Анастасия Горнунг - Упавшие зерна. Бегущие ландыши

Вечером поздно домой прихожу,
В наше окошко с тревогой гляжу,

Пусто в окне и не видно огня,
Нет тебя больше, не ждешь ты меня.

Оборвалась путеводная нить,
Смысла не стало, не хочется жить.

Мы неразлучники были с тобой,
Вместе боролись за жизнь, и с борьбой

Связь наша крепла, вливалась в века,
Ты умерла и осталась тоска.

С этой тоской я домой прихожу.
В наше окошко с тревогой гляжу,

Пусто в окне и не видно огня —
Больше не ждешь ты, как прежде, меня.

Здесь над нами вместо крыши
Только неба лёгкий свод,
И чем дальше, тем всё выше
Голубой его полёт.

Путь туда хоть и не долог,
Бесконечна вышина,
Ночью светит звёздный полог,
Светит бледная луна.

В это вечное пространство
Вольно душам отходить,
Видеть звёздное убранство,
Обрывая жизни нить.

Где-то ты теперь витаешь,
Не забыла ли меня,
В ярком свете солнца таешь
Иль бежишь его огня?

И глядишь ли, хоть случайно,
К нам на землю, как в окно,
Или всё темно и тайно,
Всё далёко и бескрайно,
Встрече быть не суждено?

Хочу сказать, что всё люблю я,
Что всё я твой. Сюда, сюда!

Я думал, родная, как лёгкая тень
Придёшь ты проведать меня.
Я помнил всё время, томился весь день,
А вечером ждал без огня.

Я думал об этой последней весне,
О жизни твоей и опять
Я думал, родная, хотя бы во сне,
Как в жизни, тебя увидать.

Твой подвиг не кончен, твой путь не свершён,
Ты здесь ещё многим нужна.
Гляжу я, но темень с обеих сторон,
Зову, но в ответ – тишина.

Две ёлки я купил тебе,
Так нужно – в каждый дом,
Хотелось, видно, так судьбе —
Мы врозь в Москве живём.

Твой минул праздник именин,
Но я всегда с тобой,
К тебе на кладбище один
Пришёл я, как домой.

Под снегом не видать могил,
Твоя, как пух, чиста.
Я ёлку в снег установил
У самого креста.

Синели сумерки вокруг,
Был серый зимний день,
Быть может, ты пришла, мой друг,
Явилась мне, как тень.

Но я не видел ничего
И плакал я, любя.
А завтра – дома – Рождество,
И ёлка – без тебя.

Вот и дождались праздника —
Христос Воскресе, Стазенька,
Воистину, мой друг!
Но где же ты, далёкая,
Святая светлоокая,
Взойдёшь от здешних мук?

Как грустно, что утратами,
Разлуками, расплатами
Тянулась жизнь у нас,
Томясь воспоминаньями,
Да тщетными мечтаньями,
И вот он – пробил час!

И ты ушла в обители,
Где ждут тебя родители,
К своей семье большой,
За сёстрами, за братьями,
С раскрытыми объятьями,
С измученной душой.

Ах, нет крестов над милыми,
Лишь ветер над могилами
В глуши безвестных мест,
И ты, как жизнь минувшая,
Лежишь, навек уснувшая,
Но светит мне твой крест.

В сумраке светишься белым крестом,
Воспоминаньем ложишься на плечи,
Тянешься вербой – пушистым кустом,
Ветки ко мне поднимаешь, как свечи.

И пробиваешься первой травой
Вслед за растаявшим снежным покровом,
И раскрываешься клейкой листвой,
Синим подснежником, памятным словом.

Я наклоняюсь навстречу тебе,
Землю твою обнимаю руками,
И вспоминаю о нашей судьбе,
И говорю о себе, и стихами.

И пробираюсь подземным ключом
Слёз неутешных, сливаюсь с тобою
Солнечным, греющим землю, лучом,
Ветром и сенью небес голубою.

К новому году снежком наконец
Землю украсил мороз.
Пухом одетый, как в белый венец,
Холмик твой будто возрос.

Полдень короткий, молочно-седой,
Но и от снега светло.
Небо, разъяв золотой бороздой,
Солнце за тучи зашло.

Вдруг засиял, излучаясь, закат
Тысячью поднятых рук.
Кладбище, точно таинственный сад,
Преобразилось вокруг.

Вспыхнув, погасло. Вблизи – никого.
Может, вот так и в раю.
Я постоял у креста твоего,
Надпись читая твою.

Было на сердце легко у меня
И почему-то тепло.
Не было больше лучей и огня,
Сумрак раскинул крыло.

Ветер по веткам бежал, на ходу
Снежный наряд теребя.
Милая, здесь я тебя не найду,
Там нагляжусь на тебя!

Мы все уйдем, кто раньше, кто поздней,
Но избранные будут жить в твореньях,
Незримые, но вечно молодые,
Как Лермонтов, как Пушкин, как Толстой.

Душа бессмертна в музыке, в стихах,
И в живописи, и в прекрасных зданьях,
В скульптуре и в поступках благородных,
И в тех делах, что мы зовем Добром.

О, милая, как мне забыть тебя!
О, милая, как мне тебя не помнить!
Твоя душа живет, как белый голубь,
В твоих стихах и доброте твоей.

Сентябрьский вспоминаю ясный день,
На синем небе облако, как льдина,
Большой овраг, и сырость в нем и тень,
А на ветвях созревшая рябина.

Поля пусты и колки, а вдали
Лесов желтевших умирала сила,
И мы с тобой в прохладу их вошли
И вдруг рябина нас остановила.

Я влез на ствол, а ты внизу была,
Бросал тебе я гроздья прямо в руки,
Сияло солнце, тишина плыла,
Не знали мы ни горести, ни скуки.

Лучами сверху вся озарена,
Смеялась ты, и я в ответ смеялся,
Спускалась к нам небес голубизна
И таяла, прозрачно-холодна.

Тот день осенний в памяти остался.

Две тени милые – два данные судьбой
Мне ангела во дни былые!

Мать и жена мне были две стихии,
Два света вечно близких мне.
Горю в огне, зову их в дни глухие,
Их тени вижу в звездной тишине.

Я счастье их тепла забыть не в силах,
До дна не выпью вечной их любви,
Трава на ранних их могилах
Блестит от слёз, обагрена в крови.

В простор земли пути мне были милы,
Природой исцелен, судьбой гоним,
Я памяти отдам все силы,
Пылающее сердце – только им.

Я славлю их за то, что обе были
Сияньем на моем пути,
К ним рвется дух и слёзы не остыли,
Но как мне одному свой путь дойти!

Он встал один за всю страну,
Чтоб вновь огонь похитить с неба,
Он бросил громы в тишину
Страны без музыки и хлеба.
Его распяли и сожгли,
Но дух его не побороли
И, опозорясь, отошли,
А он был выше этой боли.

Со львом ты с детства был знаком
И жил с ним рядом по соседству,
И от Жюль Верна знал о том,
Что негры склонны к людоедству.

Во дни мальчишеских услад
Ты с берегов родной «Канавы»
Ходил в московский зоосад,
Где крокодилы и удавы.

Грустили там в неволе львы,
Слоны, гиены, обезьяны,
А вместо них ты из Москвы
Проник в тропические страны.

«Алжирия» – Алжир и ты,
Тунис, Марокко и Сахара,
А из-под каменной плиты
Глазищ змеиных злая пара.

Над Нигером, где сквозь листву
Пальм и бананов жжёт светило,
Ты любовался наяву
Зубастой пастью крокодила.

Под пальмой завтрак. Шум и смех.
Еда – кокосовый орех
(Тут не закажешь расстегаи!),
А музыка – кричат за всех
И какаду, и попугаи.

Вот Гана. Сноп лучей, как дождь.
И не в цилиндре, не во фраке,
В столицу мчится дикий вождь,
Весь в перьях, в чёрном кадильяке.

В татуировке без штанов,
Он людоедством не наскучил,
При встрече он без лишних слов
Посла германского «прищучил».

Гвинея. В зданьях Кона-Кри,
Где негры вежливы и добры,
К тебе ползут, не две, не три,
А всей семьёй с визитом кобры.

Деревня. Хижины. Салют.
В руках и копья и бананы.
В честь русских негры дружно бьют
В тарелки, бубны, барабаны.

Да здравствует и пусть живёт
Среди путей и бездорожий
Чудесной Африки народ
Свободный, бодрый, чернокожий.

Пусть трудится, но для себя,
Поёт, смеётся, пляшет танец.

Остаток гривы теребя,
Так пишет дядя-Лев, любя,
Тебе, племянник-африканец.

Ты только во сне навещаешь меня,
Мне ночью – прозренье, а днём – западня.

Сижу и молчу на пустом берегу,
Кручусь, как слепой, в безысходном кругу.

Я неба и моря не вижу теперь,
В зелёное царство захлопнулась дверь.

Дорога иль бездна лежит предо мной!
Не вижу, не вижу дороги земной.

А там, на распутье надежд и обид
Угасшей звездой моё счастье лежит.

Трава на могиле тихонько растёт,
Меж листьями вяза синица поёт.

Не стоит искать, ни к кому не примкнуть.
К тебе лишь мой звёздный единственный путь.