Г.Ф.Устинов, в пору повседневного общения поэта с которым был создан «Пантократор», год спустя отмечал: «Человек — Гражданин мира — вот есенинский идеал, коллективное творческое всех во всем — вот идеал есенинского строительства мирового общежития. В „Пантократоре“ <…> Есенин больше всего сказался как революционер-бунтарь, стремящийся покорить к подножию Человека-Гражданина мира не только Землю, но и весь мир, всю природу. Он верит в неисчерпаемый источник человеческих сил и талантов, верит в непобедимую силу коллективного творчества, — силу, которая, если захочет, то может вывести Землю из ее орбиты и поставить на новый путь…» (газ. «Советская Сибирь», Омск, 1920, 1 февраля, № 23(94): Лит. прил. № 2).
Эти слова вполне соответствуют дневниковой записи (от 6 марта 1919 года) другого собеседника Есенина того времени — И.В.Репина: «Москва. „Люкс“, двенадцать часов ночи. Идет горячий спор о революции. Нас шесть человек. Сергею Есенину охота повернуть земной шар. Нашу русскую зиму отодвинуть на место Сахары, а у нас цвела бы весна: цветы, солнце. И все прочнее в нем горит поэтический огонь… Он живой, славный малой» (РГАЛИ, ф. И.В.Репина; разыскание В.В.Базанова).
По выходе второго сборника «Конница бурь» «Пантократор» был мимоходом выделен С.Ф.Буданцевым: «Поэма „Пантократор“ Сергея Есенина несравненно лучше „Небесного барабанщика“, не оттого ли, что лиричнее? Худшая часть — первая — плоха именно от насыщения ее несвойственной поэту патетикой и восклицаниями» (журн. «Художественное слово», М., 1920 (на обл.: 1921), № 2, с. 63).
Соратники Есенина по имажинизму вскоре стали использовать строки его поэмы в своих эссе для подкрепления тех или иных суждений. Так, А.Б.Мариенгоф открыл главку «В чреве образа» своего трактата об имажинизме следующими словами: «Поэтическое произведение, имеющее право называться поэмой и представляющее из себя один обширнейший образ, можно сравнить с целой философской системой, в то же время совершенно не навязывая поэзии философских задач, а ряд вплотную спиной к спине стоящих образов — с философскими трактатами, составляющими систему.
Для вящей убедительности я считаю возможным процитировать из поэмы „Пантократор“ С.Есенина место, почти удовлетворяющее колоссальным требованиям современного искусства <следуют первые три строфы второй главки поэмы>» (в его кн. «Буян-остров: Имажинизм», М., 1920, с. 15–16; авторская дата — «Май 1920»).
В июне 1920 года (авторская дата) И.В.Грузинов рассуждал: «Имажинизм — поэзия космическая. <…> Космическое в некоторых произведениях С.Есенина выявляется с особой торжественностью, с торжественностью народного праздника <приведены финальные четыре строки „Пантократора“ в первоначальной редакции>» (в его кн. „Имажинизма основное“, М., 1921, с. 19–20).
В свою очередь, Р.Ивневу отрывки из «Пантократора» понадобились для психологической характеристики Есенина: «Тебя нельзя не любить. Было бы дико отрицать твой талант. Но из бархата твоих „лапок“ часто высовывается этот убийственный железный коготок. Под славянскою маской, даже не маской, а кожей — „душное черное мясо“ татарского всадника.
Недаром тебе так хочется с чисто-татарской жестокостью „лошадиную морду месяца / / Схватить за узду лучей“. <…> Недаром ты сознаешься: „Не молиться тебе, а лаяться / / Научил ты меня, Господь“. Вот это твое нутро, твоя жизнь, твоя правда» (в его кн. «Четыре выстрела в Есенина, Кусикова, Мариенгофа, Шершеневича», <М., 1921>, с. 9).
Этот эскиз есенинского «психологического портрета» своей камерностью заметно контрастировал, например, с мнением Н.Н.Асеева, в то время близкого футуризму. Рецензируя Т20, Асеев, в частности, писал: «…всюду озлобление и жестокие голодные глаза. Всюду ненависть и недоверие одних — защищающих старое, и сухое невольно-схематическое (о, чтобы не сойти с ума!) расчетливое (1/4 ф<унта> хлеба в день на человека) „военное положение“ других. Что же делать среди этого кошмара реальности поэту? Удалиться ли в мнимые романтические <сны> о более „гуманных временах“? Или опроститься до рычания звериного, выжимаемого из горла, перехваченного рукою жизни. Если нет песни — пусть будет хрип; нет молитвы — пусть будет лай… <приведена вторая строфа „Пантократора“> Но и этот хрип, и этот лай, обвеянные внутренней певучей верой в жизнь и ее радуги, в жизнь, к которой ближе и ближе нас тащит „красный конь“ зари — одно из лучших стихотворений сборника, которое мы приводим целиком <следует четвертая часть „Пантократора“>» (газ. «Дальневосточная трибуна», Владивосток, 1921, 12 февраля, № 16).
Те же строки о красном коне П.В.Пятницкий квалифицировал в социологическом плане: «Не есть ли это ожидание какой-то народнической революции? В этом нет правильности даже и исторических перспектив» (журн. «Грядущее», Пг., 1921, № 1/3, с. 62; подпись: Кий).
В печати русского зарубежья 1921–1922 годов «Пантократор» фигурировал лишь мимолетно — например, в статьях Б.Ф.Соколова (газ. «Воля России», Прага, 1921, 14 января, № 102) и А.Ветлугина (Нак., 1922, 4 июня, № 57: Лит. прил. № 6; вырезка — Тетр. ГЛМ).
Более поздние обращения советской критики к поэме, как правило, были связаны со ст. 7–8; их обсуждали П.Д.Жуков (журн. «Зори», Пг., 1923, № 2, 18 ноября, с. 10), А.Б.Селиханович (Бак. раб., 1924, 25 сентября, № 217; вырезка — Тетр. ГЛМ), С.Б.Ингулов. Последний указывал в рецензии на Б. сит.: «Молитва — самый распространенный образ у нашего поэта. <…> И потому совсем непонятным является неожиданный возглас поэта: „Не молиться тебе, а лаяться / / Научил ты меня, Господь“. Не доказано это. Человек на протяжении сотни страниц азартно бьет поклоны — и вдруг такое святотатственное заявление. <…> Непонятно только, почему советский Госиздат ведет дружбу с этим богобоязненным болтуном и так любовно издает в изящном томике мечты и думы о неудавшейся уголовной карьере, выродившейся в занятие ханжеской поэзией» (газ. «Звезда», Минск, 1925, 2 августа, № 175; вырезка — Тетр. ГЛМ). Тогда же В.А.Красильников, имея в виду ст. 11–12 поэмы, иронизировал относительно «способа осуществления… грандиозной революции — оказалось, что расходившаяся метла в его <Есенина> умелых руках эту революцию осуществит легко» (ПиР, 1925, № 7, октябрь-ноябрь, с. 121).
Замечаний собственно о поэтике «Пантократора» было немного. И.В.Грузинов, говоря о «примерах конструкции фразы без глагола, зачастую великолепных» в творчестве имажинистов, первыми привел ст. 21–22 из «Пантократора». Далее он писал: «Иногда глагол, подобно акушеру, помогает рождению образа. Организует образ. Резче и определенней очерчивает его. Примеры <ими стали ст. 33–34>» (в его кн. «Имажинизма основное», М., 1921, с. 8). По мнению Н.Н.Асеева, футуризм несомненно повлиял на поэтику Есенина-имажиниста: «…Есенин откидывает часто предлоги по Бурлюку: „Хвостом земле ты прицепись“ <…>; самые лучшие строки построены по принципу того сложного примитива — сближения логически несоизмеримых понятий, которые озаряют внезапным огнем свежести и нового угла зрения мир. Это способ футуристов..» (газ. «Дальневосточная трибуна», Владивосток, 1921, 12 февраля, № 16).
Пантократор (греч.) — всевластитель, вседержитель. Эти слова, строго говоря, следовало бы писать здесь с прописных букв — богоборческие строки Есенина, о которых уже шла речь выше, свидетельствуют, что заголовок поэмы, без сомнения, связан со Христом. Действительно, в куполах византийских храмов (в частности, Софии Киевской) помещалось иконографическое изображение Христа, получившее (еще в IX в.) именование «Пантократор». Византинист Т.Метьюз так описывает это поясное изображение композиционно:
«Держа Евангелие в левой руке и благословляя правой, Христос смотрит вниз через своего рода окулюс, в обрамлении которого часто используется мотив радуги» (сб. «Восточнохристианский храм: Литургия и искусство», СПб., 1994, с. 7). Лик киевского Пантократора, согласно искусствоведу Е.Джордани, характеризуется следующим образом: «Правильные, строгие черты лица, чело, внушающее страх <…> — это означает суровость, неприступность и неумолимый, праведный гнев Вседержителя, вызывающий в том, кто на Него смотрит, страх перед заслуженной карой» (цит. по сб. «Восточнохристианский храм…», с. 8–9). Не исключено, что строки «Не молиться тебе, а лаяться…» не в последнюю очередь навеяны иконографией Христа-Пантократора.
Впрочем, Г.Ф.Устинов расшифровывал заглавие есенинской поэмы как «вечное вращение, вечное движение вперед» (газ. «Советская Сибирь», Омск, 1920, 1 февраля, № 23(94): Лит. прил. № 2). Может быть, это объяснение критик слышал от самого автора. Такой образ вполне мог явиться у Есенина при посещении храма с купольным изображением Христа-Пантократора и рассматривании последнего — ведь для этого нужно было запрокинуть голову… А это безусловно дает некое ощущение вращения пространства храма в целом и человека вместе с ним.
