– Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. –
В меня как дунут, будто я – свеча!
Весь люд мой Вавилонский заорет!
Костер пожрет и жемчуг и мешок!
Я ухожу навек, о мой народ.
Кто крикнет вам, что жив на небе Бог?!
За все грехи. За крупяную мышь
Зашкафной лжи. За сердце, ног промеж –
Костер Московский,
весело горишь,
Огнь Вавилонский,
души живы ешь!
И, мразь и князь, калека и юрод,
По стогнам,
по соборам,
под землей –
Пребудут все в огне – святой народ,
И – мученства венец – над головой!
Сгорит мой Вавилон! Сгорит дотла.
Я так любила – в сердце нищеты,
В обломках досок, где жила-плыла, –
Кремль ненаглядной, женской красоты.
Я церкву каждую, как тетку во платках,
За шею обнимала, омоча
Слезами грудь ей… Ты живи в веках.
А я сгорю. Такая я свеча.
А я сожгусь. Истлеет в пепел нить.
Развышьет сажа вьюжную парчу.
О, если б Время злое загасить
Всей жизнью бедной,
голой, –
как свечу………………
Нынче я прощаю всех, кто меня замучил.
Брызнет нимбом яркий смех – звездою падучей.
Вот и мученица я!.. Вниз гляжу, незрима:
Вот и вся моя семья – в небе херувимы.
Ну, а вы, родные, вы?!.. – Жалкие людишки!..
Не сносить вам головы, не казать подмышки.
Выгорел мой век дотла – черною обедней.
За подачкой из горла я стою последней.
Снегом я – за ратью рать – сыплюсь миру в раны.
Мне не страшно умирать: лисьей песней стану.
Стану волчьей хрипотой, хищной и святою, –
Закружусь над молодой головой златою…
Как завою, запою! Как забьюсь колюче
Я – у жизни на краю – в судорге падучей!
А златая голова задерется в небо…
Слышишь, я жива, жива!.. Сыплюсь белым хлебом!
Сыплюсь черным снегом вниз! Языком горячим
Всю лижу живую жизнь в конуре собачьей!
Всех целую с вышины! Ветром обнимаю!
Всех – от мира до войны – кровью укрываю…
Прибивали ко Кресту?!.. Снег кропили алым?!..
Всех до горла замету смертным одеялом.
Штопка, вязка, птичий пух, шерстяная замять…
Плачет псом небесный дух. Воет волком память.
Сердце – наледь.
Кости – лед.
…В кабаке постылом
Я вливаю кружку в рот с занебесной силой.
И, кругом покуда смех, чад и грех вонючий, –
Плача, я прощаю всех, кто меня замучил.
ПЛАЧ ОВИДИЯ ПО ПУСТОТЕ МИРА
Мне ветер голову сорвет.
Кусты волос седые – с корнем
Мне выдерет. Застынет рот.
Подобны станут травам сорным
Слепые пальцы. Небо жжет
Алмазной синью зрак покорный.
Взвивается поземки сеть.
Я рубище давно не штопал.
Забыл, как люто пахнет снедь.
Забыл – в амфитеатре хлопал
Рабу, разбившемуся об пол.
Красиво можно умереть.
А мир великий и пустой.
В нем пахнет мертвою собакой.
В нем снег гудит над головой.
В нем я стою, полунагой,
Губа в прыщах, хитон худой,
Стою во прахе и во мраке,
Качаю голой головой.
Стою, пока еще живой.
…Изюмы, мандарины – звезды
Во хлебе неба. Эта снедь
Еще не съедена. Как просто.
Как все отчаянно и просто:
Родиться. Жить. Заледенеть.
Бей, бей
ломом в лед,
Хилый дворник, бей.
Топ, топ, мой народ,
Мимо всех скорбей.
Бух, бух!.. – рукавиц
На морозе – жесть.
Бог, Бог, для синиц,
Ты, наверно, есть.
“Пить, пить!” – у крыльца –
Крошево, вино…
Бить, бить
До конца
Лед – мне – суждено.
ФРЕСКА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ПАВЛИНЬЕ ПЕРО
БРАК В КАНЕ ГАЛИЛЕЙСКОЙ
…А в солнечный подталый день,
Напротив церкви синей,
Там, где завода стынет тень
В огне трамвайных линий, –
Там свадьба вольная жила,
Дышала и гремела –
На самом краешке стола,
Близ рюмки запотелой.
Здесь песню злую пел мужик
О красном сорок пятом.
Здесь над селедкой выл старик
О времени проклятом.
Здесь над невестиной фатой,
Отмывшийся с дороги,
Молчал солдатик молодой –
Безрукий и безногий.
Кричали тетки, обнявшись:
"Эх, горько! Подсластить бы!.."
Рябиновкой глотали жизнь –
И юность до женитьбы,
С фабричной песней под гармонь,
С плакатной матерщиной, –
И старости печной огонь
За швейною машиной…
Здесь из немытого окна
В снопах лучей горячих
Россия зимняя видна
Калечным и незрячим!
Видны лимоны куполов,
Сугробов белых груди.
Видна великая любовь,
Видны родные люди.
Исусе, мы Тебя давно
На этой свадьбе ждали!
Ты воду преврати в вино:
Мы за него страдали.
А коль нам нечем заплатить
За бирюзу метели, –
Мы будем есть и будем пить
И петь, как прежде пели.
И я, Твоя седая мать, –
В застолье этом душном.
О как мне сладко обнимать
Девчонок простодушных!
На кухне чистила треску –
О, только б до подушки…
Дай, чтобы разогнать тоску,
Вина в железной кружке.
И я такую боль запью,
Которую – не выжечь.
И на таком спляшу краю,
Что – никому не выжить!
А я пляшу! Кричит гармонь!
Топчу печаль ногами!
…И Солнца бешеный огонь –
Над бедными снегами.
ИЗГНАНИЕ ТОРЖНИКОВ ИЗ ХРАМА
Метели тягучий стон.
Прядутся ночные нити.
Теперь уходите вон,
Из Храма – вон уходите.
Вы жрали и пили здесь
Хранили морковь гнилую.
Но Ангел благую весть
Принес – я его целую.
На красных лоскутьях вы
Развешивали цитаты.
А после – вели во рвы
Живых, распятых трикраты.
А после – бокалов звон,
Да люстрой – смертям кадите?!..
Теперь уходите вон,
Из Храма – вон уходите.
Что вы со своим тряпьем
Расселись – да с золотишком?!
Сей Храм – это Божий дом.
А вы о нем – понаслышке:
Мол, жил, коптил небосклон,
Распяли? – небось вредитель!..
Ну, вы!.. Уходите вон,
Из Храма – вон уходите.
Монетный звон – и бумаг
Вдоль плит истоптанных – шорох…
А любящий – нищ и наг
На звонких морозных хорах!
Он слышит небесный хор.
Он холод вдыхает грудью.
Он любит пустой простор –
На всем безлюбьи, безлюдьи…
А ваше: "Купи-продай!.." –
Под купольным светлым сводом –
Гляди, опричь не рыдай
Над купленною свободой…
Но время жизни пришло.
Но время смерти изникло.
Лампады струят тепло
Морошкою и брусникой.
Вы, торжники!.. Ваш закон:
"За грош – Богоматерь купите!.."
Все. Срок. Уходите вон.
Из Храма – вон уходите.
…Гадаю, что станет с Отчизной: сквозь гомон чумной, сивый бред.
Ну что ж, попируем на тризне, пождем – пусть прискачет Конь Блед.
Но даже Конь Блед не прискачет. А чтоб не сходили с ума,
Чтоб не было слышно, как плачут, – пощечину даст нам зима.
В Отчизне всегда – Праздник-Холод. Все стынет, звенит будто кость.
В Отчизне всегда – Святый Голод, и каждый на пиршестве – гость.
И я, приглашенная Марфа – Посадница я или кто?!.. –
Дождусь угощенья, подарка, сниму в уголочке пальто.
Оно перештопано густо – нет злата другое купить.
А зубы!.. – во рту моем пусто: нет серебра, чтобы любить.
И вот, не объем я хозяев. Я тощий кусок пожую.
А после – в сиянии зарев – вздымусь у стола на краю.
И все в лица сытые крикну. Убийц поименно зачту.
И Бога Единого кликну,
Пристывшего
Ко Кресту.
А коли и Он не услышит хрипенье Сошедшей-с-ума, –
Я руки вздыму еще выше,
Я Временем стану сама.
Черный город Вавилон. Крыши – костяные спицы.
Ало-розовый шифон Вавилонския Блудницы.
Золотой, кровавый шелк, зубы разноцветней бреда.
Зубы, мой великий волк. Я в ночи на Звере еду.
Серьги тяжкие в ушах: полумесяцами – злато.
Будто хамский падишах, в нищей я ночи богата.
Груди приподнимут газ легкий, ледяной, – поземка…
Я – не для ушей и глаз. Я – отчаянья поденка.
Зверя я из рук кормлю. Он живой же… есть же хочет…
Зверя – я одна люблю. Он мне плачет и хохочет.
Руку в яростную пасть я ему кладу – и плачу…
Как чудовищу пропасть без любви такой горячей?!..
И опять сажусь верхом на загривок. И накидка,
Черная, как грязи ком, золотой расшита ниткой.
И опять – в снега и грязь, в сырость, оттепель, огнища,
Над богатыми смеясь, подавая яшму нищим,
Вырывая из ушей золотые дольки, цацки,
И швыряя их взашей в гадкую толпу – по-царски, –
Изгаляясь и хрипя о любви – верхом на Звере,
Все страданья претерпя, все великия потери, –
О, такая – кто же я?!.. Кто же, кто же я такая?!..
А из церкви – Ектенья все поет, не умолкая:
Ты юродка, воробей, птаха-плаха, птенчик милый,
Приручительша зверей в боевом зверинце мира,
Просто с Города-Китай, просто нищенка с Таганки,
Просто выгнал тебя Рай с золотой своей гулянки.
***
Меня не оплачет никто.
Я же – оплачу всех.
Похитьте в дырах пальто.
Скрадите мышиный мех.
Укутает горла плач
парчовый простора плат.
Никто не придет назад.
Всех, сердце мое, оплачь.
Нас всех расстреляли. Хрипим, волчий хор.
Барсучее хорканье взорванных нор.
Нас – к стенке, изрытой кольем и дубьем;
Мочой да вином препоясан Содом.
Взашей нас – во мышьи, во песьи дворы.
Нам – за спину руки. Глядят две дыры.
Сургучное Царское слово – закон.
На крошево ситного – стая ворон
В сияющих сводах небесных хором.
К нам зычно воззвали, за что мы умрем:
Ублюдки, до скрута кишок изгалясь,
Плюя гнилью яда в подбрюшную грязь,
В лицо нам воткнули, как пики, грехи!
Железные крики! Раздули мехи
Кудлатого снега!.. залузганных щек…
И визг был последний:
– …прощает вам Бог!..
