Песнь десятая
Чистилище — Круг первый — Гордецы 1
Тогда мы очутились за порогом,
Заброшенным из-за любви дурной,[666]
Ведущей души по кривым дорогам,
4
Дверь, загремев, захлопнулась за мной;
И, оглянись я на дверные своды,
Что б я сказал, подавленный виной?
7
Мы подымались в трещине породы,
Где та и эта двигалась стена,[667]
Как набегают, чтоб отхлынуть, воды.
10
Мой вождь сказал: «Здесь выучка нужна,
Чтоб угадать, какая в самом деле
Окажется надежней сторона».
13
Вперед мы подвигались еле-еле,
И скудный месяц, канув глубоко,
Улегся раньше на своей постеле,
16
Чем мы прошли игольное ушко.[668]
Мы вышли там,[669] где горный склон от края
Повсюду отступил недалеко,
19
Я — утомясь, и вождь и я — не зная,
Куда идти; тропа над бездной шла,
Безлюднее, чем колея степная.
22
От кромки, где срывается скала,
И до стены, вздымавшейся высоко,
Она в три роста шириной была.
25
Докуда крылья простирало око,
Налево и направо, — весь извив
Дороги этой шел равно широко.
28
Еще вперед и шагу не ступив,
Я, озираясь, убедился ясно,
Что весь белевший надо мной обрыв
31
Был мрамор, изваянный так прекрасно,
Что подражать не только Поликлет[670],
Но и природа стала бы напрасно.[671]
34
Тот ангел, что земле принес обет
Столь слезно чаемого примиренья
И с неба вековечный снял завет,
37
Являлся нам в правдивости движенья
Так живо, что ни в чем не походил
На молчаливые изображенья.
40
Он, я бы клялся, «Ave!»[672] говорил
Склонившейся жене благословенной,
Чей ключ любовь в высотах отворил.
43
В ее чертах ответ ее смиренный,
«Ессе ancilla Dei»,[673] был ясней,
Чем в мягком воске образ впечатленный.[674]
46
«В такой недвижности не цепеней!» —
Сказал учитель мой, ко мне стоявший
Той стороной, где сердце у людей.
49
Я, отрывая взгляд мой созерцавший,
Увидел за Марией, в стороне,
Где находился мне повелевавший,
52
Другой рассказ, иссеченный в стене;
Я стал напротив, обойдя поэта,
Чтобы глазам он был открыт вполне.
55
Изображало изваянье это,
Как на волах святой ковчег везут,
Ужасный тем, кто не блюдет запрета.
58
И на семь хоров разделенный люд
Мои два чувства вовлекал в раздоры;
Слух скажет: «Нет», а зренье: «Да, поют».
61
Как и о дыме ладанном, который
Там был изображен, глаз и ноздря
О «да» и «нет» вели друг с другом споры.
64
А впереди священного ларя
Смиренный Псалмопевец, пляс творящий,
И больше был, и меньше был царя.
67
Мелхола, изваянная смотрящей
Напротив из окна больших палат,
Имела облик гневной и скорбящей.[675]
70
Я двинулся, чтобы насытить взгляд
Другою повестью, которой вправо,
Вслед за Мелхолой, продолжался ряд.
73
Там возвещалась истинная слава
Того владыки римлян, чьи дела
Григорий обессмертил величаво.[676]
76
Вдовица, ухватясь за удила,
Молила императора Траяна
И слезы, сокрушенная, лила.
79
От всадников тесна была поляна,
И в золоте колеблемых знамен
Орлы парили, кесарю охрана.
82
Окружена людьми со всех сторон,
Несчастная звала с тоской во взоре:
«Мой сын убит, он должен быть отмщен!»
85
И кесарь ей: «Повремени, я вскоре
Вернусь». — «А вдруг, — вдовица говорит,
Как всякий тот, кого торопит горе, —
88
Ты не вернешься?» Он же ей: «Отмстит
Преемник мой». А та: «Не оправданье —
Когда другой добро за нас творит».
91
И он: «Утешься! Чтя мое призванье,
Я не уйду, не сотворив суда.
Так требуют мой долг и состраданье».[677]
94
Кто нового не видел никогда,[678]
Тот создал чудо этой речи зримой,
Немыслимой для смертного труда.
97
Пока мой взор впивал, неутомимый,
Смирение всех этих душ людских,
Все, что изваял мастер несравнимый,
100
«Оттуда к нам, но шаг их очень тих, —
Шепнул поэт, — идет толпа густая;
Путь к высоте узнаем мы у них».
103
Мои глаза, которые, взирая,
Пленялись созерцаньем новизны,
К нему метнулись, мига не теряя.
106
Читатель, да не будут смущены
Твоей души благие помышленья
Тем, как господь взымает долг с вины.
109
Подумай не о тягости мученья,
А о конце, о том, что крайний час
Для худших мук — час грозного решенья.[679]
112
Я начал так: «То, что идет на нас,
И на людей по виду непохоже,
А что идет — не различает глаз».
115
И он в ответ: «Едва ль есть кара строже,
И ею так придавлены они,
Что я и сам сперва не понял тоже.
118
Но присмотрись и зреньем расчлени,
Что движется под этими камнями:
Как бьют они самих себя, взгляни!»
121
О христиане, гордые сердцами,
Несчастные, чьи тусклые умы
Уводят вас попятными путями!
124
Вам невдомек, что только черви мы,
В которых зреет мотылек нетленный,
На божий суд взлетающий из тьмы!
127
Чего возносится ваш дух надменный,
Коль сами вы не разнитесь ничуть
От плоти червяка несовершенной?
130
Как если истукан какой-нибудь,
Чтоб крыше иль навесу дать опору,
Колени, скрючась, упирает в грудь
133
И мнимой болью причиняет взору
Прямую боль; так, наклонясь вперед,
И эти люди обходили гору.
136
Кто легче нес, а кто тяжеле гнет,
И так, согбенный, двигался по краю;
Но с виду терпеливейший и тот
139
Как бы взывал в слезах: «Изнемогаю!»
Круг первый (продолжение) 1
И наш отец, на небесах царящий,
Не замкнутый, но первенцам своим
Благоволенье прежде всех дарящий,
4
Пред мощью и пред именем твоим
Да склонится вся тварь, как песнью славы
Мы твой сладчайший дух благодарим!
7
Да снидет к нам покой твоей державы,
Затем что сам найти дорогу к ней
Бессилен разум самый величавый!
10
Как, волею пожертвовав своей,
К тебе взывают ангелы «Осанна»[680],
Так на земле да будет у людей!
13
Да ниспошлется нам дневная манна,[681]
Без коей по суровому пути
Отходит вспять идущий неустанно!
16
Как то, что нам далось перенести,
Прощаем мы, так наши прегрешенья
И ты, не по заслугам, нам прости!
19
И нашей силы, слабой для боренья,
В борьбу с врагом исконным не вводи,
Но охрани от козней искушенья!
22
От них, великий боже, огради
Не нас, укрытых сенью безопасной,
А тех, кто там остался позади».
25
Так, о себе и нас в мольбе всечасной,
Шли тени эти и несли свой гнет,
Как сонное удушие ужасный,
28
Неравно бедствуя и все вперед
По первой кромке медленно шагая,
Пока с них тьма мирская не спадет.
31
И если там о нас печаль такая,
Что здесь должны сказать и сделать те,
В ком с добрым корнем воля есть благая,
34
Чтоб эти души, в легкой чистоте,
Смыв принесенные отсюда пятна,
Могли подняться к звездной высоте?
37
«Скажите, — и да снидут благодатно
К вам суд и милость, чтоб, раскрыв крыла,
Вы вознеслись отсюда безвозвратно, —
40
Где здесь тропа, которая бы шла
К вершине? Если же их две иль боле,
То где не так обрывиста скала?
43
Идущего со мной в немалой доле
Адамово наследие гнетет,
И он, при всходе медлен поневоле».
46
Ответ на эту речь, с которой тот,
Кто был мой спутник, обратился к теням,
Неясно было, от кого идет,
49
Но он гласил: «Есть путь к отрадным сеням;
Идите с нами вправо: там, в скале,
И человек взберется по ступеням.
52
Когда бы камень не давил к земле
Моей строптивой шеи так сурово,
Что я лицом склонился к пыльной мгле,
55
На этого безвестного живого
Я бы взглянул — узнать, кто он такой,
И вот об этой ноше молвить слово.
58
Я был латинянин; родитель мой —
Тосканский граф Гульельм Альдобрандески;
Могло к вам имя и дойти молвой.
61
Рожден от мощных предков, в древнем блеске
Из славных дел, и позабыв, что мать
У всех одна,[682] заносчивый и резкий,
64
Я стал людей так дерзко презирать,
Что сам погиб, как это Сьена знает
И знает в Кампаньятико вся чадь.[683]
67
Меня, Омберто, гордость удручает
Не одного; она моих родных
Сгубила всех, и каждый так страдает.[684]
70
И я несу мой груз, согбен и тих,
Пока угодно богу, исполняя
Средь мертвых то, что презрел средь живых».
73
Я опустил лицо мое, внимая;
Один из них, — не тот, кто речь держал, —
Извившись из-под каменного края,
76
Меня увидел и, узнав, позвал,
С натугою стремясь вглядеться ближе
В меня, который, лоб склонив, шагал.
79
И я: «Да ты же Одеризи, ты же
Честь Губбьо,[685] тот, кем горды мастера
«Иллюминур», как говорят в Париже!»[686]
82
«Нет, братец, в красках веселей игра
У Франко из Болоньи,[687] — он ответил. —
Ему и честь, моя прошла пора.
85
А будь я жив, во мне бы он не встретил
Хвалителя, наверно, и поднесь;
Быть первым я всегда усердно метил.
88
Здесь платят пеню за такую спесь;
Не воззови я к милости Владыки,
Пока грешил, — я не был бы и здесь.
91
О, тщетных сил людских обман великий,
Сколь малый срок вершина зелена,
Когда на смену век идет не дикий!
94
Кисть Чимабуэ[688] славилась одна,
А ныне Джотто[689] чествуют без лести,
И живопись того затемнена.
97
За Гвидо новый Гвидо высшей чести
Достигнул в слове; может быть, рожден
И тот, кто из гнезда спугнет их вместе.[690]
100
Мирской молвы многоголосый звон —
Как вихрь, то слева мчащийся, то справа;
Меняя путь, меняет имя он.
103
В тысячелетье так же сгинет слава
И тех, кто тело ветхое совлек,
И тех, кто смолк, сказав «ням-ням» и «вава»;
106
А перед вечным — это меньший срок,
Чем если ты сравнишь мгновенье ока
И то, как звездный кружится чертог.[691]
109
По всей Тоскане прогремел широко
Тот, кто вот там бредет, не торопясь;
Теперь о нем и в Сьене нет намека,
112
Где он был вождь, когда надорвалась
Злость флорентийцев, гордая в те лета,[692]
Потом, как шлюха, — втоптанная в грязь.
115
Цвет славы — цвет травы: лучом согрета,
Она линяет от того как раз,
Что извлекло ее к сиянью света».
118
И я ему: «Правдивый твой рассказ
Смирил мне сердце, сбив нарост желаний;
Но ты о ком упомянул сейчас?»
121
И он в ответ: «То Провенцан Сальвани;
И здесь он потому, что захотел
Держать один всю Сьену в крепкой длани.
124
Так он идет и свой несет удел,
С тех пор как умер; вот оброк смиренный,
Платимый каждым, кто был слишком смел».
127
И я: «Но если дух, в одежде тленной
Не каявшийся до исхода лет,
Обязан ждать внизу горы блаженной, —
130
Когда о нем молитвы доброй нет, —
Пока срок жизни вновь не повторился,
То как же этот — миновал запрет?»
133
«Когда он в полной славе находился, —
Ответил дух, — то он, без лишних слов,
На сьенском Кампо сесть не постыдился,
136
И там, чтоб друга вырвать из оков,
В которых тот томился, Карлом взятый,
Он каждой жилой был дрожать готов.
139
Мои слова, я знаю, темноваты;
И в том, что скоро ты поймешь их сам,
Твои соседи будут виноваты.[693]
142
За это он и не остался там».[694]
