Даниил Хармс - Том 1. Авиация превращений

Девица, женщина, жена, вдова, дитя и Марфа
пугались Римы глаза кар
кого прикрыла тетя арфа
бледнели щёки с плечь сходил загар
кого тянула посмотреться в доску
щемила в рёбрах благодать
и дети чуя тоску
садились на кровать

Деньги время берегут
люди к поезду бегут
громко колокол гудит
паровоз уже дудит
морду поднял семафор
поезд поднял разговор
слышен стали грустный стон —
звон вагона об вагон
и поддакиванье шпал —
значит поезд побежал.
Быстро дышит паровоз
дама дремлет спрятав нос
лампа в пол бросает свет
спит военный — впрочем нет —
он лишь в даму сотый раз
устремляет светлый глаз
на него взглянуть велит.
Дама ножкой шевелит.

Старик умелою рукою
Пихает в трубочку табак.
Кричит кукушка над рекою,
В деревне слышен лай собак.

и в гору медленно вползая
Скрипит телега колесом,
Возница воздух рассекая
Махает сломанным кнутом

И в тучах светлая Аврора
Сгоняет в дол ночную тень.
Должно быть очень очень скоро
Наступит новый, светлый день.

Прийдя к Липавскому случайно,
Отметил я в уме своем:
Приятно вдруг необычайно
Остаться с девушкой вдвоем.

Когда она пройдет воздушной
Походкой — ты не говоришь;
Когда она рукой послушной
Тебя коснется — ты горишь;

Когда она слегка танцуя
И ножкой по полу скользя
Младую грудь для поцелуя
Тебе подставит, — то нельзя

Не вскрикнуть громко и любезно,
С младой груди пылинку сдуть,
И знать, что молодую грудь
Устами трогать бесполезно.

Маша моделями вселенной,
выходит физик из ворот.
И вдруг упал, сломав коленный
сустав. К нему бежит народ.
Маша уставами движенья,
к нему подходит постовой.
Твердя таблицу умноженья,
студент подходит молодой.
Девица с сумочкой подходит,
старушка с палочкой спешит.
а физик все лежит, не ходит,
не ходит физик и лежит.

Кондуктор чисел, дружбы злой насмешник,
О чем задумался? Иль вновь порочишь мир?
Гомер тебе пошляк, и Гёте — глупый грешник,
Тобой осмеян Дант, — лишь Бунин твой кумир.

Твой стих порой смешит, порой тревожит чувство,
Порой печалит слух иль вовсе не смешит,
Он даже злит порой, и мало в нем искусства,
И в бездну мелких дум он сверзиться спешит.

Постой! Вернись назад! Куда холодной думой
Летишь, забыв закон видений встречных толп?
Кого дорогой в грудь пронзил стрелой угрюмой?
Кто враг тебе? Кто друг? И где твой смертный столб?

Вот сборище друзей, оставленных судьбою:
Противно каждому другого слушать речь;
Не прыгнуть больше вверх, не стать самим собою,
Насмешкой колкою не скинуть скуки с плеч.

Давно оставлен спор, ненужная беседа
Сама заглохла вдруг, и молча каждый взор
Презреньем полн, копьём летит в соседа,
Сбивая слово с уст. И молкнет разговор.

Скрепив очки простой веревкой, седой старик читает книгу.
Горит свеча, и мглистый воздух в страницах ветром шелестит.
Старик, вздыхая гладит волос и хлеба черствую ковригу,
Грызет зубов былых остатком и громко челюстью хрустит.

Уже заря снимает звезды и фонари на Невском тушит,
Уже кондукторша в трамвае бранится с пьяным в пятый раз,
Уже проснулся невский кашель и старика за горло душит,
А я стихи пишу Наташе и не смыкаю светлых глаз.

Когда оставленный судьбою
Я в двери к вам стучу друзья
Мой взор темнеет сам собою
И в сердце стук унять нельзя
Быть может радости движенья
Я вам собой не принесу
В груди, быть может, униженья
Насмешек ваших не снесу
Быть может приговор готовый
Моих друзей гремел не раз
Что я в беде моей суровой
Быть может не достоин вас нелеп
Толпу забот и хлад судеб
<…>

Однажды утром воробей
ударил клювом в лук-пырей.
И крикнул громко лук-пырей:
«Будь проклят птица-воробей!»
Навеки проклят воробей,
от раны чахнет лук-пырей.
И к ночи в мёртвый лук-пырей
свалился мёртвый воробей.

Стучался в дверь Антон Бобров.
За дверью, в стену взор направив,
Мария в шапочке сидела.
В руке блестел кавказский нож,
часы показывали полдень.
Мечты безумные оставив,
Мария дни свои считала
и в сердце чувствовала дрожь.
Смущен стоял Антон Бобров,
не получив на стук ответа.
Мешал за дверь взглянуть тайком
в замочной скважине платок.
Часы показывали полночь.
Антон убит из пистолета.
Марию нож пронзил. И лампа
не светит больше в потолок.

Однажды один человек, чувствуя голод, сидел за столом и ел котлеты,
А рядом сидела его супруга и все говорила о том, что в котлетах мало свинины.
Однако он ел, и ел, и ел, и ел, и ел, покуда не почувствовал где-то в желудке смертельную тяжесть.
Тогда, отодвинув коварную пищу, он задрожал и заплакал.
В кармане его золотые часы перестали тикать.
Волосы вдруг у него посветлели, взор прояснился,
Уши его упали на пол, как осенью падают с тополя желтые листья,
И он скоропостижно умер.

Памяти разорвав струю,
Ты глядишь кругом, гордостью сокрушив лицо.
Имя тебе — Казимир.
Ты глядишь, как меркнет солнце спасения твоего.
От красоты якобы растерзаны горы земли твоей.
Нет площади поддержать фигуру твою.
Дай мне глаза твои! Растворю окно на своей башке!
Что ты, человек, гордостью сокрушил лицо?
Только мука — жизнь твоя, и желание твое — жирная снедь.
Не блестит солнце спасения твоего.
Гром положит к ногам шлем главы твоей.
Пе — чернильница слов твоих.
Трр — желание твое.
Агалтон — тощая память твоя.
Ей, Казимир! Где твой стол?
Якобы нет его, и желание твое — Трр.
Ей, Казимир! Где подруга твоя?
И той нет, и чернильница памяти твоей — Пе.
Восемь лет прощелкало в ушах у тебя,
Пятьдесят минут простучало в сердце твоем,
Десять раз протекла река пред тобой,
Прекратилась чернильница желания твоего Трр и Пе.
«Вот штука-то», — говоришь ты, и память твоя — Агалтон.
Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь руками дым.
Меркнет гордостью сокрушенное выражение лица твоего,
Исчезает память твоя и желание твое — Трр.

Господи пробуди в душе моей пламень Твой.
Освети меня Господи солнцем Твоим.
Золотистый песок разбросай у ног моих,
чтобы чистым путем шел я к Дому Твоему.
Награди меня Господи Словом Твоим,
чтобы гремело оно, восхваляя Чертог Твой.
Поверни Господи колею живота моего,
чтобы двинулся паровоз могущества моего.
Отпусти Господи тормоза вдохновения моего.
Успокой меня Господи
и напои сердце моё источником дивных Слов Твоих.