Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Задумчивый, тревожный, молчаливый,
В тени дубрав блуждая как во сне,
Своей тоской печальной и счастливой
Томился он в блаженной тишине.
(Живых страстей приют красноречивый —
Уединенье нравится и мне.
Точней — уединенье не монаха,
А нежащегося в гареме шаха.)

«Когда, Любовь, о божество весны,
Сливаешь ты покой и упоенье, —
Ты царствуешь! Тебе покорены
Блаженство и святое вдохновенье!»[28]{428}
Стихи поэта этого сильны,
Но странное он выражает мненье,
«Сливая» «упоенье» и «покой» —
Я помеси не видывал такой!

Мне непонятно это сочетанье:
Поэт хотел заметить, может быть,
Что в мирном, безопасном состоянье
Привыкли мы и кушать и любить…
Об «упоенье» да еще «слиянье»
Я даже не решаюсь говорить —
Но о «покое» — возражаю смело:
«Покой» в минуту страсти портит дело!

Жуан мечтал, блуждая по лугам,
В зеленых рощах солнечного лета,
Он радовался чистым ручейкам,
И птичкам, и листочкам в час рассвета.
Так пищу идиллическим мечтам
Находят все любезные поэты,
Один лишь Вордсворт не умеет их
Пересказать понятно для других.

Он (но не Вордсворт, а Жуан, понятно)
Прислушивался к сердцу своему,
И даже боль была ему приятна
И как бы душу нежила ему.
Он видел мир — прекрасный, необъятный,
Дивился и печалился всему
И скоро вдался (сам того не чуя),
Как Колридж, — в метафизику прямую.

Он думал о себе и о звездах,
О том, кой черт зажег в какой-то день их,
О людях, о великих городах,
О войнах, о больших землетрясениях,
Терялся в фантастических мечтах,
В заоблачных носился похождениях,
Вздыхая о луне, о царстве фей
И о глазах красавицы своей.

Иным присуще с отроческих лет
Такое свойство мыслить и томиться,
Но кто любовью тайною согрет,
Тот может этой страсти научиться.
Жуан привык, как истинный поэт,
В заоблачные сферы уноситься,
И томной жажде встретить идеал
Пыл юной крови очень помогал.

Он любовался листьями, цветами,
В дыханье ветра слышал голоса,
Порою нимфы тайными путями
Его вели в дубравы и леса.
Он, увлеченный неявными мечтами,
Опаздывал на два, на три часа
К обеду — но не сетовал нимало:
Еда его почти не занимала!

Порою он и книги открывал
Великих Гарсиласо и Боскана{429}:
Какой-то сладкий ветер навевал
От их страниц мечты на Дон-Жуана,
В его груди волненье вызывал
Их нежный бред, как сила талисмана.
Так вызывают бури колдуны
В наивных сказках милой старины.

Жуан бродил, уединясь от света,
Не понимая собственных стремлений.
Ни томный сон, ни вымысел поэта
Не утоляли смутных вожделений:
Ему хотелось плакать до рассвета,
На чью-то грудь склонившись в умиленье
(А может, и еще чего-нибудь,
О чем я не решаюсь намекнуть).

От Юлии укрыться не могли
Его томленье и его скитанья.
Они, быть может, даже разожгли
В ее умильном сердце состраданье,
Но странно, что они не привлекли
Инесы неусыпного вниманья.
Она ему не стала докучать
Вопросами и предпочла молчать.

Хочу отметить странное явленье:
Известно, что ревнивые мужья,
Жену подозревая в нарушенье…
Какая это заповедь, друзья?
Седьмая ли? Восьмая ль? Я в сомненье!
И вы забыли — так же, как и я!
Короче говоря — в своей тревоге
Мужья легко сбиваются с дороги.

Хороший муж, как правило, ревнив,
Но часто ошибается предметом:
С невинным он угрюм и неучтив,
А окружает лаской и приветом
Какого-нибудь друга, позабыв,
Что все друзья коварны в мире этом.
А после друга и жену клянет,
Но собственной вины не признает.

Недальновидны часто и родные:
Не в силах уловить их зоркий взгляд
Того, о чем подружки озорные
Шутливо и лукаво говорят,
И только результаты роковые —
Явленье непредвиденных внучат —
Повергнет, в семьях порождая грозы,
Папашу — в ярость, а мамашу — в слезы.

Но где была Инеса, не пойму!
Признаться, я имею подозренье,
Что не случайно сыну своему
Она не запретила «искушенья»,
Полезного и сердцу и уму,
А также укреплявшего сомненье
Альфонсо относительно цены
Красивой и молоденькой жены.

Случилось это вечером, весной, —
Сезон, вы понимаете, опасный
Для слабой плоти. А всему виной
Предательское солнце — это ясно!
Но летом и под хладною луной
Сердца горят. Да что болтать напрасно:
Известно, в марте млеет каждый кот,
А в мае людям маяться черед.

Двадцатого случилось это мая…
Вы видите: любитель точных дат,
И день и месяц я упоминаю.
Ведь на полях веков они пестрят,
Как станции, где, лошадей меняя,
Перекладные фатума гостят
Часок-другой, а после дале мчатся,
А, богословы смотрят и дивятся!

Случилось это все часу в седьмом,
Двадцатого, как я заметил, мая.
Как гурия в раю, в саду своем
Сидела томно Юлия младая.
(Все краски для картины мы найдем,
Анакреона-Мура{430} изучая.
Он заслужил и славу и венец.
Я очень рад: храни его творец!)

Но Юлия сидела не одна.
Как это вышло — посудите сами…
Оно, конечно, молодость, весна…
Но — языки держите за зубами! —
С ней был Жуан. В том не моя вина.
Они сидели рядом. Между нами,
Скажу вам, что не следовало им
В такую ночь весною быть одним.

Как нежно рдело на ее щеках
Ее мечты заветное волненье!
Увы, Любовь, весь мир в твоих руках:
Ты — слабых власть и сильных укрощенье!
И мудрость забываем мы и страх,
Волшебному покорны обольщенью,
И часто, стоя бездны на краю,
Всё в невиновность веруем свою!

О чем она вздыхала? О Жуане,
О том, что он наивен и хорош,
О нежном, платоническом романе,
О глупости навязчивых святош,
Она вздыхала (я скажу заране)
О том, что воли сердца не поймешь,
О том, что мужу, как уже известно,
Давно за пятьдесят, коль молвить честно.

«В пятидесятый раз я вам сказал!» —
Кричит противник, в споре свирепея.
«Я пятьдесят куплетов написал», —
Вещает бард, и публика робеет:
Ох, как бы он их все не прочитал!
При слове «пятьдесят» любовь мертвеет…
Лишь пятьдесят червонцев, спору нет, —
Поистине прекраснейший предмет!

Спокойную и честную любовь
К Альфонсо донна Юлия питала
И никаких особенных грехов
Покамест за собой не замечала.
Не торопясь в ней разгоралась кровь,
Руки Жуана юного сначала
Она коснулась словно бы своей —
Ну разве только чуточку нежней,

Его другую руку, как ни странно,
Она нашла на поясе своем, —
И вот начало каждого романа,
Что мы из каждой книжки узнаем!
Но как могла мамаша Дон-Жуана
Оставить эту парочку вдвоем?
Она-то как за ними не следила?
Моя мамаша б так не поступила!

Затем прелестной Юлии рука
Жуана руку ласково пожала,
Как будто бы, не ведая греха,
Продлить прикосновенье приглашала.
Все было платонически пока:
Она б, как от лягушки, убежала
От мысли, что такие пустяки
Рождают и проступки и грешки.

Что думал Дон-Жуан, не знаю я,
Но что он сделал, вы поймете сами:
Он, пылкого восторга не тая,
Коснулся дерзновенными устами
Ее щеки. Красавица моя
В крови своей почувствовала пламя,
Хотела убежать… хотела встать…
Но не могла ни слова прошептать.

А солнце село. Желтая луна
Взошла на небо — старая колдунья;
На вид она скромна и холодна,
Но даже двадцать первого июня{431}
За три часа наделает она
Таких проказ в иное полнолунье,
Каких за целый день не натворить:
У ней на это дьявольская прыть!

Вы знаете опасное молчанье,
В котором растворяется Душа,
Как будто замирая в ожиданье:
Природа безмятежно хороша,
Леса, поля в серебряном сиянье,
Земля томится, сладостно дыша
Влюбленной негой и влюбленной ленью,
В которой нет покоя ни мгновенья.

Итак: не разжимая жарких рук,
Жуан и донна Юлия молчали;
Они слыхали сердца каждый стук
И все-таки греха не замечали.
Они могли расстаться… Но вокруг
Такую прелесть взоры их встречали,
Что… что… (Бог знает что! Боюсь сказать!
Уж я не рад, что принялся писать!)

Платон! Платон! Безумными мечтами
Ты вымостил опасные пути!
Любое сердце этими путями
До гибели возможно довести.
Ведь все поэты прозой и стихами
Вреда не могут столько принести,
Как ты, святого вымысла угодник!
Обманщик! Плут! Да ты ведь просто сводник!

Да… Юлия вздыхала и молчала,
Пока уж стало поздно говорить.
Слезами залилась она сначала,
Не понимая, как ей поступить,
Но страсти власть кого не поглощала?
Кто мог любовь и разум помирить?
Она вздохнула, вспыхнула, смутилась,
Шепнула: «Ни за что!» — и… согласилась!

Я слышал — Ксеркс{432} награду обещал
За новое в науке наслажденья…
Полезная задача, я б сказал,
И, несомненно, стоит поощренья.
Но лично я, по скромности, считал
Любовь за некий вид отдохновенья:
Нововведений не ищу я — что ж?
И старый способ, в сущности, хорош.

Приятно наслаждаться наслажденьем,
Хотя оно чревато, говорят,
Проклятьем ада. С этим убежденьем
Стараюсь я уж много лет подряд
Исправиться, но с горьким сожаленьем
Я замечаю каждый листопад,
Что грешником я оказался снова,
Но я исправлюсь — я даю вам слово!

У музы я прощенья попрошу
За вольность. Не пугайся, образцовый
Читатель! Грех, которым согрешу,
Есть только маленькая вольность слова.
Я в стиле Аристотеля{433} пишу.
У классиков устав весьма суровый;
Вот почему, предвидя злой укор,
Я о прощенье поднял разговор.

А вольность в том, что я предполагаю
В читателе способность допустить,
Что после ночи на исходе мая
(Что я уже успел изобразить)
Младой Жуан и Юлия младая
Успели лето целое прожить.
Стоял ноябрь. Но дата мне сомнительна:
Не разглядеть в тумане позволительно!

Отрадно в полночь под луною полной
Внимать октав Торкватовых размер,
Когда адриатические волны
Веслом и песней будит гондольер;
Отраден первых звезд узор безмолвный;
Отрадно после бури, например,
Следить, как выступает из тумана
Мост радуги на сваях океана!

Отраден честный лай большого пса,
Приветствующий нас у двери дома,
Где просветлеют лица и сердца
Навстречу нам улыбкою знакомой;
Отрадны утром птичьи голоса,
А вечером — ручья живая дрема;
Отраден запах трав, и тень ветвей,
И первый лепет наших малышей!

Отраден сбор обильный винограда,
Вакхического буйства благодать;
Отрадно из ликующего града
В обитель сельской лени убегать;
Скупому — груды золота отрада,
Отцу — отрада первенца обнять,
Грабеж — солдату, моряку — награда,
А мщенье — сердцу женскому отрада.

Отрадно неожиданно узнать
О смерти старца, чье существованье
Нас, молодежь, заставило вздыхать
О преизрядной сумме завещанья:
Иные тянут лет по двадцать пять,
А мы — в долгах, в надеждах, в ожиданье —
Даем под их кончину векселя,
Процентами евреев веселя.

Весьма отрадно славу заслужить —
Чернилами иль кровью, все едино:
Отрадно ссорой дружбу завершить,
Когда к тому имеется причина;
Отрадно добродетель защитить,
Отрадно пить изысканные вина,
Отраден нам родного неба свет,
Уроки и забавы детских лет.

Но выше всех отрад — скажу вам прямо —
Пленительная первая любовь,
Как первый грех невинного Адама,
Увы, не повторяющийся вновь!
Как Прометей, бунтующий упрямо,
Украв огонь небесный у богов,
Мы познаем блаженство — пусть однажды, —
Впервые утолив святую жажду.

Конечно, человек — престранный зверь,
И странное находит примененье
Своим чудесным склонностям. Теперь
У всех экспериментом увлеченье:
Мы все стучимся в запертую дверь.
Таланты процветают, без сомненья:
Сперва поманят истиной, а там
Исподтишка и ложь подсунут вам.

Открытий много, и тому причина —
Блестящий гений и пустой карман:
Тот делает носы, тот — гильотины.
Тот страстью к костоправству обуян.
А все-таки — открытие вакцины
Снарядам антитеза. В ряде стран
Врачи от оспы ловко откупаются:
Она болезнью бычьей заменяется.

Мы хлеб теперь картофельный печем,
Мы трупы заставляем ухмыляться
Посредством гальванизма, с каждым днем
У нас благотворители плодятся,
Мы новые проекты создаем,
У нас машины стали появляться.
Покончили мы с оспой — очень рад!
И сифилис, пожалуй, устранят!

Он из Америки явился к нам,
Теперь его обратно отправляют.
Растет народонаселенье там,
Его и поубавить не мешает
Войной или чумой: ведь все друзьям
Цивилизация предоставляет.
Какая ж из общественных зараз
Опаснейшей является для нас?

Наш век есть век прекрасных разговоров,
Убийства тела и спасенья душ,
Изобретений и ученых споров.
Сэр Хэмфри Дэви{434} — сей ученый муж —
Изобретает лампы для шахтеров.
Мы посещаем полюсы к тому ж.
И все идет на пользу человечью:
И Ватерлоо, и слава, и увечья.

Непостижимо слово «человек»!
И как постичь столь странное явленье?
Пожалуй, сам он знает меньше всех
Своих земных путей предназначенье.
Мне очень жаль, что наслажденье — грех,
А грех — увы! — нередко наслажденье.
Любой из нас идет своим путем,
Живет и умирает… А потом?

Ну что «потом»? Ни вы, ни я не знаем.
Спокойной ночи! Ждет меня рассказ.
Стоял ноябрь, туманы нагоняя;
Надвинув башлыки до самых глаз,
Белели горы. В скалы ударяя,
Ревел прибой. И в очень ранний час,
Покорное режиму неизменно,
Ложилось солнце — скромно и степенно.

Была, как часовые говорят,
«Глухая ночь», когда кричит сова,
И воет ветер, и в печи горят
Приветливо и весело дрова
И путника усталого манят,
Как солнечного неба синева…
(Люблю огонь, шампанское, жаркое,
Сверчков, и болтовню, и все такое!)

В постели донна Юлия была;
Спала, наверно. Вдруг у самой двери
Ужасная возня произошла…
Я, правда, в жизнь загробную не верю,
Но мертвых разбудить она могла,
Я заявляю вам, не лицемеря.
Потом раздался голос: «Ах, творец!
Сударыня! Сударыня! Конец!

Сударыня! Хозяин за дверями,
Сюда ведет полгорода с собою!
Ах, я не виновата перед вами!
Я не спала! Вот горе-то какое!
Откройте им скорей! Откройте сами!
Они уже на лестнице; гурьбою
Идут сюда! Но убежать легко:
Он молод, и окно невысоко!..»

Но в этот миг Альфонсо показался
В толпе друзей, средь факелов и слуг;
Никто из них ничуть не постеснялся
Прелестной донне причинить испуг;
У многих лоб уже давно чесался
От шалостей хорошеньких супруг, —
Примеры заразительны такие:
Простишь одну — начнут шалить другие!

Не понимаю, как и отчего
Безумное закралось подозренье,
Но грубости идальго моего
Не нахожу я даже извиненья.
Ревнивец безрассудный! От кого,
Чему и где искал он подтвержденья,
Ворвавшись в дом с толпой ретивых слуг?
Тому, что он — обманутый супруг.

Проснулась донна Юлия и стала
Вздыхать, стонать и жалобно зевать,
А верная Антония ворчала,
Что донне помешали почивать.
Она поспешно взбила одеяло,
Подушки взгромоздила на кровать,
Чтоб показать ревнивому герою,
Что на кровати, точно, спали двое —

Служанка с госпожой. Не без причин
Красавицы пугливы. В самом деле:
Страшась и привидений и мужчин,
Разумно спать вдвоем в одной постели,
Пока не возвратится господин.
А он еще последние недели
Приходит очень поздно, как на грех,
Ворча, что «возвратился раньше всех»!

Тут наша донна голос обрела:
«В уме ль вы, дон Альфонсо? Что случилось?
Какая вас причуда привела?
Что с перепою ночью вам приснилось?
Зачем до свадьбы я не умерла?
Я жертвою чудовища явилась!
Ищите же! Но я вам не прощу!..»
Альфонсо мрачно молвил: «Поищу!»

И он и все, кто с ним пришел, искали:
Комоды перерыли, сундуки,
Нашли белье и кружевные шали,
Гребенки, туфли, тонкие чулки
(Чем женщины от века украшали
Часы безделья, неги и тоски),
Потом еще потыкали с отвагой
Во все диваны и портьеры шпагой.

Иные заглянули под кровать
И там нашли… не то, чего хотели,
Окно открыли, стали толковать,
Что и следов не видно, в самом деле!
Посовещались шепотом опять
И комнату вторично оглядели,
Но странно: ни один не мог смекнуть,
Что и в постель бы надо заглянуть!

«Ищите всюду! — Юлия кричала. —
Отныне ваша низость мне ясна!
Как долго я терпела и молчала,
Такому зверю в жертву отдана!
Смириться попыталась я сначала!
Альфонсо! Я вам больше не жена!
Я не стерплю! Я говорю заранее!
И суд и право я найду в Испании!

Вы мне не муж, Альфонсо! Спору нет —
Вам и названье это не пристало!
Подумайте! Вам трижды двадцать лет!
За пятьдесят — и то уже немало!
Вы грубостью попрали этикет!
Вы чести осквернили покрывало!
Вы негодяй, вы варвар, вы злодей, —
Но вы жены не знаете своей!

Напрасно, вам доставить не желая
Ревнивого волненья, вопреки
Советам всех подруг, себе взяла я
Глухого старика в духовники!
Но даже он однажды, отпуская
Мои невинно-детские грехи,
С улыбкою сказал шутливо все же,
Что я на дам замужних не похожа!

Из юношей Севильи никого
Моим кортехо я не называла.
Что видела я в жизни? — Ничего!
Бои быков, балы да карнавалы!
Суровой честью нрава моего
Я всех моих поклонников пугала!
Сам граф О’Рилли{435} мной отвергнут был,
Хоть он Алжир геройски покорил[29].

Не мне ль певец прославленный Каццани
Шесть месяцев романсы распевал
И не меня ль прекрасный граф Корньяни{436}
Испанской добродетелью назвал?
У ног моих бывали англичане,
Граф Строганов к любви моей взывал,
Лорд Кофихаус{437}, не вымолив пощады,
Убил себя вином в пылу досады!

А как в меня епископ был влюблен?
А герцог Айкр? А дон Фернандо Нуньес?
Так вот каков удел покорных жен:
Нас оскорбляет бешеный безумец —
К себе домой нахально, как в притон,
Приводит он ораву с грязных улиц!
Ну что же вы стоите? Может быть,
Жену вы пожелаете избить?

Так вот зачем вчера вы толковали,
Что будто уезжаете куда-то!
Я вижу, вы законника призвали:
Подлец молчит и смотрит виновато!
Такую массу глупостей едва ли
Придумали бы вы без адвоката!
Ему же не нужны ни вы, ни я, —
Лишь низменная выгода своя!

Вы комнату отлично перерыли, —
Быть может, он напишет протокол?
Не зря ж ему вы деньги заплатили!
Прошу вас, сударь, вот сюда, за стол!
А вы бы, дон Альфонсо, попросили,
Чтоб этот сброд из комнаты ушел:
Антонии, я вижу, стыдно тоже!
(Та всхлипнула: «Я наплюю им в рожи!»)

Ну что же вы стоите? Вот комод!
В камине можно спрятаться! В диване!
Для карлика и кресло подойдет!
Я больше говорить не в состоянье!
Я спать хочу! Уже четыре бьет!
В прихожей поискали бы! В чулане!
Найдете — не забудьте показать:
Я жажду это диво увидать!

Ну что ж, идальго? Ваши подозренья
Пока вы не успели подтвердить?
Скажите нам хотя бы в утешенье:
Кого вы здесь надеялись открыть?
Его происхожденье? Положенье?
Он молод и прекрасен, может быть?
Поскольку мне уж больше нет спасенья,
Я оправдаю ваши опасенья!

Надеюсь, что ему не пятьдесят?
Тогда бы вы не стали торопиться,
Свою жену ревнуя невпопад!..
Антония!! Подайте мне напиться!!
Я на отца похожа, говорят:
Испанке гордой плакать не годится!
Но чувствовала ль матушка моя,
Что извергу достанусь в жертву я!

Быть может, вас Антония смутила:
Вы видели — она спала со мной,
Когда я вашей банде дверь открыла!
Хотя бы из пристойности одной
На будущее я бы вас просила,
Когда обход свершаете ночной,
Немного подождать у этой двери
И дать одеться нам по крайней мере!

Я больше вам ни слова не скажу,
Но пусть мое молчанье вам покажет,
Как втайне я слезами исхожу,
Как тяжело печаль на сердце ляжет!
Я вашего поступка не сужу!
Настанет час — и совесть вам подскажет,
Как был он глуп, и жалок, и жесток!..
Антония! Подайте мне платок!..»

Она затихла, царственно бледна,
С глазами, пламеневшими мятежно,
Как небо в бурю. Темная волна
Ее волос, рассыпанных небрежно,
Ей затеняла щеки. Белизна
Ее атласных плеч казалась снежной.
Откинувшись в подушки, чуть дыша,
Она была как ангел хороша.

Синьор Альфонсо был весьма сконфужен.
Антония, по комнате носясь,
Косилась на осмеянного мужа,
Управиться с уборкой торопясь.
Отряд ревнивцев был обезоружен,
Их ловкая затея сорвалась;
Один лишь адвокат, лукавый малый,
Не удивлялся этому нимало.

Насмешливо приглядывался он
К Антонии, мелькавшей суетливо.
В проступке был он твердо убежден
И ожидал довольно терпеливо,
Когда он будет вскрыт и подтвержден.
Давно он знал, что искренне правдивы
Лишь наши лжесвидетели, когда
Владеют ими страх или нужда.

Но дон Альфонсо вид имел унылый
И подлинно достойный сожаленья,
Когда из нежных уст супруги милой
Выслушивал упреки и глумленья.
Они его хлестали с дикой силой,
Как частый град равнины и селенья,
И он, улик не видя никаких,
Был обречен покорно слушать их!

Он даже попытался извиняться,
Но Юлия тотчас же принялась
Стонать, и задыхаться, и сморкаться;
И, в этом усмотрев прямую связь
С истерикой, решил ретироваться
Наш дон, Альфонсо, на жену косясь,
И, бурные предвидя объясненья
С ее родней, набрался он терпенья.

Он слова три успел пробормотать,
Но ловкая Антония умело Его смутила:
«Что тут толковать! Мне, сударь, и без вас немало дела!
Синьора умирает!» — «Наплевать! —
Пробормотал Альфонсо. — Надоело!»
И, сам не зная, как и почему,
Он сделал, что приказано ему.

За ним ушел, провалом огорчен,
Его угрюмый posse comitatus{438},
Всех позже — адвокат; у двери он
Пытался задержаться? адвокату
Смущаться не пристало, но смущен
Он был, что в доказательствах — hiatus! [30]
Антония могла его теперь
Без церемоний выставить за дверь.

Как только дверь закрылась, — о, стенанье!
О, женщины! О, ужас! О, позор!
О, лживые прекрасные созданья,
Как может мир вам верить до сих пор! —
Произнесу ль ужасное признанье?
Едва лишь дверь закрылась на запор,
Как Дон-Жуан, невидимый доселе,
Слегка примятый, вылез из постели!

Он спрятан был и ловко и умно,
Но где и как — я обсуждать не смею:
Среди пуховиков не мудрено
Упаковать предмет и покрупнее.
Оно, наверно, душно и смешно,
Но я ничуть Жуана не жалею,
Что мог он утонуть в волнах перин,
Как в бочке Кларенс, сей любитель вин{439}.

И наконец жалеть его не след,
Поскольку он грешил по доброй воле
И сам, нарушив божеский завет,
Себе готовил горестную долю.
Но, право, никому в шестнадцать лет
Раскаянье не причиняет боли,
И лишь за шестьдесят и бес и бог
Подводят нашим шалостям итог!

Как выглядел Жуан — мы не видали,
Но в Библии легко об этом справиться:
Врачи царю Давиду{440} прописали
Взамен пиявки юную красавицу.
В достойном старце силы заиграли
Живей, и не замедлил он поправиться.
Однако я не знаю, как Давид, —
А Дон-Жуан имел унылый вид!

Но каждая минута драгоценна:
Альфонсо возвратится! Как тут быть?
Антония, умевшая мгновенно
Разумные советы находить,
На этот раз не знала совершенно,
Как новую атаку отразить.
А Юлия молчала, отдыхая,
К щеке Жуана губы прижимая.

Жуан уже прильнул к ее губам
И плечи ей поглаживал устало,
О страхе позабыв. «Да полно вам! —
Антония сердито прошептала. —
Поди служи подобным господам!
До глупостей ли нынче? Все им мало!
Мне этого красавчика пора
Упрятать в шкаф до самого утра!

Я вся еще дрожу! Помилуй бог!
Ведь этакая вышла суматоха!
И — да простится мне! — такой щенок
Виновник был всего переполоха!
Ох, я боюсь, хозяин очень строг!
Не кончились бы шутки наши плохо!
Я потеряю место, — ну, а вы
Останетесь как раз без головы!

И что за вкус? Ну, будь мужчина статный,
Лет двадцати пяти иль тридцати,
Оно, пожалуй, было бы понятно, —
А то мальчишка, господи прости!
Ну, лезьте в шкаф и стойте аккуратно —
Хозяин может в комнату войти;
Не шаркайте ногами, не сопите,
А главное — пожалуйста, не спите!»

Но тут Альфонсо — грозный господин —
Ее прервал внезапным появленьем.
На этот раз он был совсем один
И потому с угрюмым нетерпеньем
Ей сделал знак уйти. Не без причин
На госпожу взглянула с сожаленьем
Антония, потом свечу взяла
И, сделав книксен, вежливо ушла.

Альфонсо постоял минуты две
И принялся опять за извиненья:
Он лепетал о ветреной молве
И о своем нелепом поведенье,
О смутных снах, о шуме в голове;
Ну, словом, речь его была смешенье
Риторики и несуразных фраз,
В которых он мучительно увяз.

Но Юлия, не говоря ни слова,
Ему внимала. Женщина молчит,
Когда оружье у нее готово,
Которое супруга поразит!
В семейных ссорах, в сущности, не ново,
Что тот приемлет равнодушный вид,
Кто за намек твой на одну измену
Тебя уликой в трех сразит мгновенно!

Она могла бы многое сказать
По поводу известного романа
Инесы и Альфонсо. Но молчать
Она предпочитала. Разве странно,
Что ради сына, уважая мать,
Она щадила уши Дон-Жуана?
А может быть, другим развлечена,
Про эту связь не вспомнила она.

Но я еще причину угадал
Ее вполне разумного молчанья:
Альфонсо никогда не намекал
(Из робости, а может — по незнанью!),
К кому он нашу донну ревновал,
Инесы допустив упоминанье,
Она могла б по верному пути
Его на след Жуана навести!

В столь щекотливом деле очень вреден
Один намек. Молчанье — это такт.
(Для рифмы нужен «такт» — язык наш беден,
Октава — тиранический контракт!)
Мне хочется сказать, что наши леди
Умеют «замолчать» опасный факт.
Их ложь умна, изящна, интересна —
И даже им к лицу, коль молвить честно!

Они краснеют — это им идет,
И мы им верим, хоть они и лживы.
Притом же отвечать им не расчет:
Они обычно так красноречивы,
Вздыхая, так кривят прелестный рот
И опускают глазки так красиво,
Потом слезу роняют, а потом —
Мы вместе с ними ужинать идем.

Итак, Альфонсо каялся. Меж тем
Красавица, ему не доверяя,
Его еще простила не совсем,
И, о пощаде полной умоляя,
Стоял он перед ней уныл и нем,
Как изгнанный Адам у двери рая,
Исполнен покаянья и тоски.
И вдруг… наткнулся он на башмаки!

Ну что же — возразите вы — не чудо
Увидеть в спальне дамский башмачок!
Увы, друзья, скрывать от вас не буду:
То были башмаки для крупных ног!
Альфонсо покраснел. Мне стало худо!
Я, кажется, от страха занемог!
Альфонсо, форму их проверив тщательно,
Вскипел и разъярился окончательно.

Он выбежал за шпагою своей,
А наша донна к шкафу подбежала:
«Беги, мой милый друг, беги скорей! —
Она, открывши дверцы, прошептала. —
В саду темно, не видно сторожей,
На улицах еще народу мало!!
Я слышу, он идет! Спеши! Спеши!
Беги! Прощай, звезда моей души!»

Совет, конечно, был хорош и верен,
Но слишком поздно был преподнесен
И потому, как водится, потерян.
Досадой и волненьем потрясен,
Одним прыжком Жуан уж был у двери,
Но тут с Альфонсо повстречался он:
Тот был в халате и во гневе яром,
Но сбил его Жуан одним ударом.

Свеча потухла. Кто-то закричал,
Антония вопила: «Воры! Воры!»
Никто из слуг на крик не отвечал.
Альфонсо, озверевший от позора,
Жестокою расправой угрожал.
Жуан в припадке пылкого задора
Как турок на Альфонсо налетел:
Он жертвою быть вовсе не хотел.

Альфонсо шпагу выронил впотьмах.
Чего Жуан, по счастью, не заметил.
Будь эта шпага у него в руках,
Давно б Альфонсо не было на свете.
Они, тузя друг друга впопыхах,
Барахтались, как маленькие дети.
Ужасный час, когда плохой жене
Грозит опасность овдоветь вдвойне!

Мой Дон-Жуан отважно отбивался,
И скоро кровь ручьями полилась
Из носа мужа. Он перепугался
И выпустил соперника, смутясь.
Но, к сожаленью, рыцарь мой остался,
Из цепких рук его освободясь, —
Как молодой Иосиф{441} из Писания,
В решительный момент без одеяния!

Тут прибежали слуги. Стыд и страх!
Какое зрелище предстало взору:
В крови синьор, Антония в слезах,
И в обмороке юная синьора!
Следы жестокой схватки на коврах:
Осколки ваз, оборванные шторы.
Но Дон-Жуан проворен был и смел
И за калитку выскочить успел.

Тут кончу я. Не стану воспевать,
Как мой Жуан, нагой, под кровом ночи
(Она таких готова покрывать!)
Спешил домой и волновался очень,
И что поутру стали толковать,
И как Альфонсо, зол и озабочен,
Развод затеял. Обо всем как есть
В газетах все вы можете прочесть.

Расскажет вам назойливая пресса,
Как протекал процесс и сколько дней,
Какие были новые эксцессы,
Что говорят о нем и что о ней.
(Среди статей, достойных интереса,
Гернея{442} стенограмма всех точней:
Он даже побывал для этой цели
В Мадриде, как разведать мы успели.)

Инеса, чтобы как-нибудь утих
Ужасный шум великого скандала.
(В Испании уж не было таких
Со времени нашествия вандала!),
Двенадцать фунтов свечек восковых
Святой Марии-деве обещала,
А сына порешила отослать
В чужих краях забвенья поискать.

Он мог бы там набраться новых правил,
Узнать людей, усвоить языки,
В Италии б здоровье он поправил,
В Париже излечился б от тоски.
Меж тем Альфонсо Юлию отправил
Замаливать в монастыре грехи.
Я чувств ее описывать не стану,
Но вот ее посланье к Дон-Жуану.

«Ты уезжаешь. Это решено
И хорошо и мудро, — но ужасно!
Твое младое сердце суждено
Не мне одной, и я одна несчастна!
Одно искусство было мне дано:
Любить без меры! Я пишу неясно,
Но пятна на бумаге не следы
Горячих слез: глаза мои горды.

Да, я любила и люблю — и вот
Покоем, честью и души спасеньем
Пожертвовала страсти. Кто поймет,
Что это я пишу не с огорченьем?
Еще теперь в душе моей живет
Воспоминанье рядом со смиреньем.
Не смею ни молить, ни упрекать,
Но, милый друг, могу ли не вздыхать?

В судьбе мужчин любовь не основное,
Для женщины любовь и жизнь — одно,
В парламенте, в суде, на поле боя
Мужчине подвизаться суждено.
Он может сердце вылечить больное
Успехами, почетом, славой, но
Для нас одно возможно излеченье:
Вновь полюбить для нового мученья!

Ты будешь жить, ласкаем, и любим,
Любя, лаская и пленяя многих,
А я уйду с раскаяньем моим
В молчанье дней молитвенных и строгих.
Но страсти пыл ничем непобедим:
Я все еще горю, я вся в тревоге!
Прости меня! Люби меня! Не верь
Моим словам: все кончено теперь!

Да, я слаба и телом и душой,
Но я способна с мыслями собраться.
Как волны океана под грозой,
Мои мечты покорные стремятся
Лишь к одному тебе. Одним тобой
Могу я жить, дышать и наслаждаться:
Так в компасе настойчивый магнит
К заветной точке рвется и дрожит.

Все сказано, но у меня нет силы
Проститься навсегда с моей весной.
Я так тебя любила, друг мой милый,
Такой жестокий жребий предо мной!
Зачем меня страданье не убило?
Мне суждено остаться вновь одной,
Разлуку пережить и удалиться,
Тебя любить и о тебе молиться!»

Она писала это billet doux[31]
На листике с каемкой золотою:
Казалось, было ей невмоготу
Скрепить письмо печатью вырезною
С девизом нежным «Elle vous suit partout»[32]{443},
Что означает: «Я всегда с тобою»,
С подсолнечником, верности цветком,
Который всем любовникам знаком.

Вот первое Жуана приключенье.
О новых я не смею продолжать:
Мне нужно прежде умное сужденье
И вкусы нашей публики узнать:
Их милость укрепляет самомненье,
А их капризам надо потакать.
Но если одобренье заслужу я,
То через год даю главу вторую,

Эпической была наречена
Моя поэма. В ней двенадцать книг,
Любовь, страданья, бури и война,
И блеск мечей, и тяжкий лязг вериг,
Вождей, князей, героев имена,
Пейзажи ада, замыслы владык:
Все без обмана, в самом лучшем стиле,
Как нас Гомер с Вергилием учили.