: ничего.
Незаслуженное чудо
ожидает за углом
тех которым очень худо.
Обогни стоячий дом.
Усмири треножный трепет
в шумной и большой груди.
Удержи сердечный лепет.
Темный угол обойди.
Воцари в спокойном сердце
золотую пустоту,
победи в пустынном сердце
кровяную суету.
Темный угол, угол дома
обойди и обогни.
Грянули раскаты грома,
брызнули его огни.
Тех которым было худо
белым счастьем обожгло.
Неожиданное чудо
не случиться не могло.
