«Разумеется», — сказал молодой Эмеральд и встал.
Профессор Пардон заговорил теперь со мной: «У меня, было впечатление, что вы родились в России и что ваша фамилия что-то вроде анаграммы Боткина или Бодкина?»
Кинбот: «Вы меня путаете с каким-то беженцем из Новой Зембли» (саркастически подчеркивая «Новой»).
«Кажется, вы говорили мне, Чарльз, что „кинбот“ на вашем языке значит „цареубийца“?», — спросил мой дорогой Шейд.
«Да, губитель короля», — сказал я (я жаждал объяснить, что король, потопивший свою личность в зеркале изгнания, в каком-то смысле является именно этим).
Шейд (обращаясь к немецкому гостю): «Профессор Кинбот — автор замечательной книги о фамилиях. Кажется (мне), существует английский перевод?»
«Оксфорд, тысяча девятьсот пятьдесят шестой год», — ответил я.
«Вы, однако, знаете по-русски? — спросил Пардон. — Мне кажется, я слышал на днях, как вы беседовали с этим — как бишь его? — о Господи» (старательно складывая губы).
Шейд: «Сударь, нам всем бывает трудно подступиться к этому имени» (смеется).
Профессор Хёрли: «Вспомните французское слово „шина“, рипоо».
Шейд: «Дорогой мой, я боюсь, вы только надкололи это затруднение» (громко хохочет).
«Шина лопнула, — ввернул я. — Да, — я продолжал, повернувшись к Пардону, — я, конечно, говорю по-русски. Видите ли, это был, по крайней мере у земблянской знати и при дворе, модный язык par excellence, куда более, чем французский. Теперь, разумеется, все это переменилось. Теперь насильно обучают низшие классы говорить по-русски».
«А мы разве не пытаемся тоже преподавать русский язык в школах?» — спросил «розовый».
Тем временем в другом конце комнаты молодой Эмеральд совещался с книжными полками. Теперь он вернулся с томом иллюстрированной энциклопедии А–З.
«Вот, — сказал он, — вот он, этот король. Но посмотрите, он молод и хорош». («О, это не годится!» — завопил немецкий гость.) «Молод, хорош и одет в разукрашенный мундир, — продолжал Эмеральд. — Просто расфуфыренная куколка».
«А вы, — проговорил я спокойно, — щенок с грязным воображением, в грошовом зеленом пиджаке».
«Да что я такое сказал?» — спросил у присутствующих молодой инструктор, разводя ладонями, словно ученик Христа в «Тайной вечере» Леонардо.
«Что вы, что вы, — сказал Шейд, — я уверен, Чарльз, что наш молодой друг не имел намерения оскорбить вашего государя и тезку».
«Он не мог бы, даже если бы хотел», — безмятежно заметил я, обращая все в шутку.
Джеральд Эмеральд протянул мне руку, — в момент написания сего она все еще остается в том же положении. >>>
Строки 895–899: Чем больше я вешу… или эти брыла
В черновике вместо этих гладких и отвратительных строк стоит
895 Я питаю некоторую слабость, признаюсь,
К пародии, последнему прибежищу остроумия:
«Когда в природе, в споре преобладает стойкость
Жертва колеблется, и победитель проигрывает».
899 Да, читатель, Поп…
>>>
Строка 920: Волоски вставать дыбом
Альфред Хаусман (1859–1936), чей сборник «Шропширский паренек» соперничает с «In Memoriam» Альфреда Теннисона (1809–1892), являясь, — быть может, (нет, вычеркнуть это малодушное «быть может»!), — величайшим достижением английской поэзии за сто лет, говорит где-то (в каком-то предисловии?) совершенно противоположное: от восхищения вставшие дыбом волоски ему мешали бриться; но поскольку оба Альфреда, несомненно, пользовались обыкновенной бритвой, а Джон Шейд — старинным лезвием «Жиллет», причиной разногласия могло быть пользование различными инструментами. >>>
Строка 922: Благодаря «Нашему Крему»
Это не совсем точно. В объявлении, которое здесь имеется в виду, борода поддерживается пузырчатой пеной, а не кремоподобным веществом.
После этой строки, вместо строк 923–930, мы находим следующий легко перечеркнутый вариант:
Все художники рождались в веке, который они называли
Жалким; мой же хуже всех:
Век, полагающий, что
Для изготовления межпланетных
Бомб и кораблей нужен гений с иностранной фамилией,
Когда любой осел может сварганить эту дрянь;
Век, в котором свора жуликов может застращать
Селенографа; смехотворный век,
Считающий, что доктор Швейцер — мудрый человек.
Зачеркнув это, поэт примерил другую тему, но вычеркнул и ее:
Англия, где поэты возносились всех выше, ныне
Хочет, чтобы они волочили ноги и чтоб Пегас пахал;
Ныне торгаши прозой из Grubby Group[27],
Писатель-моралист, сычеподобный болван,
И все Социальные Романы нашего века
Оставляют на странице всего лишь щепоть угольной пыли.
>>>
Строка 929: Фрейд
Мысленным оком я снова вижу, как поэт буквально валится на свою лужайку, колотя по траве кулаком, и трясется, и завывает от хохота, а я сам, доктор Кинбот, с потоком слез, стремящимся по моей бороде, пытаюсь связно читать лакомые кусочки из книги, которую я стащил из аудитории: ученой работы по психоанализу, которой пользуются в американских колледжах, — повторяю, пользуются в американских колледжах. Увы, я нахожу всего только две цитаты, сохранившиеся в моей записной книжке:
«По ковырянию в носу наперекор всем запретам или когда юноша просовывает все время палец сквозь петлицу… учитель-аналитик знает, что аппетит сластолюбца не знает предела в своих фантазиях».
(Цитируется профессором К. из книги д-ра Оскара Пфистера «Психоаналитический метод», 1917 г., Нью-Йорк, с. 79.)
«Шапочка из красного бархата в немецкой версии „Красной Шапочки“ есть символ менструации».
(Цитируется профессором К. из книги Эриха Фромма «Забытый язык», 1951 г., Нью-Йорк, с. 240.)
Неужели эти скоморохи в самом деле верят в то, что они преподают? >>>
Строка 934: Большие грузовики
Должен сказать, что я не помню, чтобы очень часто слышал, как «большие грузовики» проезжают в нашем районе. Громкие автомобили — да, но не грузовики. >>>
Строка 937: Старой Зембли
Сегодня я усталый и грустный комментатор.
Параллельно левому краю этой карточки (его семьдесят шестой) поэт написал накануне смерти строчку (из «Второго Послания» Попа в «Рассуждении о человеке»), которую он, может быть, собирался привести в подстрочном примечании:
В Гренландии, Зембле или Бог знает где…
Так это все, что старый предатель Шейд мог сказать о Зембле, — моей Зембле? Пока сбривал свою щетину? Странно, странно… >>>
Строки 939–940: Жизнь человека, и т. д.
Если я правильно понимаю смысл этого сжатого замечания, наш поэт высказывает здесь мысль, что жизнь человека — это только серия подстрочных примечаний к обширному, эзотерическому, неоконченному шедевру. >>>
Строка 949: И все время
В какую-то минуту, утром 21 июля, последнего дня своей жизни, Джон Шейд так начал свою последнюю пачку карточек (от семьдесят седьмой до восьмидесятой). Две безмолвные зоны времени слились теперь в стандартное время одной человеческой судьбы; и не исключено, что поэт в Нью-Уае и разбойник в Нью-Йорке проснулись в то утро под один и тот же дробный удар секундомера Блюстителя их времени. >>>
Строка 949: И все время
И все время он приближался.
Внушительная гроза приветствовала Градуса в Нью-Йорке в вечер его прибытия из Парижа (понедельник, 20 июля). Тропический ливень затопил подвалы и рельсы подземной дороги. По превратившимся в реки улицам играли калейдоскопические отражения. Виноградус никогда не видал такого разнообразия молний, — так же как и Жак д'Аргюс, и Джек Грей, коль уж на то пошло (не будем забывать Джека Грея!). Он остановился в третьеклассной бродвейской гостинице и крепко спал, лежа брюхом вверх на одеяле, в полосатой пижаме того сорта, который земблянцы называют rusker sirsusker («русский костюм в полоску»), — и оставаясь, как всегда, в носках: с самого 11 июля, когда он посетил финские бани в Швейцарии, он не видал своих босых ног.
Было 21 июля. В восемь утра Нью-Йорк разбудил Градуса грохотом и ревом. Как обычно, он начал свое смутное дневное существование с того, что высморкал нос. Затем он вынул из картонного ночного футляра и вставил в свой, подобный маске Кома, рот набор исключительно крупных и свирепых на вид зубов, — единственный, в сущности, серьезный изъян в его внешности, в остальном безобидной. Покончив с этим, он выудил из портфеля два прикопленных бисквита petit-beurre и даже еще более старый, но вполне съедобный, маленький мягковатый бутерброд с имитацией ветчины, туманно связанный с путешествием на поезде из Ниццы в Париж в прошлую субботу ночью: это было не столько экономией с его стороны («Тени» как-никак выдали ему изрядный аванс), сколько животной приверженностью к привычкам своей бережливой юности. Съевши в постели эти лакомства на завтрак, он начал готовиться к самому важному дню своей жизни. Побрился он с вечера — одной заботой меньше. Свою верную пижаму он запихал не в чемодан, а в портфель, оделся, отстегнул от подкладки пиджака, как камея розовый, забитый грязью между зубьями карманный гребешок, протащил его сквозь свои щетинившиеся волосы, аккуратно надел мягкую фетровую шляпу, вымыл обе руки приятным модерным жидким мылом в приятной, модерной, почти без запаха, уборной по другую сторону коридора, помочился, сполоснул одну руку и, чувствуя себя чистым и опрятным, пошел прогуляться.
