Давид Самойлов - Избранное

Ознакомительная версия.

Трудно писать о Марии Сергеевне. Ведь все, что гово­рится о ней,— говорится впервые. Я рассказываю дета­ли. А сам образ еще не намечен, хотя бы приблизительно. И возможно, по недостатку материалов он будет вы­строен по ее стихам. Ну что ж, личность поэта — его стихи. А несовпадение земного облика с этим высоким образом, в сущности, случайность. И Мария Петровых предстанет перед будущими поколениями не в отрыве от своих стихов, а только в единстве с ними.

У меня есть несколько писем от Марии Сергеевны. Написаны они по поводу посланных ей моих книг.

Там несколько признаний.

«А я совсем перестала писать, Давид. Для человече­ства от этого потери никакой, но душе моей очень больно. Беда, когда есть какие-то данные, но нет при­звания».

«Я нелепый, нескладный, оцепеневший человек».

Так она думала о себе. Думала в прозе. А в поэзии другие слова: «пристальная душа», «невольная сила». Это вернее.

Менее чем за год до смерти переехала она в удобную квартиру на Ленинском проспекте. По этому поводу пи­сала:

«Очень понятно мне ваше стихотворение про «ветры пятнадцатых этажей». Я живу на 11-м, но это все равно что пятнадцатый... А я очень тоскую по тем низеньким ветрам — слишком привыкла к ним за всю жизнь.

Не уверена в том, что живу, но существую. Здесь много неба, которого в городе не видишь, не замечаешь и даже забываешь о нем. Вот небом и утешаюсь».

Это из последнего письма ко мне.

Еще детали. Первый посмертный цикл стихотворе­ний Марии Сергеевны был опубликован в газете Тартус­кого университета.

Мария Сергеевна — редактор. Кто-то из переводчи­ков о ней, доброй и кроткой, выразился: «Зверь». По редакторской работе я понял ее отношение к переводу: страстное, личное. Пристальность души проявлялась и здесь. Она волновалась, огорчалась, когда чувство и мысль переводимого автора искажались своеволием переводчика. Она всегда любила того, кого переводила. Она болела за каждую строчку, словно сама ее написала. Редактируемые обижались. Им хотелось проявить поэ­тическую индивидуальность. Но в переводе она проявля­ется именно в страстном и бережном отношении к текс­ту. Свойства «пристальной души» проявились и здесь. А в редакторском деле — твердость и воля.

Впрочем, это все наброски к портрету. Я еще напишу о Марии Сергеевне Петровых.

В коротких словах не расскажешь об Алексее Эйснере. Это был человек яркого таланта, незаурядного харак­тера, необычной судьбы. Когда будет написана его биография, перед читателем предстанет образ истинного ге­роя неприглаженной истории нашего века. Его личность формировалась в крутых ситуациях глобальной исто­рии, которых он был свидетелем, участником, а порой и жертвой.

Тем, кому имя Алексея Эйснера покажется знако­мым, напомню, что он был автором очерков «Писатели в интербригадах» и «Двенадцатая интернациональная», напечатанных в журнале «Новый мир» в конце 50-х годов, и книги «Человек с тремя именами» о генерале Лукаче (Мате Залке). Все эти публикации связаны с Гражданской войной в Испании (1936—1939), столь па­мятной нескольким поколениям советских людей. При­нято считать, что это главная эпопея в жизни Алексея Владимировича. Исследователи в этом разберутся. В Ис­панию вел нелегкий путь, а к очеркам — еще более долгий и тяжкий.

Расскажу, как узнал об Алексее Эйснере и как по­знакомился с ним. В странах Европы, освобожденных Советской Армией от гитлеровского нашествия, попада­лись следы русской эмиграции — в разбитых, покину­тых домах были книги и журналы. Читать их было не­когда. Удавалось иногда перелистать страницы, на­ткнуться на знакомые имена: Бунин, Куприн, Бальмонт, Цветаева. Другие имена были вовсе не слышаны нами.

Все это печатное слово было, конечно, обречено на уни­чтожение. Кажется, одному Борису Слуцкому, майору политотдела армии, пришло в голову вырезать из жур­налов стихи. Потом он переплел вырезки в книгу. (Да будет стыдно тому, кто ее у меня украл!)

В этом самодельном томе была небольшая поэма «Конница», напечатанная в пражском журнале «Воля России» за 1928 год. Автор — Алексей Эйснер.

«Конница» поразила нас яркостью, вещественностью своего стиха, невероятной энергией и какой-то необыч­ной для эмигрантской поэзии нотой. Она была о победном походе красной конницы. В ней было восхищение и любование. Конечно, ощущалась там стихия блоковских «Скифов», но как-то самостоятельно претворенная. Строфы «Конницы» легко запоминались.

Постарались узнать, кто такой Алексей Эйснер. От И.Г. Эренбурга стало известно, что он принадлежал к молодому поколению русской эмиграции, попал за ру­беж подростком, в 30-е годы жил в Париже, работал мойщиком стекол, стал коммунистом, воевал в Испании в интербригадах, где был адъютантом генерала Лукача. На этом сведения прерываются. Трудно было предполо­жить, что мы когда-нибудь встретимся.

Однако это произошло году в 1957 (или на год рань­ше). Мы со Слуцким были приглашены на обед к Анто­нину Ладинскому, поэту, в ту пору вернувшемуся на родину из парижской эмиграции. Нас долго не звали к столу. Хозяин объяснил задержку: «Должен прийти Алеша Эйснер».

— Автор «Конницы»?

— Именно он.

Я так и ахнул. Антонин Петрович, видимо, специаль­но задумал эту эффектную встречу.

Вскоре пришел Эйснер. Впечатление от него в те годы очень хорошо описано в статье Л. Ю. Слезкина «Памяти А. В. Эйснера» (в книге «Проблемы испанской истории», М., 1987): «Он выглядел молодо, двигался стремитель­но. Густые темные волосы, немного тронутые сединой, Распадались (…когда он говорил), с его лица исчезали следы жизненных испытаний, которые угадывались в нескольких резких морщинах, чуть опущенных плечах, остром взгляде карих глаз. (…) Поражала феноменальная память, необыкновенная смелость суждений, истин­ный артистизм в передаче случившегося и зарисовке ха­рактеров, необъятный диапазон знакомств, в том числе с людьми, чьи имена известны всем».

В разговоре дошло до стихов, и я прочитал наизусть всю «Конницу». Случай был необычный. Вещь, напеча­танная в Праге почти тридцать лет тому назад, неожиданно прозвучала в Москве. Поистине, что написано пе­ром, того не вырубишь топором.

Алексей Владимирович довольно улыбался, а потом небрежно махнул рукой, сказал:

— Стишки, стишки. Я давно уже их не пишу.

Много было резких зигзагов в судьбе и взглядах Алексея Эйснера. Он всегда остро проживал время и менялся вместе с ним. В его раннем формировании труд­но было предугадать будущего интербригадовца, лю­бимца бойцов, адъютанта легендарного генерала.

Алексей Эйснер 1905 года рождения. Отец — киев­ский губернский архитектор, мать — из семьи чернигов­ского губернатора. Ранее детство не было безмятеж­ным. Родители расстались. Мать вторично вышла замуж за высокопоставленного петербургского чиновника и вскоре умерла. Отчим определил одиннадцатилетнего мальчика в Первый кадетский корпус в Петрограде. А через год пришла революция. Алеша с отчимом пе­реехали в Москву. В голодухе и неразберихе он стал Гаврошем толкучки. Потом — тяжелый путь на юг России. Эвакуация из Новороссийска вместе с остатками Добровольческой армии. Константинополь. Югославия. В Сараево он поступает в русский кадетский корпус. В двадцать лет оканчивает его. Он не хочет быть офицером Сербохорватского' королевства. Уезжает в Прагу.

Там он активно включается в литературную жизнь, печатается в русских периодических изданиях. Его пуб­ликации обращают на себя внимание М. Горького. «В «Воле России»,— пишет он одному из своих знако­мых,— очень хорошие стихи Алексея Эйснера, не знае­те, молодой?..» (Сорренто, 1927).

Молодой поэт все меньше чувствует себя своим в эми­грантской среде. Его тянет на родину. В поисках едино­мышленников он уезжает в Париж, сближается с «Сою­зом возвращения на родину». Одновременно вступает в члены Французской компартии. Цветаева пишет об Эйснере тех лет, что он ей «решительно нравится. Смесь ребячества и настоящего самобытного ума. Лично — скромен, что дороже дорогого» (из письма 1923 года).

Ознакомительная версия.